но без приветливой улыбки, какой она всегда встречала меня. Она выглядела почти испуганным ребенком, и не успела я поздороваться, как, бросив озабоченный взгляд в лавку позади меня, прошла мимо меня и опасливо, почти украдкой, закрыла дверь. Затем повернулась ко мне.
– О мисс! – взволнованно воскликнула она. – Зря вы пришли сюда!
Я с удивлением посмотрела на нее, насколько все это отличалось от дружеской болтовни, на которую я рассчитывала.
– Миссис Мак-Крэкин, ради Бога, в чем дело?
Она стиснула руки.
– У вас только будут от этого неприятности, да и у меня тоже…
Я схватила ее за руки, все в муке, и крепко сжала их.
– Вы должны мне все рассказать, – тихо попросила я ее.
– Вы ничего не знаете? – Ее по-детски ясный взгляд омрачился, и она с трудом подняла на меня глаза. И Флора Мак-Крэкин поведала мне, что говорят в Дэриене: что я помогла избавиться от Лорели, чтобы занять ее место. Говорили даже, что я нарочно не звала доктора к больному Руперту, выпалила она. И, стыдливо отведя глаза, также сообщила: – Говорят, что ваш ребенок – от Руа.
Я благодарно пожала ее руки.
– Спасибо, Флора Мак-Крэкин, – мягко сказала я, затем, опасаясь, как бы Ангус не вернулся, и не желая доставлять ей неприятности, я открыла дверь и быстро вышла из пустой лавки.
Но моя предосторожность оказалась напрасной, потому что, как только я спустилась со ступенек магазина, столкнулась с Ангусом Мак-Крэкином, а когда хотела пройти мимо него, он загородил мне дорогу.
– Постойте-ка, – окликнул он меня.
Меньше всего мне хотелось стать объектом всеобщего внимания в неприглядной сцене – а его злобные лисьи глазки ясно указывали на это; и я остановилась и вежливо обратилась к нему, будто его слова прозвучали вполне учтиво. Может быть, слабо понадеялась я, если я дам ему высказаться, он поскорее отвяжется от меня.
Но когда он начал говорить, я поняла, что неприятностей мне не избежать, потому что, как только он повысил голос – намеренно, как я поняла, – то привлек внимание стоявших кучками мужчин. Я видела, как они, пока он проповедовал, стали стекаться к нам и становиться словно вокруг ринга, сдерживаемые, как веревкой, невидимой рукой, пока наконец Ангус Мак-Крэкин и я не были окружены сплошной стенкой злобных и подозрительных лиц.
Я едва слышана, что говорил Ангус Мак-Крэкин. Смутно, словно мой мозг отказывался воспринимать то, что было стыдно слушать, до меня донеслись слова: "саквояжница", что-то о "черномазых любовниках", коварные намеки на смерть Лорели. Я помню, что он велел мне держаться подальше от его лавки и от его жены; даже снабдил свою проповедь цитатами из писания о падшей женщине. И, стараясь не слушать, я все же поняла, что эта тирада была фанатичным призывом, без единого разумного довода.
Но если мои уши отказывались слушать, то глаза не могли не видеть, что творится вокруг. И я увидела озлобленные взгляды, скрестившиеся на мне со всех сторон, видела руки, только что праздные и ленивые, теперь сжавшиеся в кулаки. Но я все еще до конца не понимала их намерений.
Не понимала, пока в меня не швырнули первый камень, и он ударил мне в лицо. Помню только, что, дотронувшись до щеки, я увидела на пальцах кровь и удивилась. Но другие камни не попали в меня. Меня стали хватать за юбку, и кто-то сбил набок мою шляпу. И я, не замечая, что по щеке льется кровь, стала тщательно поправлять ее.
И вдруг все прекратилось. Послышался топот копыт, и в тот же момент все окружившие меня расступились, как будто ветром разнесло сухие листья. Сан-Фуа на бешеной скорости врезалась в толпу.
Потом около меня оказался Руа, темные глаза горели на бледном лице. Он держал меня за подбородок и вытирал кровь с моей щеки.
– Не бойся, родная, – утешал он меня, и только тогда я почувствовала, как дрожит каждый мой нерв.
– Ты возвращаешься в Семь Очагов? – спросил он, повернув мое лицо так, чтобы удобнее было вытирать его.
– Я жду пароход в Саванну. Хотела навестить Флору Мак-Крэкин, а когда выходила, они…
Он закрыл ладонью мне губы.
– Не надо, я знаю. Но вот! Теперь чисто. – Он наклонился поближе, разглядывая мою щеку. – Шрама не останется. – Он улыбнулся. – Если бы эти ублюдки не пялились на нас, я поцеловал бы твою рану, и она бы тут же зажила.
В его улыбке было столько целительной нежности, что она уже почти излечила меня. И все же в одном месте моя рана еще кровоточила.
– Руа, знаешь, что они говорят обо мне? Что мой ребенок от тебя.
Но он залечил и эту рану, когда быстро прошептал мне на ухо:
– Жаль, что это не так, дорогая моя.
Минуту спустя, когда мы вместе шли через площадь, я видела вороватые любопытные взгляды, устремленные на нас, и догадывалась, какой вопрос копошится за этими подозрительными глазками, но все равно шла, гордо подняв голову.
Только к десяти часам вечера пароход был готов к отплытию. Оказывается, по прибытии он сел на одну из многочисленных мелей, и потребовалось целых пять часов, для того чтобы освободить его.
Но нас с Руа эта задержка ничуть не огорчила. К семи часам пристань опустела, на ней не было никого, кроме пары негров, да и те вскоре поплелись ужинать. Только Руа и я остались там, и, скрытые за стеллажами грузов, сидели на краю причала, одни, как на необитаемом острове, – но нет, не одни, потому что рядом с нами дышало еще что-то, что делало даже каждое случайное касание наших рук упоительным и незабываемым.
Мы сидели над темной водой, пока лягушки и козодои вовсю возвещали о наступлении сумерек, говорили и говорили. Словно перекрытый стремительный ручей прорвал плотину и наконец свободно полился. Все, что мы до сих пор скрывали друг от друга, теперь можно было сказать: и то, что я думала о Руа и Таун, и то, что он об этом знал, но не разуверял меня. Он сказал, как ему была невыносима мысль о том, что я узнаю жуткую правду.
– Как было глупо, – его рука знакомым нетерпеливым жестом рассекла воздух, – думать, что это можно скрыть от тебя. Тысячи раз проклинал себя за то, что не сказал об этом еще до того, как вы с ним поженились. Но тогда, – попытался он оправдаться, – я не верил в то, что ты пойдешь за него. Даже когда Таун хотела предупредить меня, не поверил. Ты всегда была такой холодной и неприступной. Даже той ночью ты была холодна и неприступна.
Я подняла голову с его плеча.
– О какой ночи ты говоришь, Руа?
– Той ночью, когда она стреляла в меня.
Я в изумлении переспросила:
– Ты хочешь сказать, что это Таун ранила тебя?
Он мрачно рассмеялся.
– Эстер, ты что, так и не знала, что произошло тогда в хижине Таун?
– Я решила, что Сент застал тебя там, – медленно проговорила я, вспоминая ту ночь, которая теперь казалась такой далекой, словно в другой жизни, – и что вы поссорились.
– Мои пальцы дотронулись до его руки. – Расскажи, почему Таун стреляла в тебя?
Он отозвался не сразу, а продолжал смотреть на воду; потом рассказал:
– В ту ночь она послала за мной. Ко мне пришел Вин и сказал, что ей срочно надо видеть меня и что это касается тебя. И я отправился к ней. Она сообщила мне, что Сент собирается жениться на тебе. Я посмеялся над ее словами, потому что был уверен, что такое невозможно, что бы Сент ни задумал. – Он замолчал, а потом проговорил голосом провинившегося школьника: – Я до сих пор краснею, как вспомню, как смеялся тогда, Эстер.
– Но ведь не из-за того, что ты посмеялся над ней, она выстрелила в тебя, – сказала я.
– Нет. Это случилось, когда явился Сент, не зная, что я там. Пришел с этим кнутом. Когда я увидел его – этот кнут, – и вспомнил, сколько жизней им покалечено. Моего отца, Сесили, Лорели – и теперь еще посмел думать о тебе. Я чуть не убил его тогда, Таун знала, что я мог это сделать. Вот она и выстрелила.
Я сидела молча, представляя себе те картины, что вызвали в моем воображении его слова. Немного погодя я прошептала:
– Ты сказал про своего отца, Руа. Значит, Сент-Клер всегда занимался этим?
– Дело не только в кнуте, – сказал он. – Но даже ребенком он уже испытывал наслаждение от того, что делал кому-то больно. И он рассказал мне, как восьмилетним мальчишкой Сент развлекался пытками, как однажды отец застал его…
Ослабев от ужаса, я крикнула:
– Но если твой отец знал об этом, почему он вставил Сенту Семь Очагов?
– Ничего подобного! – сказал Руа. – Он поделил поровну все – деньги, землю и дом – между Старой Мадам, Сесиль и Сентом. Но Сенту нужно было все забрать в свои руки, и он не успокоился, пока не добился своего. Со Старой Мадам у него не было проблем – она всегда баловала его; не могла отказать ему ни в чем.
– А что же было с Сесиль?
Сенту пришлось бы отчитаться перед мужем Сесили за ее долю. И все же смерть Боба Кингстона была признана несчастным случаем. О да, Сент большой мастер на такие дела. Никто, кроме Старой Мадам и Сесиль, не знал, что там произошло на самом деле, а Сент знал, как заставить их молчать, даже Сесиль.
– Сент губил все, к чему прикасался. Мой отец почти разорился и умер из-за него, потом и Сесиль. Когда он растратил ее деньги и деньги своей матери, а долги уже могли разорить и его самого, то женился на Лорели. Мне было тогда всего восемнадцать лет. Когда я впервые увидел ее, то мечтал, как мы будем вместе кататься верхом и веселиться. Она была моей ровесницей, такая хорошенькая и жизнерадостная. – Его голос упал. – Но мы так никогда и не повеселились, как я мечтал. После свадебной ночи Лорели больше никогда не радовалась жизни.
– Ты хочешь сказать – этот кнут? – прошептала я.
– Да.
– Но зачем она осталась с ним? Никто не мог ее заставить остаться; почему она не ушла?
– Она любила его, Эстер. О, я не могу объяснить почему, но она любила его до самой смерти. Бывают такие женщины.
– Бывают непростительно глупые женщины.
Он не отозвался на мои слова и продолжал, будто и не слышал их:
– Когда я вернулся с войны, то увидел, что Сент сделал с ней. Он-то откупился и остался дома. Меня не было три года. Когда же я вернулся, то застал Лорели спившейся и полубезумной, а у Таун появились мальчики.
– Она и об этом знала?
– К тому времени она знала уже все, что только можно знать.
– И все же осталась, – сказала я.
Он быстро повернулся ко мне и взял меня за подбородок.
– А чем же ты лучше нее? – спросил он. – Теперь ты тоже все знаешь – о кнуте, о детях Таун, о безумии Сента. И все же ты осталась.
Он крепко держал меня за подбородок, и я не могла отвернуться или отвести глаза. Но мне нечего было ему ответить. Не могла я ему сказать, как много я теперь потеряю, если сбегу; как я могла объяснить ему, что меня останавливала мысль о том, как мне придется здесь бросить то, что заработано с таким трудом; и я, не говоря ни слова, смотрела на него. Он вдруг отпустил мой подбородок, притянул меня к себе и снова заговорил.
– Ты ведь знаешь, что тебе надо уйти оттуда, Эстер? Забирай мальчика и уходили? Ты можешь подать на развод, а когда получишь его, мы уедем на Запад и построим свою ферму. – Он улыбнулся, заглядывая мне в глаза: – Из тебя получилась бы прекрасная фермерша, Эстер.
Фермерша! При этих словах я вырвалась из его объятий, потому что вспомнила всех фермерских жен, которых повидала на своем веку. Они проплывали передо мной чередой, эти тоскливые серые женщины, все – разбитые тяжким трудом и бесконечными родами; и я поняла, что ни за что не стану фермерской женой. Но Руа, приняв мое молчание за согласие, все говорил, прижавшись щекой к моей щеке, и торопливый голос его, казалось, подстегивал время для исполнения его мечты. И я правда уже представляла ту сказочную картину, что он нарисовал: хижина на поляне, долгие дни, полные солнца, и долгие ночи, полные любви. Его мечта была такой зримой и такой чистой; но я, слушая его, только погрустнела, так как помнила и о мучительной засухе, и о кусачих морозах, и о зимах, длинных и холодных. И бесконечный тяжелый труд, и бесконечная борьба за выживание.
Это мне было хорошо знакомо, и воспоминания об этом жгли меня и тогда. Но я убежала от этого. И ни за что не вернусь к такой жизни.
"И все же, – сказала я себе, когда Руа приблизил свои губы к моим и мы заговорили с ним на языке, доступном лишь влюбленным, – почему я не могу иметь в жизни и любовь, и достаток? Наверняка по закону Сент-Клера можно заставить обеспечивать меня и Дэвида. Когда я завтра встречусь со Стивеном Перселлом, то посоветуюсь об этом и узнаю, сколько я потеряю и сколько смогу получить. Конечно, только глупец может ради любви отказаться от всего, чего он добился с таким трудом, а я не была так глупа. Но если бы у меня в жизни были и любовь, и деньги…"
Я ничего не сказала Руа, но, когда его пальцы дотрагивались до моего лба и водили по моим губам, голова моя была занята мыслью о разводе. Даже образ разведенной женщины, какой она мне виделась всегда, не пугал меня – печальная фигура, мишень для пересудов, прозвище "соломенная вдова", которое преследует ее повсюду как позорная тень. Но в тот вечер это все не могло напугать меня, потому что в тот вечер я впервые услышала восхитительный язык любви, впервые в жизни ощутила прикосновение любимой руки к своей груди. И хотя я упрекнула Руа, но меня это совсем не рассердило.
Да. Завтра же поговорю со Стивеном Перселлом о разводе.
Глава XXVI
На следующий день, когда я входила в приемную конторы Стивена Перселла, где по-прежнему щебетали разноцветные попугайчики, словно время повисло бездвижно с тех пор, как я была здесь последний раз; я находилась в самом радужном настроении, и вопрос о разводе занимал меня даже сильнее, чем дела, связанные с продажей урожая. Негр в белом сюртуке сообщил о том, что мистера Перселла нет в городе и что мистер Шарплесс, другой адвокат фирмы, примет меня; мое радужное настроение спустилось, как проткнутый воздушный шар. Хотя я не имела дел с мистером Шарплессом – мое знакомство с ним ограничивалось довольно прохладными поклонами при встречах, – тем не менее я его недолюбливала. Более того, я инстинктивно чувствовала, что он отвечает мне тем же.
Когда я вошла в его кабинет, он своими пронзительными глазками из-под кустистых бровей стал разглядывать меня довольно нагло и с налетом циничного любопытства, и я удивилась, чем он так заинтересовался. А его ответ на мое прохладное, но вполне учтивое приветствие был небрежным, если не сказать грубым.
– Перселла вызвали из города, – гавкнул он. – Важное дело. Просил передать вам, когда зайдете. – Он открыл ящик стола, и его коротенькие пальцы, пошарив, вытащили пачку бумаг. – Вопрос о покупателях, что ли?
Я отвечала, что написала мистеру Перселлу с просьбой подобрать надежных покупателей для моего риса и хлопка, но не успела я закончить фразу, как он снова гавкнул:
– Да, да – понятно. – Он бросил документы на стол передо мной. – Баркли и Блэкли. Спросите Джонаса Блэкли. Он купит ваш урожай – даст хорошую цену. – Он поморщился: – Только и разговору, что о вашем урожае. Женщина янки доказала нам, говорят.
– Не поняла, что доказала…
– Что тут понимать? Говорили, что нельзя уже ничего сделать. Рис – гиблое дело – свободных негров не заставишь работать. Ну а вы доказали им. Теперь все снова захотели все начать сначала. Вернуть добрые старые времена – деньги, прекрасные лошади, парусные регаты. – Он снова сморщился, это у него означало улыбку, как я поняла. – Ни за что не сделать. Рис – гиблое дело. Гиблое, как мертвый янки.
Я засунула документы в ридикюль и, поблагодарив, повернулась уходить, но он опять гавкнул:
– Минуту, пожалуйста. Кое-какие новости. Думаю, вам не мешает узнать.
– Да? – повернулась я.
Его рука затеребила массивную золотую цепочку, что висела у него на животе, и пронзительные глазки с интересом уставились мне в лицо.
– Вам известно, что Ле Гранд собирается продать имение – целиком и полностью?
Продать?.. – я пыталась перебороть приступ слабости, чувствуя, как мороз пробежал по коже.
– Продает. Семь Очагов, – повторил он с удовольствием. – Некоему Крэму. Крэм наводил здесь вчера справки. Узнавал о вашем урожае, спрашивал про лес…
Меня поразило, что хищные глазки злорадно сверкнули, и я удивленно подумала: "Почему этого человека так радует мое несчастье? Он что, тоже слышал сплетни, что ходят обо мне? И ему тоже приятно видеть, как оборотистая янки получает по заслугам".
Я выкрикнула в порыве отчаяния:
– Но он не может продать Семь Очагов.
– Не может? – Его кустистые брови подскочили. – Почему это? Они принадлежат ему. А Крэм заплатит очень прилично.
Со спокойствием, которое наступает вслед за отчаянием, я спросила:
– Кто он такой, этот Крэм?
– Да никто насмешливо скривился он. – Белый оборванец, который сделал деньги на войне – Бог знает, каким путем. Теперь хочет стать аристократом. Туда же. Богат как Крез. Ах, да – имеет дочку.
– Дочку?
– Да, дочку. Отрада всей его жизни. Думает, что деньги принесут ей то, чего не мог дать он, – старинную виллу, общество, положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– О мисс! – взволнованно воскликнула она. – Зря вы пришли сюда!
Я с удивлением посмотрела на нее, насколько все это отличалось от дружеской болтовни, на которую я рассчитывала.
– Миссис Мак-Крэкин, ради Бога, в чем дело?
Она стиснула руки.
– У вас только будут от этого неприятности, да и у меня тоже…
Я схватила ее за руки, все в муке, и крепко сжала их.
– Вы должны мне все рассказать, – тихо попросила я ее.
– Вы ничего не знаете? – Ее по-детски ясный взгляд омрачился, и она с трудом подняла на меня глаза. И Флора Мак-Крэкин поведала мне, что говорят в Дэриене: что я помогла избавиться от Лорели, чтобы занять ее место. Говорили даже, что я нарочно не звала доктора к больному Руперту, выпалила она. И, стыдливо отведя глаза, также сообщила: – Говорят, что ваш ребенок – от Руа.
Я благодарно пожала ее руки.
– Спасибо, Флора Мак-Крэкин, – мягко сказала я, затем, опасаясь, как бы Ангус не вернулся, и не желая доставлять ей неприятности, я открыла дверь и быстро вышла из пустой лавки.
Но моя предосторожность оказалась напрасной, потому что, как только я спустилась со ступенек магазина, столкнулась с Ангусом Мак-Крэкином, а когда хотела пройти мимо него, он загородил мне дорогу.
– Постойте-ка, – окликнул он меня.
Меньше всего мне хотелось стать объектом всеобщего внимания в неприглядной сцене – а его злобные лисьи глазки ясно указывали на это; и я остановилась и вежливо обратилась к нему, будто его слова прозвучали вполне учтиво. Может быть, слабо понадеялась я, если я дам ему высказаться, он поскорее отвяжется от меня.
Но когда он начал говорить, я поняла, что неприятностей мне не избежать, потому что, как только он повысил голос – намеренно, как я поняла, – то привлек внимание стоявших кучками мужчин. Я видела, как они, пока он проповедовал, стали стекаться к нам и становиться словно вокруг ринга, сдерживаемые, как веревкой, невидимой рукой, пока наконец Ангус Мак-Крэкин и я не были окружены сплошной стенкой злобных и подозрительных лиц.
Я едва слышана, что говорил Ангус Мак-Крэкин. Смутно, словно мой мозг отказывался воспринимать то, что было стыдно слушать, до меня донеслись слова: "саквояжница", что-то о "черномазых любовниках", коварные намеки на смерть Лорели. Я помню, что он велел мне держаться подальше от его лавки и от его жены; даже снабдил свою проповедь цитатами из писания о падшей женщине. И, стараясь не слушать, я все же поняла, что эта тирада была фанатичным призывом, без единого разумного довода.
Но если мои уши отказывались слушать, то глаза не могли не видеть, что творится вокруг. И я увидела озлобленные взгляды, скрестившиеся на мне со всех сторон, видела руки, только что праздные и ленивые, теперь сжавшиеся в кулаки. Но я все еще до конца не понимала их намерений.
Не понимала, пока в меня не швырнули первый камень, и он ударил мне в лицо. Помню только, что, дотронувшись до щеки, я увидела на пальцах кровь и удивилась. Но другие камни не попали в меня. Меня стали хватать за юбку, и кто-то сбил набок мою шляпу. И я, не замечая, что по щеке льется кровь, стала тщательно поправлять ее.
И вдруг все прекратилось. Послышался топот копыт, и в тот же момент все окружившие меня расступились, как будто ветром разнесло сухие листья. Сан-Фуа на бешеной скорости врезалась в толпу.
Потом около меня оказался Руа, темные глаза горели на бледном лице. Он держал меня за подбородок и вытирал кровь с моей щеки.
– Не бойся, родная, – утешал он меня, и только тогда я почувствовала, как дрожит каждый мой нерв.
– Ты возвращаешься в Семь Очагов? – спросил он, повернув мое лицо так, чтобы удобнее было вытирать его.
– Я жду пароход в Саванну. Хотела навестить Флору Мак-Крэкин, а когда выходила, они…
Он закрыл ладонью мне губы.
– Не надо, я знаю. Но вот! Теперь чисто. – Он наклонился поближе, разглядывая мою щеку. – Шрама не останется. – Он улыбнулся. – Если бы эти ублюдки не пялились на нас, я поцеловал бы твою рану, и она бы тут же зажила.
В его улыбке было столько целительной нежности, что она уже почти излечила меня. И все же в одном месте моя рана еще кровоточила.
– Руа, знаешь, что они говорят обо мне? Что мой ребенок от тебя.
Но он залечил и эту рану, когда быстро прошептал мне на ухо:
– Жаль, что это не так, дорогая моя.
Минуту спустя, когда мы вместе шли через площадь, я видела вороватые любопытные взгляды, устремленные на нас, и догадывалась, какой вопрос копошится за этими подозрительными глазками, но все равно шла, гордо подняв голову.
Только к десяти часам вечера пароход был готов к отплытию. Оказывается, по прибытии он сел на одну из многочисленных мелей, и потребовалось целых пять часов, для того чтобы освободить его.
Но нас с Руа эта задержка ничуть не огорчила. К семи часам пристань опустела, на ней не было никого, кроме пары негров, да и те вскоре поплелись ужинать. Только Руа и я остались там, и, скрытые за стеллажами грузов, сидели на краю причала, одни, как на необитаемом острове, – но нет, не одни, потому что рядом с нами дышало еще что-то, что делало даже каждое случайное касание наших рук упоительным и незабываемым.
Мы сидели над темной водой, пока лягушки и козодои вовсю возвещали о наступлении сумерек, говорили и говорили. Словно перекрытый стремительный ручей прорвал плотину и наконец свободно полился. Все, что мы до сих пор скрывали друг от друга, теперь можно было сказать: и то, что я думала о Руа и Таун, и то, что он об этом знал, но не разуверял меня. Он сказал, как ему была невыносима мысль о том, что я узнаю жуткую правду.
– Как было глупо, – его рука знакомым нетерпеливым жестом рассекла воздух, – думать, что это можно скрыть от тебя. Тысячи раз проклинал себя за то, что не сказал об этом еще до того, как вы с ним поженились. Но тогда, – попытался он оправдаться, – я не верил в то, что ты пойдешь за него. Даже когда Таун хотела предупредить меня, не поверил. Ты всегда была такой холодной и неприступной. Даже той ночью ты была холодна и неприступна.
Я подняла голову с его плеча.
– О какой ночи ты говоришь, Руа?
– Той ночью, когда она стреляла в меня.
Я в изумлении переспросила:
– Ты хочешь сказать, что это Таун ранила тебя?
Он мрачно рассмеялся.
– Эстер, ты что, так и не знала, что произошло тогда в хижине Таун?
– Я решила, что Сент застал тебя там, – медленно проговорила я, вспоминая ту ночь, которая теперь казалась такой далекой, словно в другой жизни, – и что вы поссорились.
– Мои пальцы дотронулись до его руки. – Расскажи, почему Таун стреляла в тебя?
Он отозвался не сразу, а продолжал смотреть на воду; потом рассказал:
– В ту ночь она послала за мной. Ко мне пришел Вин и сказал, что ей срочно надо видеть меня и что это касается тебя. И я отправился к ней. Она сообщила мне, что Сент собирается жениться на тебе. Я посмеялся над ее словами, потому что был уверен, что такое невозможно, что бы Сент ни задумал. – Он замолчал, а потом проговорил голосом провинившегося школьника: – Я до сих пор краснею, как вспомню, как смеялся тогда, Эстер.
– Но ведь не из-за того, что ты посмеялся над ней, она выстрелила в тебя, – сказала я.
– Нет. Это случилось, когда явился Сент, не зная, что я там. Пришел с этим кнутом. Когда я увидел его – этот кнут, – и вспомнил, сколько жизней им покалечено. Моего отца, Сесили, Лорели – и теперь еще посмел думать о тебе. Я чуть не убил его тогда, Таун знала, что я мог это сделать. Вот она и выстрелила.
Я сидела молча, представляя себе те картины, что вызвали в моем воображении его слова. Немного погодя я прошептала:
– Ты сказал про своего отца, Руа. Значит, Сент-Клер всегда занимался этим?
– Дело не только в кнуте, – сказал он. – Но даже ребенком он уже испытывал наслаждение от того, что делал кому-то больно. И он рассказал мне, как восьмилетним мальчишкой Сент развлекался пытками, как однажды отец застал его…
Ослабев от ужаса, я крикнула:
– Но если твой отец знал об этом, почему он вставил Сенту Семь Очагов?
– Ничего подобного! – сказал Руа. – Он поделил поровну все – деньги, землю и дом – между Старой Мадам, Сесиль и Сентом. Но Сенту нужно было все забрать в свои руки, и он не успокоился, пока не добился своего. Со Старой Мадам у него не было проблем – она всегда баловала его; не могла отказать ему ни в чем.
– А что же было с Сесиль?
Сенту пришлось бы отчитаться перед мужем Сесили за ее долю. И все же смерть Боба Кингстона была признана несчастным случаем. О да, Сент большой мастер на такие дела. Никто, кроме Старой Мадам и Сесиль, не знал, что там произошло на самом деле, а Сент знал, как заставить их молчать, даже Сесиль.
– Сент губил все, к чему прикасался. Мой отец почти разорился и умер из-за него, потом и Сесиль. Когда он растратил ее деньги и деньги своей матери, а долги уже могли разорить и его самого, то женился на Лорели. Мне было тогда всего восемнадцать лет. Когда я впервые увидел ее, то мечтал, как мы будем вместе кататься верхом и веселиться. Она была моей ровесницей, такая хорошенькая и жизнерадостная. – Его голос упал. – Но мы так никогда и не повеселились, как я мечтал. После свадебной ночи Лорели больше никогда не радовалась жизни.
– Ты хочешь сказать – этот кнут? – прошептала я.
– Да.
– Но зачем она осталась с ним? Никто не мог ее заставить остаться; почему она не ушла?
– Она любила его, Эстер. О, я не могу объяснить почему, но она любила его до самой смерти. Бывают такие женщины.
– Бывают непростительно глупые женщины.
Он не отозвался на мои слова и продолжал, будто и не слышал их:
– Когда я вернулся с войны, то увидел, что Сент сделал с ней. Он-то откупился и остался дома. Меня не было три года. Когда же я вернулся, то застал Лорели спившейся и полубезумной, а у Таун появились мальчики.
– Она и об этом знала?
– К тому времени она знала уже все, что только можно знать.
– И все же осталась, – сказала я.
Он быстро повернулся ко мне и взял меня за подбородок.
– А чем же ты лучше нее? – спросил он. – Теперь ты тоже все знаешь – о кнуте, о детях Таун, о безумии Сента. И все же ты осталась.
Он крепко держал меня за подбородок, и я не могла отвернуться или отвести глаза. Но мне нечего было ему ответить. Не могла я ему сказать, как много я теперь потеряю, если сбегу; как я могла объяснить ему, что меня останавливала мысль о том, как мне придется здесь бросить то, что заработано с таким трудом; и я, не говоря ни слова, смотрела на него. Он вдруг отпустил мой подбородок, притянул меня к себе и снова заговорил.
– Ты ведь знаешь, что тебе надо уйти оттуда, Эстер? Забирай мальчика и уходили? Ты можешь подать на развод, а когда получишь его, мы уедем на Запад и построим свою ферму. – Он улыбнулся, заглядывая мне в глаза: – Из тебя получилась бы прекрасная фермерша, Эстер.
Фермерша! При этих словах я вырвалась из его объятий, потому что вспомнила всех фермерских жен, которых повидала на своем веку. Они проплывали передо мной чередой, эти тоскливые серые женщины, все – разбитые тяжким трудом и бесконечными родами; и я поняла, что ни за что не стану фермерской женой. Но Руа, приняв мое молчание за согласие, все говорил, прижавшись щекой к моей щеке, и торопливый голос его, казалось, подстегивал время для исполнения его мечты. И я правда уже представляла ту сказочную картину, что он нарисовал: хижина на поляне, долгие дни, полные солнца, и долгие ночи, полные любви. Его мечта была такой зримой и такой чистой; но я, слушая его, только погрустнела, так как помнила и о мучительной засухе, и о кусачих морозах, и о зимах, длинных и холодных. И бесконечный тяжелый труд, и бесконечная борьба за выживание.
Это мне было хорошо знакомо, и воспоминания об этом жгли меня и тогда. Но я убежала от этого. И ни за что не вернусь к такой жизни.
"И все же, – сказала я себе, когда Руа приблизил свои губы к моим и мы заговорили с ним на языке, доступном лишь влюбленным, – почему я не могу иметь в жизни и любовь, и достаток? Наверняка по закону Сент-Клера можно заставить обеспечивать меня и Дэвида. Когда я завтра встречусь со Стивеном Перселлом, то посоветуюсь об этом и узнаю, сколько я потеряю и сколько смогу получить. Конечно, только глупец может ради любви отказаться от всего, чего он добился с таким трудом, а я не была так глупа. Но если бы у меня в жизни были и любовь, и деньги…"
Я ничего не сказала Руа, но, когда его пальцы дотрагивались до моего лба и водили по моим губам, голова моя была занята мыслью о разводе. Даже образ разведенной женщины, какой она мне виделась всегда, не пугал меня – печальная фигура, мишень для пересудов, прозвище "соломенная вдова", которое преследует ее повсюду как позорная тень. Но в тот вечер это все не могло напугать меня, потому что в тот вечер я впервые услышала восхитительный язык любви, впервые в жизни ощутила прикосновение любимой руки к своей груди. И хотя я упрекнула Руа, но меня это совсем не рассердило.
Да. Завтра же поговорю со Стивеном Перселлом о разводе.
Глава XXVI
На следующий день, когда я входила в приемную конторы Стивена Перселла, где по-прежнему щебетали разноцветные попугайчики, словно время повисло бездвижно с тех пор, как я была здесь последний раз; я находилась в самом радужном настроении, и вопрос о разводе занимал меня даже сильнее, чем дела, связанные с продажей урожая. Негр в белом сюртуке сообщил о том, что мистера Перселла нет в городе и что мистер Шарплесс, другой адвокат фирмы, примет меня; мое радужное настроение спустилось, как проткнутый воздушный шар. Хотя я не имела дел с мистером Шарплессом – мое знакомство с ним ограничивалось довольно прохладными поклонами при встречах, – тем не менее я его недолюбливала. Более того, я инстинктивно чувствовала, что он отвечает мне тем же.
Когда я вошла в его кабинет, он своими пронзительными глазками из-под кустистых бровей стал разглядывать меня довольно нагло и с налетом циничного любопытства, и я удивилась, чем он так заинтересовался. А его ответ на мое прохладное, но вполне учтивое приветствие был небрежным, если не сказать грубым.
– Перселла вызвали из города, – гавкнул он. – Важное дело. Просил передать вам, когда зайдете. – Он открыл ящик стола, и его коротенькие пальцы, пошарив, вытащили пачку бумаг. – Вопрос о покупателях, что ли?
Я отвечала, что написала мистеру Перселлу с просьбой подобрать надежных покупателей для моего риса и хлопка, но не успела я закончить фразу, как он снова гавкнул:
– Да, да – понятно. – Он бросил документы на стол передо мной. – Баркли и Блэкли. Спросите Джонаса Блэкли. Он купит ваш урожай – даст хорошую цену. – Он поморщился: – Только и разговору, что о вашем урожае. Женщина янки доказала нам, говорят.
– Не поняла, что доказала…
– Что тут понимать? Говорили, что нельзя уже ничего сделать. Рис – гиблое дело – свободных негров не заставишь работать. Ну а вы доказали им. Теперь все снова захотели все начать сначала. Вернуть добрые старые времена – деньги, прекрасные лошади, парусные регаты. – Он снова сморщился, это у него означало улыбку, как я поняла. – Ни за что не сделать. Рис – гиблое дело. Гиблое, как мертвый янки.
Я засунула документы в ридикюль и, поблагодарив, повернулась уходить, но он опять гавкнул:
– Минуту, пожалуйста. Кое-какие новости. Думаю, вам не мешает узнать.
– Да? – повернулась я.
Его рука затеребила массивную золотую цепочку, что висела у него на животе, и пронзительные глазки с интересом уставились мне в лицо.
– Вам известно, что Ле Гранд собирается продать имение – целиком и полностью?
Продать?.. – я пыталась перебороть приступ слабости, чувствуя, как мороз пробежал по коже.
– Продает. Семь Очагов, – повторил он с удовольствием. – Некоему Крэму. Крэм наводил здесь вчера справки. Узнавал о вашем урожае, спрашивал про лес…
Меня поразило, что хищные глазки злорадно сверкнули, и я удивленно подумала: "Почему этого человека так радует мое несчастье? Он что, тоже слышал сплетни, что ходят обо мне? И ему тоже приятно видеть, как оборотистая янки получает по заслугам".
Я выкрикнула в порыве отчаяния:
– Но он не может продать Семь Очагов.
– Не может? – Его кустистые брови подскочили. – Почему это? Они принадлежат ему. А Крэм заплатит очень прилично.
Со спокойствием, которое наступает вслед за отчаянием, я спросила:
– Кто он такой, этот Крэм?
– Да никто насмешливо скривился он. – Белый оборванец, который сделал деньги на войне – Бог знает, каким путем. Теперь хочет стать аристократом. Туда же. Богат как Крез. Ах, да – имеет дочку.
– Дочку?
– Да, дочку. Отрада всей его жизни. Думает, что деньги принесут ей то, чего не мог дать он, – старинную виллу, общество, положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32