Один раз в тусклом проблеске солнечного луча, которому удалось проникнуть в просвет густой листвы, я увидела змею, абсолютно неподвижно гревшуюся на гнилом бревне.
С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.
На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.
Руперт дернул меня за рукав.
– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.
Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.
Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.
Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.
Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.
Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.
Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.
– Что это вы собираетесь делать?
– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.
В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:
– Пусть этим занимается Марго.
– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.
– Это негритянская работа.
Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.
Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.
– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.
– Это Таун.
– Она тоже работает в вашем доме?
– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.
Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.
Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.
– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.
– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?
– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.
– От этого у вас такие смешные руки, да? Я остановилась и посмотрела на свои руки.
– Разве они смешные?
– Да, у моего папы руки гораздо белее и мягче.
Я пригляделась к своим рукам и подумала, что он прав. Мои руки были знакомы с тяжелой работой. Но они были вполне изящной формы и по крайней мере не такие беспомощные, как ручки Старой Мадам. И я подумала, что, сколько себя помню, этими руками я зарабатывала себе на жизнь.
Я оперлась на ручку метлы и серьезно заговорила с Рупертом; меня возмутило, что этот юнец с таким презрением отзывается о честном труде.
– Разве ты не знаешь, Руперт, что человек, который трудится, достоин уважения? Что достойным считается тот, кто способен сам позаботиться о себе?
– Разве? А негры на что? Моя бабушка за всю жизнь сама не надела чулок.
Мне показалось, что тут нечем хвалиться, но я не стала обсуждать это. Вместо этого я напомнила ему, что только трудом мы можем оправдать свою жизнь; что человек создан для того, чтобы совершенствоваться, и что только паразиты живут чужим трудом.
Он слушал внимательно, но мне не показалось, что я его убедила.
– Возможно, одни рождены, чтобы работать, как вы, – рассудил он, – а другие – чтобы не работать, как папа.
– Разве твой отец не трудится?
Его маленькая фигурка гордо выпрямилась.
– Папа – джентльмен.
– Но ведь не у каждого есть деньги, Руперт. Некоторые, как я, должны работать, чтобы прожить.
Он пожал плечами.
– Но у папы тоже нет денег. Это мамины деньги. И у нас иногда бывают такие скандалы – на прошлой неделе мама столько кричала…
Я не хотела обсуждать с ним это и переменила тему.
– Посмотри на комнату, Руперт. По-моему, теперь она выглядит гораздо лучше.
Он посмотрел на влажный чистый пол, приведенный в порядок стол с аккуратной стопкой бумаг.
– Да, – сказал он, – мне нравится. Я никогда не видел ее такой чистой.
Я услышала, что дверь отворилась, и, повернувшись, увидела Сент-Клера Ле Гранда. Руперт подбежал к нему.
– Посмотри, папа, – закричал он, – как тут чисто! Его отец лениво обвел глазами комнату, поигрывая своей белой рукой массивной цепочкой от часов, которая висела на его желтовато-коричневом жилете.
– Мы не привыкли к такой чистоте, мисс Сноу. – Он, как всегда, неохотно выговаривал слова, и было непонятно, доволен он или нет, и я ответила несколько язвительно:
– Я это заметила, сэр. Никогда еще не видела столько грязи. И столько прислуги из негров.
– Негры, мисс Сноу, самые никчемные создания.
– Жаль только, что нет никакого порядка, – начала я, но замолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко.
Но он проигнорировал мои слова.
– Я уеду на день или два, – протянул он. – Занимайтесь с Рупертом, как сочтете нужным.
– И миссис Ле Гранд уезжает с вами?
Веки его встрепенулись, и я заметила, какими бесцветными и холодными стали его глаза.
– Миссис Ле Гранд? – переспросил он. Миссис Ле Гранд не слишком здорова, чтобы путешествовать.
Не проронив больше ни слова, он вышел, тихо закрыв дверь и оставив нас с Рупертом заниматься чтением, правописанием и арифметикой. Но во время чтения и сложения сумм я вспоминала высокую фигуру Сент-Клера Ле Гранда в дверях, скучающую и презрительную. И когда я случайно посмотрела вниз и обнаружила, что, когда разговаривала с ним, мой подол был подоткнут за пояс, а нижняя юбка выставлена напоказ, то залилась краской. Я упрекнула себя также за то, что обрадовалась мысли, что на мне была моя лучшая нижняя юбка, украшенная небольшой вышитой кружевной оборкой.
Глава III
Жизнь бессмысленна – или так только мне казалось всегда, – если в ней нет порядка и содержания, однако в Семи Очагах я не находила ни того ни другого. Дни катились один из другим, как серая лента, каждый из них оставался таким же бесцветным, каким был предыдущий и становился следующий. Нечем было вспомнить день вчерашний и нечего было ждать от завтрашнего.
Старая Мадам, закованная в шелк, сидела в своем кресле, бормоча о прошлом величии, если ей удавалось перехватить меня и завязать беседу. Она постоянно жевала какие-то кусочки, что приносила ей с кухни Марго. Когда она не ела, что случалось редко, то размахивала и жестикулировала своими праздными ручками, но никогда я не видела их занятыми каким-нибудь вышиванием, или штопкой, или еще какой-нибудь полезной работой. Да и во всем доме я не заметила особого трудолюбия. С утра Марго и Маум Люси болтали на заднем крыльце, их спины были сгорблены, но работа стояла, и я заметила, что Вин сразу после завтрака исчезал и появлялся только тогда, когда пора было подавать к столу. И некому было спросить их, почему они не заняты делом, и никто не бранил их за безделье.
Я поняла, и очень скоро, что жена Сент-Клера Ле Гранда нисколько не интересовалась делами такого рода. Она редко спускалась раньше полудня, а когда появлялась, еще в ночной сорочке под шалью, то сидела в гостиной, как бледный дух, уставившись в пространство, потом вставала и шла опять наверх. За ужином она обычно не появлялась совсем; а если и приходила, то глаза ее блестели и щеки горели, как оказалось, от выпитого бренди, и она сидела за столом, глупо хихикая, глядя в темные углы столовой, почти ничего не ела, и рука ее дрожала, когда она подносила к губам стакан с вином.
Мне казалось постыдным, что такая молодая и красивая женщина – а она еще сохраняла следы необычайной красоты – губит себя пристрастием к спиртному. Но никто не пытался ей помочь. Напротив, мне показалось, что они поощряли ее слабость. Я заметила, что Марго приносит ей в комнату бренди так же, как Вин носит его Сент-Клеру. А когда Сент-Клер отсутствовал, что бывало не редко, и Лорели обедала с нами, Старая Мадам следила, чтобы Марго не забывала наполнять ее стакан; и когда она наконец поднималась и, спотыкаясь, брела вверх по лестнице, глаза Старой Мадам следили за ней с тайным злорадством и даже с торжеством.
Но в этом доме с неубранными комнатами и отсутствием каждодневного труда мы с Рупертом неизменно следовали правилам, установленным мной, поскольку привычка к систематической работе и порядку была внушена мне с детства. И иногда мне казалось, что только этот ребенок и я заняты упорядоченной деятельностью, тогда как остальные были так пассивны, что, казалось, все вымерли. Я замечала такие вещи, что до крайности возмущали меня: кучи нестиранного белья на полу, вещи в шкафах валялись в беспорядке. На кухне было грязно и оставалось много лишней еды, целые окорока лежали, пока не испортятся, горы белого хлеба оставались и зеленели от плесени! И поскольку это задевало мою страсть к бережливости и чистоте, я как-то строго сказала Маум Люси:
– Что вы собираетесь с этим делать?
Ее морщинистое лицо приняло враждебное выражение.
– О чем вы, мэм?
– Вот этот окорок. Не собираетесь же вы его выбросить?
– А что с ним еще делать?
– Есть много способов использовать его по назначению. – Я вынула его из продуктов, приготовленных к выбросу. – Положите его в шкаф и накройте. – Я пошла за ней к шкафу и заглянула через ее плечо: – Какие грязные полки. Сначала надо их отмыть.
Она сердито проворчала что-то, когда я уходила, но на следующее утро я заметила, что на кухне стало гораздо чище, а полки в шкафу были отчищены добела.
На кухне я не остановилась. Довольно резко я обратила внимание Марго на клубки пыли, что скопились в углах комнат и под кроватями, на мебель, которую не протирали уже много дней, на шкафы и буфеты, которые необходимо было привести в порядок. И я назначила понедельник днем стирки и велела ей в этот день стирать в лоханях из кипариса, что стояли у мойки, и кипятить белье в железном котле на треногой подставке на заднем дворе. И хотя глаза ее загорелись от негодования, она выполнила мои указания.
На этом мое вмешательство в хозяйство не прекратилось. Строгими понуканиями я заставила Вина скосить в саду сорняки и очистить его от поросли. Сначала он принялся за работу неохотно, но потом увлекся приведением дорожек в порядок и прополкой клумб и временами даже напевал за этим занятием.
Все это было каплей в море, поскольку на каждом шагу я видела признаки запустения и небрежности. В домике с хлопкоочистительной машиной хранилась большая часть урожая, кучи хлопка лежали в грязи, и, обследовав их, я обнаружила, что они буквально кишели молью. Мне показалось непростительной такая беспечность того, кто заправлял делами в Семи Очагах. Однако Сент-Клера, казалось, это ничуть не волнует. Я подумала, что если руки работают только, когда им этого хочется, а чаще не хочется, то неудивительно, что хозяйство терпит убытки на каждом шагу – хлопок гниет в хлопкочистильне, рисовые поля стоят невозделанными, а в амбаре гуляет ветер.
Но, несмотря на эти дополнительные заботы, помимо занятий с Рупертом, дни мне казались скучными и однообразными, такими унылыми и монотонными, что я стала искать малейших предлогов, чтобы выбираться в Дэриен. Муслин для воротничка, новые чулки, шпильки, хотя я и не нуждалась в них немедленно, становились удобной причиной для того, чтобы я могла хотя бы ненадолго убежать из этого мрачного дома и от бесцельного прозябания в нем.
Каждый раз во время этих поездок я наведывалась к жене хозяина магазина, Флоре Мак-Крэкин. И хотя ее муж встречал меня весьма неприветливо, его маленькая хозяйка каждый раз оказывала мне такой сердечный прием, что было ясно, как ей не хватает компании. Вытерев руки о передник, она вела меня на свою опрятную кухоньку, где мы пили с ней крепкий чай со свежеиспеченным хлебом и золотистым маслом; и хотя вначале мы говорили только о погоде, нарядах и Союзе лояльных, который обрушился на Южные штаты и Дэриен, наша беседа неизменно возвращалась к Семи Очагам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.
На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.
Руперт дернул меня за рукав.
– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.
Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.
Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.
Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.
Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.
Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.
Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.
– Что это вы собираетесь делать?
– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.
В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:
– Пусть этим занимается Марго.
– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.
– Это негритянская работа.
Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.
Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.
– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.
– Это Таун.
– Она тоже работает в вашем доме?
– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.
Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.
Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.
– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.
– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?
– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.
– От этого у вас такие смешные руки, да? Я остановилась и посмотрела на свои руки.
– Разве они смешные?
– Да, у моего папы руки гораздо белее и мягче.
Я пригляделась к своим рукам и подумала, что он прав. Мои руки были знакомы с тяжелой работой. Но они были вполне изящной формы и по крайней мере не такие беспомощные, как ручки Старой Мадам. И я подумала, что, сколько себя помню, этими руками я зарабатывала себе на жизнь.
Я оперлась на ручку метлы и серьезно заговорила с Рупертом; меня возмутило, что этот юнец с таким презрением отзывается о честном труде.
– Разве ты не знаешь, Руперт, что человек, который трудится, достоин уважения? Что достойным считается тот, кто способен сам позаботиться о себе?
– Разве? А негры на что? Моя бабушка за всю жизнь сама не надела чулок.
Мне показалось, что тут нечем хвалиться, но я не стала обсуждать это. Вместо этого я напомнила ему, что только трудом мы можем оправдать свою жизнь; что человек создан для того, чтобы совершенствоваться, и что только паразиты живут чужим трудом.
Он слушал внимательно, но мне не показалось, что я его убедила.
– Возможно, одни рождены, чтобы работать, как вы, – рассудил он, – а другие – чтобы не работать, как папа.
– Разве твой отец не трудится?
Его маленькая фигурка гордо выпрямилась.
– Папа – джентльмен.
– Но ведь не у каждого есть деньги, Руперт. Некоторые, как я, должны работать, чтобы прожить.
Он пожал плечами.
– Но у папы тоже нет денег. Это мамины деньги. И у нас иногда бывают такие скандалы – на прошлой неделе мама столько кричала…
Я не хотела обсуждать с ним это и переменила тему.
– Посмотри на комнату, Руперт. По-моему, теперь она выглядит гораздо лучше.
Он посмотрел на влажный чистый пол, приведенный в порядок стол с аккуратной стопкой бумаг.
– Да, – сказал он, – мне нравится. Я никогда не видел ее такой чистой.
Я услышала, что дверь отворилась, и, повернувшись, увидела Сент-Клера Ле Гранда. Руперт подбежал к нему.
– Посмотри, папа, – закричал он, – как тут чисто! Его отец лениво обвел глазами комнату, поигрывая своей белой рукой массивной цепочкой от часов, которая висела на его желтовато-коричневом жилете.
– Мы не привыкли к такой чистоте, мисс Сноу. – Он, как всегда, неохотно выговаривал слова, и было непонятно, доволен он или нет, и я ответила несколько язвительно:
– Я это заметила, сэр. Никогда еще не видела столько грязи. И столько прислуги из негров.
– Негры, мисс Сноу, самые никчемные создания.
– Жаль только, что нет никакого порядка, – начала я, но замолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко.
Но он проигнорировал мои слова.
– Я уеду на день или два, – протянул он. – Занимайтесь с Рупертом, как сочтете нужным.
– И миссис Ле Гранд уезжает с вами?
Веки его встрепенулись, и я заметила, какими бесцветными и холодными стали его глаза.
– Миссис Ле Гранд? – переспросил он. Миссис Ле Гранд не слишком здорова, чтобы путешествовать.
Не проронив больше ни слова, он вышел, тихо закрыв дверь и оставив нас с Рупертом заниматься чтением, правописанием и арифметикой. Но во время чтения и сложения сумм я вспоминала высокую фигуру Сент-Клера Ле Гранда в дверях, скучающую и презрительную. И когда я случайно посмотрела вниз и обнаружила, что, когда разговаривала с ним, мой подол был подоткнут за пояс, а нижняя юбка выставлена напоказ, то залилась краской. Я упрекнула себя также за то, что обрадовалась мысли, что на мне была моя лучшая нижняя юбка, украшенная небольшой вышитой кружевной оборкой.
Глава III
Жизнь бессмысленна – или так только мне казалось всегда, – если в ней нет порядка и содержания, однако в Семи Очагах я не находила ни того ни другого. Дни катились один из другим, как серая лента, каждый из них оставался таким же бесцветным, каким был предыдущий и становился следующий. Нечем было вспомнить день вчерашний и нечего было ждать от завтрашнего.
Старая Мадам, закованная в шелк, сидела в своем кресле, бормоча о прошлом величии, если ей удавалось перехватить меня и завязать беседу. Она постоянно жевала какие-то кусочки, что приносила ей с кухни Марго. Когда она не ела, что случалось редко, то размахивала и жестикулировала своими праздными ручками, но никогда я не видела их занятыми каким-нибудь вышиванием, или штопкой, или еще какой-нибудь полезной работой. Да и во всем доме я не заметила особого трудолюбия. С утра Марго и Маум Люси болтали на заднем крыльце, их спины были сгорблены, но работа стояла, и я заметила, что Вин сразу после завтрака исчезал и появлялся только тогда, когда пора было подавать к столу. И некому было спросить их, почему они не заняты делом, и никто не бранил их за безделье.
Я поняла, и очень скоро, что жена Сент-Клера Ле Гранда нисколько не интересовалась делами такого рода. Она редко спускалась раньше полудня, а когда появлялась, еще в ночной сорочке под шалью, то сидела в гостиной, как бледный дух, уставившись в пространство, потом вставала и шла опять наверх. За ужином она обычно не появлялась совсем; а если и приходила, то глаза ее блестели и щеки горели, как оказалось, от выпитого бренди, и она сидела за столом, глупо хихикая, глядя в темные углы столовой, почти ничего не ела, и рука ее дрожала, когда она подносила к губам стакан с вином.
Мне казалось постыдным, что такая молодая и красивая женщина – а она еще сохраняла следы необычайной красоты – губит себя пристрастием к спиртному. Но никто не пытался ей помочь. Напротив, мне показалось, что они поощряли ее слабость. Я заметила, что Марго приносит ей в комнату бренди так же, как Вин носит его Сент-Клеру. А когда Сент-Клер отсутствовал, что бывало не редко, и Лорели обедала с нами, Старая Мадам следила, чтобы Марго не забывала наполнять ее стакан; и когда она наконец поднималась и, спотыкаясь, брела вверх по лестнице, глаза Старой Мадам следили за ней с тайным злорадством и даже с торжеством.
Но в этом доме с неубранными комнатами и отсутствием каждодневного труда мы с Рупертом неизменно следовали правилам, установленным мной, поскольку привычка к систематической работе и порядку была внушена мне с детства. И иногда мне казалось, что только этот ребенок и я заняты упорядоченной деятельностью, тогда как остальные были так пассивны, что, казалось, все вымерли. Я замечала такие вещи, что до крайности возмущали меня: кучи нестиранного белья на полу, вещи в шкафах валялись в беспорядке. На кухне было грязно и оставалось много лишней еды, целые окорока лежали, пока не испортятся, горы белого хлеба оставались и зеленели от плесени! И поскольку это задевало мою страсть к бережливости и чистоте, я как-то строго сказала Маум Люси:
– Что вы собираетесь с этим делать?
Ее морщинистое лицо приняло враждебное выражение.
– О чем вы, мэм?
– Вот этот окорок. Не собираетесь же вы его выбросить?
– А что с ним еще делать?
– Есть много способов использовать его по назначению. – Я вынула его из продуктов, приготовленных к выбросу. – Положите его в шкаф и накройте. – Я пошла за ней к шкафу и заглянула через ее плечо: – Какие грязные полки. Сначала надо их отмыть.
Она сердито проворчала что-то, когда я уходила, но на следующее утро я заметила, что на кухне стало гораздо чище, а полки в шкафу были отчищены добела.
На кухне я не остановилась. Довольно резко я обратила внимание Марго на клубки пыли, что скопились в углах комнат и под кроватями, на мебель, которую не протирали уже много дней, на шкафы и буфеты, которые необходимо было привести в порядок. И я назначила понедельник днем стирки и велела ей в этот день стирать в лоханях из кипариса, что стояли у мойки, и кипятить белье в железном котле на треногой подставке на заднем дворе. И хотя глаза ее загорелись от негодования, она выполнила мои указания.
На этом мое вмешательство в хозяйство не прекратилось. Строгими понуканиями я заставила Вина скосить в саду сорняки и очистить его от поросли. Сначала он принялся за работу неохотно, но потом увлекся приведением дорожек в порядок и прополкой клумб и временами даже напевал за этим занятием.
Все это было каплей в море, поскольку на каждом шагу я видела признаки запустения и небрежности. В домике с хлопкоочистительной машиной хранилась большая часть урожая, кучи хлопка лежали в грязи, и, обследовав их, я обнаружила, что они буквально кишели молью. Мне показалось непростительной такая беспечность того, кто заправлял делами в Семи Очагах. Однако Сент-Клера, казалось, это ничуть не волнует. Я подумала, что если руки работают только, когда им этого хочется, а чаще не хочется, то неудивительно, что хозяйство терпит убытки на каждом шагу – хлопок гниет в хлопкочистильне, рисовые поля стоят невозделанными, а в амбаре гуляет ветер.
Но, несмотря на эти дополнительные заботы, помимо занятий с Рупертом, дни мне казались скучными и однообразными, такими унылыми и монотонными, что я стала искать малейших предлогов, чтобы выбираться в Дэриен. Муслин для воротничка, новые чулки, шпильки, хотя я и не нуждалась в них немедленно, становились удобной причиной для того, чтобы я могла хотя бы ненадолго убежать из этого мрачного дома и от бесцельного прозябания в нем.
Каждый раз во время этих поездок я наведывалась к жене хозяина магазина, Флоре Мак-Крэкин. И хотя ее муж встречал меня весьма неприветливо, его маленькая хозяйка каждый раз оказывала мне такой сердечный прием, что было ясно, как ей не хватает компании. Вытерев руки о передник, она вела меня на свою опрятную кухоньку, где мы пили с ней крепкий чай со свежеиспеченным хлебом и золотистым маслом; и хотя вначале мы говорили только о погоде, нарядах и Союзе лояльных, который обрушился на Южные штаты и Дэриен, наша беседа неизменно возвращалась к Семи Очагам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32