– Смирно!
– Смирно! – раздалась команда за железными воротами тюрьмы, где стояли пешие и конные войска и толпилось множество народу. Послышался многоголосый гул, топот ног и звон копыт. Однако скоро все смолкло. Тяжелые створы ворот со скрежетом распахнулись, и черные колесницы, громыхая и вздрагивая, выехали на улицу. Толпа оторопела.
Маленькая старушка с узелком, в черном кружевном шарфе, выскочив из толпы, бросилась навстречу.
– Куда! Куда лезешь? – закричали приставы, схватив старушку, оттащили ее в сторону.
Колесницы поворотили налево; и Перовская, увидев, как схватили старушку, вытянулась, закричала:
– Мама! Мамочка!
Но в этот миг дробно ударили барабаны и заглушили ее слабый голос. Колесницы окружил конный конвой, и мрачная процессия с гулким грохотом двинулась к Литейному проспекту…
Лиза и Сергей стояли на Литейном ближе к Кирочной улице и смотрели в сторону Шпалерной. Они сразу же услыхали треск барабанов и крики: «Везут! Везут!»
Со Шпалерной на сытых лошадях выскочили конные жандармы и, плетками разгоняя зевак, поскакали по Литейному. За ними промчались черные арестантские кареты с городовыми на козлах. В первой сидели палач Фролка и его помощник «Малюта». Во второй, запертой на замок и с жандармами на задке, ехали пятеро осужденных к смертной казни бандитов, которые должны были помогать палачу, за что им обещали помилование.
Вот из-за поворота показался эскадрон конницы и до роты пеших солдат с ружьями наизготовку, а еще дальше, в окружении конных казаков, – черные колесницы. Издали было трудно различить, узнать приговоренных смерти: Лиза и Сергей видели лишь их спины, колыхавшиеся высоко над крупами лошадей.
Но когда колесницы приблизились, оба узнали Желябова. Он сидел спокойно и с чувством внутренней правоты смотрел на толпу. Рядом с ним, опустив голову, зябко трясся Рысаков.
Вот приблизилась вторая колесница. На скамье сидели Кибальчич, Перовская и грузный, большой Михайлов. Он что-то кричал, но из-за барабанного боя шагавшего сзади взвода барабанщиков ничего не было слышно.
Когда вторая колесница несколько продвинулась и стало видно лица казнимых, Стрешнев вдруг откинул башлык, сорвал фуражку и, взмахнув ею, надсадно крикнул:
– Коля! Коля! Прощай, милый друг!
Кибальчич услышал, повернул голову и, узнав Стрешнева, кивнул. В то же мгновение глаза его встретились с глазами Лизы, и до ее сознания дошли мысли Кибальчича: «Прощай, Лиза! Прощай, любимая!» Лиза ахнула и покачнулась. Чьи-то сильные руки поддержали ее.
– Хватай, чего смотрите! – закричал какой-то человек с поднятым воротником, и двое городовых набросились на Стрешнева, скрутили, поволокли…
– Ой, что же со мной? – простонала Лиза, испуганными глазами ища Сергея.
– Ничего, барышня, ничего… Вам стало дурно, но это пройдет, – ответил высокий господин в генеральской шинели с бобровым воротником, поддерживая Лизу.
– Где тут девчонка, которая была с ним? – закричал, расталкивая толпу, городовой. – А, да ты вот где, голубушка! – И он потянулся к Лизе.
– Что такое? – грозно крикнул генерал. – Как ты смеешь, каналья? Пошел вон!
– Слушаюсь, ваше ди-тельство! – крикнул городовой и скрылся в толпе…
Черные колесницы уже поворотили на Кирочную, и народ побежал вдогонку. Грохот стал глуше.
– Позвольте вас проводить, мадемуазель, и оградить от этих негодяев. – Генерал приложил руку к фуражке.
– Благодарю вас… Я тут рядом! – Лиза продолжала искать глазами Стрешнева.
Генерал подал ей руку, и они пошли.
Когда свернули в переулок, генерал тихонько сказал:
– Вашего молодого человека схватила полиция. Извините, мне было неловко вступиться.
– Благодарю вас, что спасли меня.
– Я рад был это сделать. Честь имею! – генерал козырнул и, повернувшись, снова пошел на Литейный.
А Лиза, вспомнив, что у нее в муфте фотографии Гриневицкого и Кибальчича, опрометью бросилась домой.
Казнь происходила на Семеновском плацу. Шпалеры войск серым прямоугольником окружили черный эшафот с большой виселицей. Вблизи эшафота, на помосте – пестрая толпа начальства и жадных до зрелищ высокопоставленных сановников. Рядом – два взвода барабанщиков, попы и палачи. За шпалерами войск – неоглядная молчащая толпа.
Верховский и Герард подъехали на извозчике со стороны Царскосельского вокзала и, встав на сиденье санок, увидели виселицу, а под ней со связанными руками осужденных. Сзади, на помосте – пять черных гробов.
– Владимир Станиславович, поедемте обратно, – взмолился Герард, – я не могу смотреть. Это же средневековье! Инквизиция!
– Подождите, кажется, оглашают приговор.
Вдруг затрещали, забили барабаны. Воспользовавшись этим, толпа у вокзала прорвала цепь солдат, хлынула черным потоком и тесно окружила сани. Выехать стало невозможно…
7
После казни Верховский отвез впавшего в уныние Герарда домой, а сам поехал в клуб, чтобы заглушить и рассеять гнетущее впечатление от казни. Он много курил, изрядно выпил и даже пытался играть в карты, но перед глазами неотступно стояла черная виселица, а под перекладиной – пятеро в серых саванах…
Он приехал домой и тотчас лег спать. К утреннему кофе Верховский вышел хмурый, подавленный.
– Вальдемар, тебе нездоровится? – участливо спросила Алиса Сергеевна.
– Не то чтобы нездоровится, однако не по себе…
Верховский налил рюмку коньяку, выпил и стал молча закусывать.
– Ты был на казни, Вальдемар? Должно быть, ужасно?
– Не спрашивай – мерзость! Мерзость и позор для всей России… А бедный Герард еле вынес… Дикое зрелище… Первым повесили его подзащитного Кибальчича. Герард тут же повалился в сани и больше уже ничего не видел…
– А как же держались осужденные?
– Прекрасно! Мужественно, отважно! Перед казнью все простились и поцеловались друг с другом и смело взошли на ступеньки. Только Перовская отвернулась от Рысакова… И тот, чувствуя себя виноватым, совсем пал духом…
– А говорят, что Михайлова вешали трижды?
– Да, это ужасно! Когда спрыгнули с подставки державшие его арестанты и палач выбил лесенку, Михайлов повис, но тут же рухнул на помост. Толпа загудела, заволновалась. «Свободу! Помиловать! Нет закона вешать вторично!» – раздались голоса.
– Ну и что же?
– Генерал закричал что-то палачу, тот помог подняться Михайлову, и его снова ввели на лесенку. Палач, скривившись, столкнул его с лесенки, и Михайлов снова рухнул…
– Боже мой, это же невиданно! – вздохнула Алиса Сергеевна.
– Третий раз Михайлова повесили уже на двух веревках… И главное – Перовская, Желябов и Рысаков все это видели.
– Ужасно! Омерзительно… А я, Вальдемар, не могла усидеть дома и пошла на Невский. Мы стояли около Надеждинской и видели, как их провозили. Они возвышались над толпой и, казалось, ехали не на позорных, а на победных колесницах. Это было одно мгновение, но я его запомнила на всю жизнь… И знаешь, Вальдемар, я полюбила этих людей…
В передней позвонили. Прислуга доложила, что пришла какая-то девушка и хочет видеть барина.
– Проводите ее в кабинет, – сказал Верховский, – я сейчас приду.
Через несколько минут девушка сидела в кабинете знаменитого адвоката – это была Лиза.
– Так вот вы говорите, – приподнимая густые брови, спрашивал Верховский, – что Сергея Андреича арестовали на улице, когда он что-то кричал осужденным?
– Да, он кричал и махал фуражкой.
– А что именно он кричал, вы слышали?
– Никто ничего не слышал, потому что били барабаны.
– Это очень и очень важно, – заключил Верховский, – именно это обстоятельство нам может помочь. Но точно ли вы знаете, что Сергей Андреич не был в связи с террористами?
– Да, да, это точно. Я же его невеста, и мы три года были неразлучны.
– Хорошо. Отлично! – сказал Верховский и взял сигару. – Вы разрешите?
– Да, да, пожалуйста.
Верховский закурил.
– Прошу вас дать мне срок. Теперь смутное время – надо немного выждать.
– А вдруг его засудят? – испуганно спросила Лиза.
– Нет, я похлопочу… Конечно, случай из ряда вон, но будем надеяться…
Алиса Сергеевна, молчавшая все время, вдруг встрепенулась.
– Прошу вас, любите Сергея Андреича, – горячо заговорила она, – это чудесный, благородный человек. В нашей семье все его очень полюбили. Он поступил отважно. Я надеюсь, все обойдется. Раз Владимир Станиславович взялся похлопотать – все будет хорошо.
8
Прошло около месяца. Мир еще продолжала волновать трагедия, разыгравшаяся в России. Русские эмигранты – революционеры Кропоткин, Плеханов, Степняк-Кравчинский и Вера Засулич – выступали с большими статьями. Имена Желябова, Перовской, Кибальчича не сходили со страниц газет.
Карл Маркс, осуждавший террористическую борьбу, с похвалой отозвался о русских героях.
А в России наступила реакция. Запершийся в Гатчине новый самодержец под влиянием Победоносцева впал в ярость и, прогнав Лорис-Меликова, объявил жестокий террор революционерам. «Народная воля» ушла в глухое подполье. В это жесточайшее время Стрешневу бы не миновать каторги, если б не заступничество Верховского. 3 мая ему объявили решение о ссылке в Калужскую губернию и разрешили свидание с родными.
Весь этот месяц Лиза провела в раздумьях и тревоге. Смелый поступок Стрешнева возвысил его в ее глазах.
«Я просто мало знала Сергея. Он скромен и тих, но он смел и даже отважен. Он не побоялся следить за выездами царя, он спас Гриневицкого и, наконец, это… это прощание с Кибальчичем… Теперь, когда нет Николая, который вечно будет жить в моем сердце, мне никто не может быть ближе Сергея».
С этими мыслями Лиза пришла на свидание к Стрешневу и объявила, что она готова разделить его судьбу и согласна ехать в Калужскую ссылку…
Когда Стрешнев в сопровождении жандармов трясся на казенной подводе по размытой половодьем дороге, направляясь из Калуги в Боровск, проект Кибальчича был вшит в дело «О государственном преступлении 1 марта 1881 года». Четыре толстые папки перенесли в подвал сената и сдали под расписку седому архивариусу в железных очках, в стеганой, запыленной шапочке и еще более запыленном халате.
– О-хо-хо! – вздохнул архивариус и, пронумеровав и записав поступившее дело, кряхтя, взгромоздил падки на полку в дальний угол сенатского архива.
Тотчас откуда-то сверху спустился черный большой паук. Он пробежался на тонких высоких ножках по коленкоровым корешкам, принюхиваясь к запаху клея, и некоторое время постоял, словно что-то соображая. Потом, видимо решив, что этим папкам суждено здесь стоять десятилетия, быстро забегал и стал окутывать их густыми нитями паутины.

Книга вторая
Мечты и искания
Глава первая
1
Городок притаился на опушке дикого глухого бора, поэтому и назвали его Боровск.
Когда это было – никто не помнит. Давно, очень давно…
В ту пору, когда Москву осаждали татары, сюда, в глухие, непролазные дебри, бежали русские люди. Укрывались, таились в глухомани, копили силы, чтоб по зову Московского князя снова встать за святую Русь…
С незапамятных времен знали в народе Боровск, так как через него пролегала большая проезжая дорога из Москвы на Калугу, Киев и далее – в чужие страны. Много бы могла порассказать эта дорога: не забыла она и дикие набеги татар, и нашествие ляхов, и бегство Наполеона…
Более пятисот лет тому назад вблизи Боровска была завершена постройка могучей крепости-монастыря. Его освятил преподобный игумен Пафнутий и нарек именем Рождества.
На протяжении веков не раз сдерживали высокие каменные стены монастыря набеги крымских татар. Крепки они были, несокрушимы… Две недели бились под монастырскими стенами, ведя круговую осаду, польские войска, шедшие в Москву с лжецаревичем Дмитрием.
При царе Алексее Михайловиче Рождественский монастырь превратился в тайную церковную тюрьму, куда заточали за раскол. Сюда за неприятие новой веры был сослан неистовый протопоп Аввакум. Всесильный патриарх Никон думал: «Может-де образумится отступник и перестанет возмущать народ буйством своим».
Но Аввакум не «образумился», не «смирился». И, посаженный на цепь, он продолжал горячим словом «жечь сердца людей». Монахи видели в нем и мученика и борца. Борца за старую веру и простой народ. Душою тянулись к нему.
Протопоп за короткое время увлек в раскол не только приставленных к нему «иноков смиренных», но и «совратил» самого игумена.
Посадские люди целыми семьями становились на сторону Аввакума и готовы были за старую веру претерпевать «тесноту» и гонения.
Неистового протопопа увезли в другой монастырь, а потом сослали на далекую Ангару. Однако брошенные им семена раскола давали буйные всходы. Приверженцев мученика Аввакума становилось все больше и больше. Когда в простых крестьянских санях привезли в монастырь закованную в цепи боярыню Морозову, народ встретил ее, пав на колени.
Морозову вместе с сестрой княгиней Урусовой, тоже сосланной за раскол, заточили в воеводской избе, где был прорублен пол и вырыта глубокая яма. В этой яме сестер морили голодом, надеясь, что они отрекутся от раскола. Но горячие письма их духовного отца, протопопа Аввакума, тайно привозимые из Сибири, поддерживали стойкость отступниц. Ни проклятья патриарха Никона, ни голод и пытки не сломили их упорства. Обе стоически несли свой крест и умерли, не раскаявшись, не покорившись. Их могила за монастырской стеной стала святыней для раскольников… А слухи о том, что протопопа Аввакума сожгли на костре, ожесточили раскольников. Мученика Аввакума стали почитать за святого. Старая вера утвердилась по всему городку. Глухой, дремучий Боровск стал центром раскола, куда денно и нощно стекались люди, гонимые церковью…
2
Понукаемая охрипшим ямщиком, уставшая, намокшая под дождем лошадь втащила телегу с брезентовым навесом на гребень горы и остановилась, дыша, как старые кузнечные мехи.
Бородатый ямщик, подождав немного, крикнул:
– Но, но, пошла, уж теперь недалече…
Дождь неожиданно прекратился, и из-за хмурых, рваных туч выглянуло солнце. Золотом засияли купола далеких церквей, ярко зазеленели вдоль дороги березы, слепяще заблестела гладь реки. И весь блеклый, серый городок на фоне темного мрачного бора вдруг засветился веселыми красками.
Из-под мокрого парусинового навеса, с которого все еще спадали стеклянные капли, гремя шашкой и кряхтя, неуклюже вылез усатый жандармский унтер и, проведя мясистой ладонью по заспанному, похмельному лицу, зевнул:
– Кажись, подъезжаем… Это, никак, Боровск?
– Он самый! – не оборачиваясь, буркнул ямщик.
– Так точно! – отозвался молодой жандарм и тоже подался вперед, отодвигая мокрое сено.
Унтер, покрякивая, свернул цигарку и протянул кисет молодому жандарму:
– Закуривай, Петухов, да толкни ссыльного – надо собираться.
– Я не сплю, – негромким, глуховатым голосом отозвался ссыльный и тоже выполз на свет. Он был в учительской шинели, в фуражке с кокардой. Его бледное, худое лицо с русой бородкой, с большими, как на иконах, синими глазами, взглянуло удивленно. После тюремного замка и душного вагона, где почти всю дорогу лежал, повернувшись к стене, ссыльный увидел необъятный зелено-синий простор. Жадно вдохнув сладкий запах молодого цветения, он ощутил и радость жизни, и радость свободы.
С горы хорошо был виден небольшой городок с серыми домиками, спускающимися к самой реке, и белыми церквами. Река полудугой огибала город и, упираясь в высокую гору, делала петлю, терялась в густой зелени. Слева, за кустами ивняка, виднелись желтые от сурепки и лютика луга, за ними, изрезанные узкими полосками, тянулись поля и синей зубчатой стеной стоял лес.
Чистоструйная река, маленькие домики с зеленью садов и белые церкви с золотыми куполами напомнили ссыльному детство и тихий, родной Новгород-Северский. Стало тепло на душе. Томившая всю дорогу тоска разом отхлынула.
– Вы, господин, собирайте пожитки, – тоном приказа сказал унтер, – сейчас будем вас сдавать начальству.
– У меня все собрано. Я готов! – ответил ссыльный, продолжая с тихой радостью смотреть на свежую зелень, омытую вешним дождем.
За густыми кронами берез показались массивные зубчатые стены из красного кирпича. За ними – купола старинного собора. Ямщик снял шапку и размашисто перекрестился. «Это монастырь», – догадался ссыльный и тоже снял фуражку, поклонился древнему храму.
Ехали молча, не торопясь. Когда окованные колеса прогрохотали по ветхому деревянному мосту через реку, унтер застегнул мундир на все пуговицы, отряхнул сено, приосанился. Молодой жандарм последовал его примеру…
Ямщик остановил лошадь у каменного двухэтажного дома.
– Слезай, приехали! – крикнул унтер и, спрыгнув первым, повел ссыльного в помещение. У двери он соскреб с сапогов грязь и пошел коридором, громко стуча каблуками.
Участковый пристав, не выпуская изо рта папиросу, просмотрел бумаги и, велев ссыльному присесть, вскинул густые брови на унтера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67