Это делалось при помощи курения специальных семян – зловонных и черных, – всыпанных в рассеиватель – сосуд наподобие дуршлага. Рассеиватель используется для приготовления риса по-ирански – в нем рис равномерно нагревается, образуя корочку. Однако в руках Амех Бозорг, наполненный дымящимися семенами, он превращался в орудие пытки. Она обносила им все углы дома, и Махмуди, так же как и я, задыхался от едкого запаха.
Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.
Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.
Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.
На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.
Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.
Дохмбех хранился у Амех Бозорг в холодильнике; приготовление любого блюда начиналось с того, что она отрезала кусок жира и растапливала его в кастрюле с длинной ручкой. Затем бросала туда лук, крупно порезанное мясо, бобы и прочие овощи, которые оказывались под рукой. Все это тушилось до самого вечера, от едкого запаха жира некуда было деться. К ужину ни я, ни Махтаб не могли смотреть на произведение кулинарного искусства Амех Бозорг. Даже Махмуди не чувствовал особого аппетита.
Постепенно медицинское образование и здравый смысл Махмуди одержали верх над семейной почтительностью. Я постоянно твердила ему об антисанитарных условиях в доме, и наконец Махмуди прозрел.
– Я врач и надеюсь, ты прислушаешься к моему совету, – сказал он сестре. – Ты не соблюдаешь гигиену. Тебе необходимо принимать душ. И приучить к этому своих детей. Нельзя так к себе относиться.
Амех Бозорг пропустила слова младшего брата мимо ушей. Когда он отвернулся, она метнула на меня злобный взгляд – мол, ей известно, откуда ветер дует.
Душ был не единственной дурной привычкой, оскорблявшей достоинство моей золовки. Однажды, уходя из дому, Махмуди чмокнул меня на прощание в щеку. При виде такого безобразия Амех Бозорг пришла в ярость.
– Чтобы я больше этого не видела! – разносила она Махмуди. – В доме дети!
То обстоятельство, что младшенькая из детей, Фереште, готовилась поступать в Тегеранский университет, роли не играло.
После нескольких дней безрадостного затворничества в доме Амех Бозорг мы наконец отправились по магазинам. Махмуди, Махтаб и я с нетерпением ждали этого часа – нам очень хотелось накупить экзотических сувениров для наших американских друзей и родственников. Для себя мы намеревались приобрести ковры и драгоценности, поскольку в Тегеране они сравнительно дешевы.
По утрам, несколько дней подряд, в сопровождении Зухры или Маджида, мы выезжали в город. За четыре года после революции население Тегерана увеличилось с пяти миллионов – подумать только! – до четырнадцати. Провести точную перепись было невозможно. В результате экономического кризиса разорялись целые деревни, чьи жители устремлялись в Тегеран в поисках еды и жилья. В город также вливались тысячи, если не миллионы, беженцев из охваченного войной Афганистана.
Всюду были несметные толпы – люди с мрачными лицами спешили по делам. Никто не улыбался. Зухра или Маджид вели машину, застревая в немыслимых пробках, создаваемых не без участия пешеходов, которые, казалось, не дорожили ни собственной никчемной жизнью, ни жизнью своих детей, то и дело перебегавших запруженные машинами мостовые.
По краям улиц были вырыты широкие канавы, по которым текла сбегавшая с гор вода. Жители использовали этот бесплатный «родник» в самых различных целях. В канавы вываливали мусор. Владельцы магазинов обмакивали в них свои швабры. Одни здесь мочились, другие мыли руки. На каждом углу нам приходилось перепрыгивать через эти зловонные потоки.
Всюду велись строительные работы – вручную и бестолково. Для рам, например, использовались не планки размером четыре на два, а бревна диаметром в четыре дюйма; хоть и очищенные от коры, они были непросушенными и кривыми. Не заботясь о точности, строители соединяли бревна разных размеров, сооружая дома сомнительного качества и прочности, словно их строил из нестандартных кубиков ребенок.
Город был на военном положении – всюду рыскали угрюмые полицейские и вооруженные до зубов солдаты. По улицам было страшно ходить – ведь ружья были заряжены. Непрерывно попадались навстречу мужчины в темно-синих полицейских формах, чьи винтовки были нацелены на пешеходов – на нас в том числе. А что, если случайный выстрел?
На улицах было полно повстанцев в маскировочной одежде. Они останавливали все машины подряд и подвергали их обыску – искали антиреволюционную контрабанду: наркотики, литературу, критикующую шиизм, и американские кассеты. За последнее нарушение закона можно было схлопотать шесть месяцев тюрьмы.
Особый ужас внушал пасдар – Корпус стражи исламской революции, специальные подразделения, патрулировавшие город в небольших белых пикапах «ниссан». Казалось, у каждого жителя имелась про запас леденящая душу история о пасдаре. Пасдар был ответом аятоллы на создание савака – секретной полиции шаха. О пасдаре, куда вербовались чуть ли не уличные бандиты, наделявшиеся неограниченной властью, ходили темные легенды.
Одна из задач пасдара заключалась в том, чтобы следить за соблюдением требований, предъявляемых к женской одежде. Меня изумляло это стремление к благопристойности. Женщины, нимало не смущаясь, кормили младенцев грудью у всех на виду, а вот волосы, подбородок, запястья и щиколотки должны были быть тщательно скрыты от посторонних глаз.
По словам Махмуди, мы принадлежали к элите этого странного общества. Наш род был знатен и уважаем – его представители по сравнению с подавляющим большинством населения являлись чрезвычайно культурными и образованными людьми. Рядом с теми, кого мы видели на улицах Тегерана, даже Амех Бозорг могла служить образцом мудрости и аккуратности. К тому же мы были относительно богаты.
Махмуди собирался ввезти в Иран 2000 долларов туристскими чеками, но ввез явно больше и ни в чем себе не отказывал. Да и Маммаль был только рад сунуть нам деньги, демонстрируя таким образом свои возможности и влияние, а также желая отплатить за наше гостеприимство в Америке.
Курс риала по отношению к доллару был невообразим. В банках он составлял сто риалов за доллар, но, как сказал Махмуди, на черном рынке был еще выше. Я подозревала, что именно поэтому Махмуди иногда исчезал из дому без меня. У Махмуди было столько денег, что он не мог носить их с собой. Большая их часть была рассована по карманам висевшей в шкафу одежды.
Теперь-то я поняла, почему люди на улицах открыто держали в руках пачки банкнот толщиной в пять-шесть дюймов. Для того чтобы что-нибудь купить, надо было потратить целое состояние. В Иране не существует системы кредитов и никто не расплачивается чеками.
Мы с Махмуди перестали ориентироваться в реальной стоимости денег. Было приятно их транжирить, чувствуя себя богатыми. Мы купили расшитые вручную наволочки, рамы для картин, тоже ручной работы, украшенные золотым узором, и замысловатые миниатюрные книжечки. Махмуди купил Махтаб золотые серьги с бриллиантами. Мне он подарил золотые кольцо, браслет и также бриллиантовые серьги. Кроме того, мне было куплено нечто особое – золотое ожерелье, стоимость которого равнялась трем тысячам долларов. В Штатах оно стоило бы гораздо дороже.
Нам с Махтаб очень понравились пакистанские платья – длинные и яркие. Махмуди купил нам и их. Мы выбрали два мебельных гарнитура – полированное дерево, инкрустированное золотыми листьями, и экзотическая обивка. Это была мебель для столовой, а также диван и кресла в гостиную. Маджид пообещал, что организует отправку мебели в Америку. Эта покупка рассеяла почти все мои страхи. Махмуди намеревается вернуться домой.
Однажды утром, когда Зухра собиралась взять нас с Махтаб за покупками в компании еще семерых родственниц, Махмуди вручил мне толстую пачку риалов. В тот день моей главной находкой стал итальянский гобелен – пять на восемь футов, – я представляла, как потрясающе он будет смотреться на стене у нас дома. Он стоил двадцать тысяч риалов, что-то около двухсот долларов. Больше я не купила практически ничего и решила попридержать деньги до следующего раза. Я знала, что Махмуди, который потерял счет деньгам, не заметит и даже не поинтересуется тем, сколько я потратила.
Почти каждый вечер в доме то у одного, то у другого из многочисленных родственников Махмуди устраивались торжественные ужины. Мы с Махтаб играли там роль экспонатов. Эти, мягко говоря, скучные вечера позволяли нам отлучаться из ужасного дома Амех Бозорг.
Вскоре стало ясно, что все родственники Махмуди четко делятся на две категории. Одна половина клана – рьяные шииты, фанатичные приверженцы аятоллы Хомейни – жила подобно Амех Бозорг – в грязи, презирая западные идеалы и традиции. Другая половина была более европеизированной, более терпимой по отношению к остальному миру, более образованной, дружелюбной и, уж конечно, более чистоплотной. Они вполне могли изъясняться по-английски и были гораздо любезнее с Махтаб и со мной.
Нам нравилось бывать у Резы и Ассий. У себя в доме племянник Махмуди держался доброжелательно и мило. Ассий, похоже, тоже питала ко мне симпатию. Она старалась не упустить ни одной возможности поупражняться в английском, которым владела не слишком хорошо. Ассий и еще несколько родственников скрашивали наше тоскливое пребывание в этой чужой стране.
Мне редко позволяли забыть, что, будучи американкой, я являюсь врагом иранцев. В качестве примера приведу такой случай. Однажды вечером нас пригласила в гости двоюродная сестра Махмуди, Фатима Хаким. Иногда иранки, выйдя замуж, берут фамилию мужа, но чаще оставляют девичью. Фатима же была урожденной Хаким и замужем за Хакимом, близким родственником. Этой славной женщине лет пятидесяти хватало смелости все время улыбаться мне и Махтаб. Она не говорила по-английски, но тем не менее была приветлива и внимательна во время ужина. Ее муж, необычайно рослый для иранца, большую часть вечера бормотал молитвы или нараспев читал Коран, тогда как мы слушали уже ставший привычным гвалт родственников.
Сын Фатимы был престранной личностью. Скорее всего, ему было около тридцати пяти, однако лицо его осталось детским, а рост не превышал четырех футов. Возможно, он являлся очередным продуктом генетических отклонений в результате родственного брака, что я уже столько раз наблюдала в семействе Махмуди.
За ужином это карликовое существо заговорило со мной по-английски с ярко выраженным британским акцентом. Хотя мне и было приятно слышать английскую речь, его манера держаться меня нервировала. Будучи человеком набожным, он ни разу не поднял на меня глаз.
После ужина он обратился ко мне, уставившись в угол:
– Мы хотели бы попросить вас подняться наверх. Махмуди, Махтаб и я взошли за ним по лестнице и, к нашему вящему изумлению, увидели комнату, обставленную американской мебелью. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами на английском языке. Сын Фатимы усадил меня на низкую кушетку. Махмуди и Махтаб сели по бокам.
Пока я рассматривала столь дорогую моему сердцу знакомую обстановку, вошли остальные родственники. Они расселись согласно иерархии – самое почетное место предназначалось для мужа Фатимы.
Я вопросительно взглянула на Махмуди. Он пожал плечами, тоже не понимая, что происходит.
Муж Фатимы что-то произнес на фарси, и сын перевел адресованный мне вопрос:
– Вы хорошо относитесь к президенту Рейгану? Заикаясь от неожиданности и стараясь быть вежливой, я пролепетала:
– В общем, да.
Вопросы посыпались один за другим.
– А как насчет президента Картера? Что вы думаете по поводу отношений Картера с Ираном?
На сей раз я уклонилась от ответа – с какой стати я должна оправдываться за свою страну в иранской гостиной, куда меня заманили.
– Мне бы не хотелось это обсуждать. Я никогда не интересовалась политикой.
Они не унимались.
– Наверняка, перед тем как вам сюда приехать, – сказал сын, – вы наслушались россказней об угнетенном положении женщин в Иране. Сейчас, погостив здесь, вы убедились, что все это выдумки?
Вопрос показался мне слишком нелепым.
– Я убедилась в обратном, – ответила я.
Я уже собралась было разразиться тирадой по этому поводу, но, посмотрев на надменных, высокомерных мужчин, перебирающих четки со словами «Алла акбар», и на подобострастно молчавших, укутанных в чадру женщин, передумала.
– Не хочу я об этом говорить, – отрезала я. – И отказываюсь отвечать на дальнейшие вопросы. – Повернувшись к Махмуди, я вполголоса попросила: – Лучше уведи меня отсюда. Здесь не суд, а я не свидетель.
Махмуди оказался в щекотливом положении: с одной стороны, ему следовало защитить свою жену, с другой – проявить уважение к родственникам. Он решил, что лучше просто отмолчаться, и разговор перешел на религиозные темы.
Сын достал с полки книгу и сделал на ней надпись: «От всего сердца – Бетти».
Это была книга нравоучительных изречений Имама Али, основателя секты шиитов. Мне объяснили, что сам Мохаммед повелел Имаму Али стать его преемником, но после смерти пророка сунниты захватили власть в свои руки и установили контроль над большей частью исламского мира. Что и являлось яблоком раздора между суннитами и шиитами.
Я постаралась принять подарок как можно любезнее, однако остаток вечера прошел натянуто. После чая мы ушли.
Уже у нас в комнате в доме Амех Бозорг между нами вспыхнул спор.
– Это было невежливо с твоей стороны, – выговаривал мне Махмуди. – Ты должна была с ними согласиться.
– Но ведь это неправда.
– Правда, – изрек мой муж.
Я не поверила своим ушам: Махмуди разделял точку зрения шиитов, утверждавших, будто женщины являются самой что ни на есть полноправной половиной населения Ирана.
– Это твое предубеждение, – продолжал Махмуди. – Женщин в Иране никто не угнетает.
Боже правый! Он собственными глазами видел, как здешние женщины становились рабынями своих мужей, как их закрепощали и религия, и правительство, что явствовало хотя бы из оскорбительного и вредного для здоровья пережитка прошлого – традиционной женской одежды.
Мы легли спать, обозленные друг на друга.
По настоянию некоторых членов семьи мы побывали в одном из дворцов бывшего шаха. Когда мы вошли во дворец, мужчин и женщин разделили. Меня вместе с другими женщинами ввели в комнату, где обыскали на случай контрабанды и проверили, надлежащим ли образом я одета. На мне были манто и русари, подаренные Амех Бозорг, а также толстые черные носки. И хотя ноги были закрыты до последнего миллиметра, меня все равно не пропустили. Старшая «инспектриса» заявила через переводчика, что мне не хватает плотных шаровар.
Махмуди, выяснив причину задержки, решил вмешаться. Он объяснил, что я иностранка и не имею длинных шаровар. Но его объяснение было отвергнуто, и всей группе пришлось ждать, пока жена Маммаля, Нассерин, сходит к родителям – они жили поблизости – и принесет мне недостающие шаровары.
Тем не менее Махмуди продолжал утверждать, что и это не свидетельствует об ущемлении женских прав.
– Просто бабе захотелось покуражиться, вот и все. Это не норма.
Когда наконец мы были допущены во дворец, нас ждало разочарование. Мифическое богатство было почти полностью разграблено мародерами Хомейни, а то, что осталось, – варварски уничтожено. От роскоши шаха не осталось и следа, однако экскурсовод подробно описывал нам его бесстыдное, порочное богатство, затем подвел нас к окну, откуда открывался вид на трущобы, и прокомментировал это следующим образом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Иногда Махтаб играла с приходившими в гости детьми, у которых понемногу училась фарси, но в этой непривычной для нее обстановке все время льнула ко мне, не выпуская из рук своего кролика. Однажды, когда ей нечем было заняться, она пересчитала комариные укусы у себя на личике. Их оказалось двадцать три. Вообще-то она была искусана с ног до головы.
Шли дни, и Махмуди, казалось, стал забывать о нашем с Махтаб существовании. Поначалу он переводил мне все разговоры, любую незначительную реплику. Сейчас он перестал себя этим утруждать. Нас с Махтаб выставляли гостям напоказ, и мы должны были высиживать перед ними часами, стараясь мило улыбаться, хотя и не понимали ни единого слова из того, что они говорили. В течение нескольких дней мы с Махтаб общались исключительно друг с другом.
Мы обе ждали – жили ожиданием – того дня, когда наконец мы сможем вернуться в Америку.
На плите непрерывно попыхивал казан с едой – для каждого, кто был голоден. Множество раз я наблюдала, как кто-нибудь из присутствующих пробовал на вкус его содержимое, пользуясь общей большой ложкой, ссыпая остатки обратно в казан или попросту на пол. Поверхности рабочих столов и пол были усеяны сахарным песком – результат неряшливости во время чаепитий. Кухня и ванная кишели тараканами.
Я почти ничего не ела. Дежурным блюдом Амех Бозорг было баранье хореше, изрядно сдобренное дохмбехом. Так называется курдюк, мешочек с жиром – около восемнадцати дюймов в диаметре, – болтающийся под хвостом у иранских овец. Иранцам по вкусу его прогорклость, а кроме того, он служит дешевым заменителем растительного масла.
Дохмбех хранился у Амех Бозорг в холодильнике; приготовление любого блюда начиналось с того, что она отрезала кусок жира и растапливала его в кастрюле с длинной ручкой. Затем бросала туда лук, крупно порезанное мясо, бобы и прочие овощи, которые оказывались под рукой. Все это тушилось до самого вечера, от едкого запаха жира некуда было деться. К ужину ни я, ни Махтаб не могли смотреть на произведение кулинарного искусства Амех Бозорг. Даже Махмуди не чувствовал особого аппетита.
Постепенно медицинское образование и здравый смысл Махмуди одержали верх над семейной почтительностью. Я постоянно твердила ему об антисанитарных условиях в доме, и наконец Махмуди прозрел.
– Я врач и надеюсь, ты прислушаешься к моему совету, – сказал он сестре. – Ты не соблюдаешь гигиену. Тебе необходимо принимать душ. И приучить к этому своих детей. Нельзя так к себе относиться.
Амех Бозорг пропустила слова младшего брата мимо ушей. Когда он отвернулся, она метнула на меня злобный взгляд – мол, ей известно, откуда ветер дует.
Душ был не единственной дурной привычкой, оскорблявшей достоинство моей золовки. Однажды, уходя из дому, Махмуди чмокнул меня на прощание в щеку. При виде такого безобразия Амех Бозорг пришла в ярость.
– Чтобы я больше этого не видела! – разносила она Махмуди. – В доме дети!
То обстоятельство, что младшенькая из детей, Фереште, готовилась поступать в Тегеранский университет, роли не играло.
После нескольких дней безрадостного затворничества в доме Амех Бозорг мы наконец отправились по магазинам. Махмуди, Махтаб и я с нетерпением ждали этого часа – нам очень хотелось накупить экзотических сувениров для наших американских друзей и родственников. Для себя мы намеревались приобрести ковры и драгоценности, поскольку в Тегеране они сравнительно дешевы.
По утрам, несколько дней подряд, в сопровождении Зухры или Маджида, мы выезжали в город. За четыре года после революции население Тегерана увеличилось с пяти миллионов – подумать только! – до четырнадцати. Провести точную перепись было невозможно. В результате экономического кризиса разорялись целые деревни, чьи жители устремлялись в Тегеран в поисках еды и жилья. В город также вливались тысячи, если не миллионы, беженцев из охваченного войной Афганистана.
Всюду были несметные толпы – люди с мрачными лицами спешили по делам. Никто не улыбался. Зухра или Маджид вели машину, застревая в немыслимых пробках, создаваемых не без участия пешеходов, которые, казалось, не дорожили ни собственной никчемной жизнью, ни жизнью своих детей, то и дело перебегавших запруженные машинами мостовые.
По краям улиц были вырыты широкие канавы, по которым текла сбегавшая с гор вода. Жители использовали этот бесплатный «родник» в самых различных целях. В канавы вываливали мусор. Владельцы магазинов обмакивали в них свои швабры. Одни здесь мочились, другие мыли руки. На каждом углу нам приходилось перепрыгивать через эти зловонные потоки.
Всюду велись строительные работы – вручную и бестолково. Для рам, например, использовались не планки размером четыре на два, а бревна диаметром в четыре дюйма; хоть и очищенные от коры, они были непросушенными и кривыми. Не заботясь о точности, строители соединяли бревна разных размеров, сооружая дома сомнительного качества и прочности, словно их строил из нестандартных кубиков ребенок.
Город был на военном положении – всюду рыскали угрюмые полицейские и вооруженные до зубов солдаты. По улицам было страшно ходить – ведь ружья были заряжены. Непрерывно попадались навстречу мужчины в темно-синих полицейских формах, чьи винтовки были нацелены на пешеходов – на нас в том числе. А что, если случайный выстрел?
На улицах было полно повстанцев в маскировочной одежде. Они останавливали все машины подряд и подвергали их обыску – искали антиреволюционную контрабанду: наркотики, литературу, критикующую шиизм, и американские кассеты. За последнее нарушение закона можно было схлопотать шесть месяцев тюрьмы.
Особый ужас внушал пасдар – Корпус стражи исламской революции, специальные подразделения, патрулировавшие город в небольших белых пикапах «ниссан». Казалось, у каждого жителя имелась про запас леденящая душу история о пасдаре. Пасдар был ответом аятоллы на создание савака – секретной полиции шаха. О пасдаре, куда вербовались чуть ли не уличные бандиты, наделявшиеся неограниченной властью, ходили темные легенды.
Одна из задач пасдара заключалась в том, чтобы следить за соблюдением требований, предъявляемых к женской одежде. Меня изумляло это стремление к благопристойности. Женщины, нимало не смущаясь, кормили младенцев грудью у всех на виду, а вот волосы, подбородок, запястья и щиколотки должны были быть тщательно скрыты от посторонних глаз.
По словам Махмуди, мы принадлежали к элите этого странного общества. Наш род был знатен и уважаем – его представители по сравнению с подавляющим большинством населения являлись чрезвычайно культурными и образованными людьми. Рядом с теми, кого мы видели на улицах Тегерана, даже Амех Бозорг могла служить образцом мудрости и аккуратности. К тому же мы были относительно богаты.
Махмуди собирался ввезти в Иран 2000 долларов туристскими чеками, но ввез явно больше и ни в чем себе не отказывал. Да и Маммаль был только рад сунуть нам деньги, демонстрируя таким образом свои возможности и влияние, а также желая отплатить за наше гостеприимство в Америке.
Курс риала по отношению к доллару был невообразим. В банках он составлял сто риалов за доллар, но, как сказал Махмуди, на черном рынке был еще выше. Я подозревала, что именно поэтому Махмуди иногда исчезал из дому без меня. У Махмуди было столько денег, что он не мог носить их с собой. Большая их часть была рассована по карманам висевшей в шкафу одежды.
Теперь-то я поняла, почему люди на улицах открыто держали в руках пачки банкнот толщиной в пять-шесть дюймов. Для того чтобы что-нибудь купить, надо было потратить целое состояние. В Иране не существует системы кредитов и никто не расплачивается чеками.
Мы с Махмуди перестали ориентироваться в реальной стоимости денег. Было приятно их транжирить, чувствуя себя богатыми. Мы купили расшитые вручную наволочки, рамы для картин, тоже ручной работы, украшенные золотым узором, и замысловатые миниатюрные книжечки. Махмуди купил Махтаб золотые серьги с бриллиантами. Мне он подарил золотые кольцо, браслет и также бриллиантовые серьги. Кроме того, мне было куплено нечто особое – золотое ожерелье, стоимость которого равнялась трем тысячам долларов. В Штатах оно стоило бы гораздо дороже.
Нам с Махтаб очень понравились пакистанские платья – длинные и яркие. Махмуди купил нам и их. Мы выбрали два мебельных гарнитура – полированное дерево, инкрустированное золотыми листьями, и экзотическая обивка. Это была мебель для столовой, а также диван и кресла в гостиную. Маджид пообещал, что организует отправку мебели в Америку. Эта покупка рассеяла почти все мои страхи. Махмуди намеревается вернуться домой.
Однажды утром, когда Зухра собиралась взять нас с Махтаб за покупками в компании еще семерых родственниц, Махмуди вручил мне толстую пачку риалов. В тот день моей главной находкой стал итальянский гобелен – пять на восемь футов, – я представляла, как потрясающе он будет смотреться на стене у нас дома. Он стоил двадцать тысяч риалов, что-то около двухсот долларов. Больше я не купила практически ничего и решила попридержать деньги до следующего раза. Я знала, что Махмуди, который потерял счет деньгам, не заметит и даже не поинтересуется тем, сколько я потратила.
Почти каждый вечер в доме то у одного, то у другого из многочисленных родственников Махмуди устраивались торжественные ужины. Мы с Махтаб играли там роль экспонатов. Эти, мягко говоря, скучные вечера позволяли нам отлучаться из ужасного дома Амех Бозорг.
Вскоре стало ясно, что все родственники Махмуди четко делятся на две категории. Одна половина клана – рьяные шииты, фанатичные приверженцы аятоллы Хомейни – жила подобно Амех Бозорг – в грязи, презирая западные идеалы и традиции. Другая половина была более европеизированной, более терпимой по отношению к остальному миру, более образованной, дружелюбной и, уж конечно, более чистоплотной. Они вполне могли изъясняться по-английски и были гораздо любезнее с Махтаб и со мной.
Нам нравилось бывать у Резы и Ассий. У себя в доме племянник Махмуди держался доброжелательно и мило. Ассий, похоже, тоже питала ко мне симпатию. Она старалась не упустить ни одной возможности поупражняться в английском, которым владела не слишком хорошо. Ассий и еще несколько родственников скрашивали наше тоскливое пребывание в этой чужой стране.
Мне редко позволяли забыть, что, будучи американкой, я являюсь врагом иранцев. В качестве примера приведу такой случай. Однажды вечером нас пригласила в гости двоюродная сестра Махмуди, Фатима Хаким. Иногда иранки, выйдя замуж, берут фамилию мужа, но чаще оставляют девичью. Фатима же была урожденной Хаким и замужем за Хакимом, близким родственником. Этой славной женщине лет пятидесяти хватало смелости все время улыбаться мне и Махтаб. Она не говорила по-английски, но тем не менее была приветлива и внимательна во время ужина. Ее муж, необычайно рослый для иранца, большую часть вечера бормотал молитвы или нараспев читал Коран, тогда как мы слушали уже ставший привычным гвалт родственников.
Сын Фатимы был престранной личностью. Скорее всего, ему было около тридцати пяти, однако лицо его осталось детским, а рост не превышал четырех футов. Возможно, он являлся очередным продуктом генетических отклонений в результате родственного брака, что я уже столько раз наблюдала в семействе Махмуди.
За ужином это карликовое существо заговорило со мной по-английски с ярко выраженным британским акцентом. Хотя мне и было приятно слышать английскую речь, его манера держаться меня нервировала. Будучи человеком набожным, он ни разу не поднял на меня глаз.
После ужина он обратился ко мне, уставившись в угол:
– Мы хотели бы попросить вас подняться наверх. Махмуди, Махтаб и я взошли за ним по лестнице и, к нашему вящему изумлению, увидели комнату, обставленную американской мебелью. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами на английском языке. Сын Фатимы усадил меня на низкую кушетку. Махмуди и Махтаб сели по бокам.
Пока я рассматривала столь дорогую моему сердцу знакомую обстановку, вошли остальные родственники. Они расселись согласно иерархии – самое почетное место предназначалось для мужа Фатимы.
Я вопросительно взглянула на Махмуди. Он пожал плечами, тоже не понимая, что происходит.
Муж Фатимы что-то произнес на фарси, и сын перевел адресованный мне вопрос:
– Вы хорошо относитесь к президенту Рейгану? Заикаясь от неожиданности и стараясь быть вежливой, я пролепетала:
– В общем, да.
Вопросы посыпались один за другим.
– А как насчет президента Картера? Что вы думаете по поводу отношений Картера с Ираном?
На сей раз я уклонилась от ответа – с какой стати я должна оправдываться за свою страну в иранской гостиной, куда меня заманили.
– Мне бы не хотелось это обсуждать. Я никогда не интересовалась политикой.
Они не унимались.
– Наверняка, перед тем как вам сюда приехать, – сказал сын, – вы наслушались россказней об угнетенном положении женщин в Иране. Сейчас, погостив здесь, вы убедились, что все это выдумки?
Вопрос показался мне слишком нелепым.
– Я убедилась в обратном, – ответила я.
Я уже собралась было разразиться тирадой по этому поводу, но, посмотрев на надменных, высокомерных мужчин, перебирающих четки со словами «Алла акбар», и на подобострастно молчавших, укутанных в чадру женщин, передумала.
– Не хочу я об этом говорить, – отрезала я. – И отказываюсь отвечать на дальнейшие вопросы. – Повернувшись к Махмуди, я вполголоса попросила: – Лучше уведи меня отсюда. Здесь не суд, а я не свидетель.
Махмуди оказался в щекотливом положении: с одной стороны, ему следовало защитить свою жену, с другой – проявить уважение к родственникам. Он решил, что лучше просто отмолчаться, и разговор перешел на религиозные темы.
Сын достал с полки книгу и сделал на ней надпись: «От всего сердца – Бетти».
Это была книга нравоучительных изречений Имама Али, основателя секты шиитов. Мне объяснили, что сам Мохаммед повелел Имаму Али стать его преемником, но после смерти пророка сунниты захватили власть в свои руки и установили контроль над большей частью исламского мира. Что и являлось яблоком раздора между суннитами и шиитами.
Я постаралась принять подарок как можно любезнее, однако остаток вечера прошел натянуто. После чая мы ушли.
Уже у нас в комнате в доме Амех Бозорг между нами вспыхнул спор.
– Это было невежливо с твоей стороны, – выговаривал мне Махмуди. – Ты должна была с ними согласиться.
– Но ведь это неправда.
– Правда, – изрек мой муж.
Я не поверила своим ушам: Махмуди разделял точку зрения шиитов, утверждавших, будто женщины являются самой что ни на есть полноправной половиной населения Ирана.
– Это твое предубеждение, – продолжал Махмуди. – Женщин в Иране никто не угнетает.
Боже правый! Он собственными глазами видел, как здешние женщины становились рабынями своих мужей, как их закрепощали и религия, и правительство, что явствовало хотя бы из оскорбительного и вредного для здоровья пережитка прошлого – традиционной женской одежды.
Мы легли спать, обозленные друг на друга.
По настоянию некоторых членов семьи мы побывали в одном из дворцов бывшего шаха. Когда мы вошли во дворец, мужчин и женщин разделили. Меня вместе с другими женщинами ввели в комнату, где обыскали на случай контрабанды и проверили, надлежащим ли образом я одета. На мне были манто и русари, подаренные Амех Бозорг, а также толстые черные носки. И хотя ноги были закрыты до последнего миллиметра, меня все равно не пропустили. Старшая «инспектриса» заявила через переводчика, что мне не хватает плотных шаровар.
Махмуди, выяснив причину задержки, решил вмешаться. Он объяснил, что я иностранка и не имею длинных шаровар. Но его объяснение было отвергнуто, и всей группе пришлось ждать, пока жена Маммаля, Нассерин, сходит к родителям – они жили поблизости – и принесет мне недостающие шаровары.
Тем не менее Махмуди продолжал утверждать, что и это не свидетельствует об ущемлении женских прав.
– Просто бабе захотелось покуражиться, вот и все. Это не норма.
Когда наконец мы были допущены во дворец, нас ждало разочарование. Мифическое богатство было почти полностью разграблено мародерами Хомейни, а то, что осталось, – варварски уничтожено. От роскоши шаха не осталось и следа, однако экскурсовод подробно описывал нам его бесстыдное, порочное богатство, затем подвел нас к окну, откуда открывался вид на трущобы, и прокомментировал это следующим образом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47