так что, постояв там немного, я повернула обратно к дому.
В доме же такого усердия не наблюдалось. Маум Люси, как сразу стало ясно, запустила кухню до прежнего безобразия, и я некоторое время провела там, выговаривая ей за неряшество и небрежность, пока она начинала заново приводить свое хозяйство в порядок. Проходя по комнатам первого этажа, я отметила, что повсюду были недоделки, и Марго наблюдала за мной тоже настороженно, заметив в моих манерах что-то новое. Я принимала на себя полное управление всеми делами, что было просто необходимо, Я понимала, сколько дополнительных хлопот теперь свалится на мои плечи, так как теперь и одна деталь не должна оставаться вне моего внимания, но меня не мучили опасения. Наоборот, новая ответственность только придавала мне сил, как и мысль о том, что, хотя многое требуется сделать, теперь на все это есть достаточно средств. Я уже твердо верила в успех – уже видела, как Семь Очагов обретают былое величие, видела эти обильные урожаи, прекрасных лошадей в конюшнях, множество кур, свиней и коров на скотном дворе, огромные мешки хлопка, отправляющиеся на пароходах в Саванну, груженные рисом лодки, плывущие вниз по реке.
И думая об этом, я не переставала помнить о том, что в этих планах, рожденных моими усилиями, фигура моего мужа никак не проявлялась; подсознательно я уже выбросила его из своей жизни.
Мои планы на будущее и поддерживали меня все последующие дни, они придавали работе радость, заполняя часы и отгоняя прочь тоскливую монотонность. Теперь я не сидела сложа руки ни секунды. Казалось, энергия била из меня ключом, причем неистощимым. Дни складывались в недели, и февральские холода уступили дорогу мягкому мартовскому солнцу, а я не знала покоя – да и как можно было? Ведь теперь, когда хлопковое поле было вспахано и засеяно, негры занялись рисовыми топями, наполняли каналы, возводили дамбы, сооружали шлюзы для регулировки уровня воды.
Часто, наблюдая за работой, я поражалась, с какой легкостью успевает Шем уследить за всем разом. С каждым днем мое уважение к нему росло. Я видела, что это был умный и способный человек, и только происхождение и цвет кожи обрекли его на черную работу. Он обращался с другими неграми, многие из которых были старше его, с отеческой мудростью. Даже Джон Итон, самый беспокойный из всех, слушался Шема, как норовистый жеребец слушается опытной руки.
Их так часто одолевали болезни, что в конце концов скорее от отчаяния, чем из сострадания, я устроила в одной из пустующих хижин лазарет, куда, если они серьезно заболевали, их помещали. Это доставило мне еще забот, поскольку каждый работник был нужен на полях, и мне пришлось осваивать много незнакомых дел.
Работая в больничной хижине, я приходила проведать малышей, которые, пока родители усиленно трудились в поле, оставались под присмотром Тиб, девочки с печальными глазами лет двенадцати или тринадцати, чьи костлявые плечики казались такими хрупкими, что едва выдерживали вес малышей, с которыми ей приходилось возиться. Иногда, проходя мимо нее, когда она одиноко сидела на поляне с проворным малышом на руках, я останавливалась поболтать с ней, но, кроме "да, мэм" или "нет, мэм", она ничего не отвечала; и я проходила мимо, унося в памяти безнадежность ее сморщенного личика и грустных глаз.
Но я не забывала о ней, и однажды вечером, когда Шем пришел ко мне с докладом о выполненной за день работе, я заговорила с ним об этом ребенке. Теперь он должен был по очереди оставлять с детьми женщин (сказала я ему), а Тиб освободить от этой обязанности. Я собиралась использовать ее для легкой работы в доме. Тиб научили чистить серебро и накрывать на стол, и я велела Марго сшить ей несколько простых темных платьев. Потом уже у меня возникла идея обучать ее в классной после занятий с Рупертом; и вслед за тем я вспомнила о детишках Таун и об обязанности, возложенной на меня завещанием Лорели. Они тоже должны учиться. Поэтому однажды утром, возвращаясь с полей, я остановилась у домика для надсмотрщика поговорить об этом с Таун.
Я застала ее еще лежащей на постели, хотя было уже девять часов, – на постели, той самой, где лежал Руа, когда Сент перевязывал его рану. Когда я возникла в дверях, она села на кровати, потягиваясь и зевая.
– Да, мэм, – спросила она мягко, – вы хочите меня?
– Да. Я хочу поговорить о Леме и Вилли. Мягкое вопросительное выражение на ее лице сменилось холодной настороженностью:
– Да'м, а что такое?
Я коротко сказала ей о своем намерении учить их вместе с Тиб, и, пока я говорила, она сидела на краю постели, глядя на меня своими влажными глазами, свободно свесив руки – маленькие и красивой формы – перед собой. Когда я закончила, она спросила, по-прежнему мягко:
– А мистер Сент говорит, что это правильно – учить моих мальчиков?
Я сообщила ей, что не считаю необходимым советоваться с мистером Ле Грандом – теперь я решаю здесь такие вопросы; и когда она поняла, что я не шучу, то сказала (словно оказывая мне великую милость): "Не знаю причины, чтоб сказать "нет", – если вам так хочется. Я сказала, что в таком случае она должна каждое утро в десять часов присылать мальчиков в классную комнату а когда добавила, чтобы она следила за тем, чтобы они были аккуратно одеты, ее подбородок гордо вздернулся: "У меня дети чистые".
Надо признать, что обычно это было так. Я заметила, что в домике никогда ни пятнышка, ситцевые платья, обтягивающие ее чувственное тело, что так раздражало меня, всегда были свежими и накрахмаленными; но в тот момент, стоя посреди комнаты, я с удивлением обнаружила, что на этот раз все было иначе. В доме не убирались уже не один день – грязные вещи валялись на полу кучами, кровати не заправлены, даже постели нечистые, и сама Таун – нечесаная и в заношенном платье. Это было жилище женщины, лишившейся стимула и опустившей руки. Интересно, что вызвало такую перемену в ней.
Я опять взглянула на нее и обнаружила, что она смотрит на меня пристально и пронзительно. Я спросила, почему она не наведет в комнате порядок – все лучшее занятие, чем бездельничать, лежа на кровати; она улыбнулась какой-то загадочной улыбкой:
– Скоро 'десь станет чисто.
Я не выносила ее якобы покорной мягкости в голосе, так же как не выносила ее улыбки, но решила не показывать этой женщине, что она способна вызывать у меня досаду, и повернулась к выходу; но на полпути к двери я остановилась – мое внимание привлекла крошечная фигурка, грубо вылепленная из глины, но в которой я с гневом и изумлением узнала свою миниатюрную копию. Тот же узел волос, заколотый на шее, как у меня; даже крошечное платье было точно такое, как одно из тех, что я носила каждый день. И я увидела, что там и тут в маленькое тело воткнуты колючки.
Я тут же поняла, для чего, колдовские чары, которыми Таун надеялась извести меня. Первым моим желанием было схватить фигурку и разбить ее вдребезги. Но я взяла себя в руки и, по крайней мере внешне, спокойная вышла оттуда и направилась к дому. Но по дороге меня мучило негодование из-за того, что Лорели Ле Гранд обязала меня держать Таун на своей плантации. "Наверняка, – сказала я себе, – можно найти способ избавиться от нее"; потому что каждый раз при виде ее и ее мягкого тела с вызывающе поднятым бюстом подливалось масло в огонь, который никогда не переставал жечь меня, как только я вспоминала – да я и не забывала – о том, что тоже люблю Руа.
Глава XVI
Таун и все остальное отошло на задний план, как только пришла весна, и солнце неумолимо подгоняло нас, тех, кто трудился, не покладая рук. Теперь работа требовала всего моего времени, с рассвета и до заката. Я вертелась в безбрежном море самых различных забот. Чего стоило одно лишь содержание в должном виде расчетных книг. Это была бесконечная, утомительная работа. Каждый фунт семян, каждый кусок свинины, бесчисленные мелочи, которые постоянно требовались неграм, сначала должны были вноситься в расходную книгу, потом в книгу покупок, потом записываться в книжки негров на их счет. Надо было обсудить с Шемом план размещения посевов, так как каждая культура была отмечена на грубой схеме плантации, которую я сама начертила и повесила в своей конторке. Потом еще были дела по дому: должны были содержаться в порядке спальни, надо было распределять продукты для стола, проверять комоды и шкафы, постоянно следить за стиркой. А еще ключи. Ключи от буфетов, от комодов, от шкафов с продуктами, с посудой и хрусталем. Ключи всевозможных форм и размеров; но после недели бесконечного отпирания и запирания замков мои пальцы могли даже в темноте безошибочно найти нужную мне дверцу.
С пяти утра и до вечера я трудилась. И даже вечером я не отдыхала. После ужина я должна была идти к себе в конторку проверять с Шемом счета, слушать его доклад о проделанной за день работе, обсуждать планы на завтра. А потом я отправлялась в лазарет взглянуть перед сном на больных. Казалось, я не прекращала бы делать что-то одно за другим, если бы усталость не сваливала бы меня в конце концов в постель.
И все же работа не угнетала меня. С каждым днем результаты моих усилий становились все заметнее, и каждое утро, проходя по плантациям, сначала на хлопковое, а потом на рисовое поле, поднимаясь на холм, засаженный овощами, где возились Сей и Бой, я слышала скрип плуга, стук мотыг и голоса работающих негров и вспоминала Семь Очагов такими, какими они были, когда я появилась здесь, заброшенными, бесполезными, мертвыми. В тот день, когда мы с Шемом обнаружили зеленые листочки, рядами разукрасившие хлопковое поле, моя радость была сродни той, что скульптор ощущает при виде того, как глина приобретает форму, что до этого существовала лишь в его воображении.
В доме тоже были очевидны перемены к лучшему. Теперь комнаты сияли чистотой. В каждом шкафу царил порядок, на полках ни пятнышка. Каждую неделю высушенное солнцем чистое белье Марго раскладывала по своим местам, серебро сверкало, начищенное прилежными ручками Тиб, и, может быть, впервые за много лет ни одной пылинке не давали сесть на орлиные профили Ле Грандов, чьи портреты висели в зале.
Тем не менее полного удовлетворения от своих успехов я не чувствовала. Постепенно я поняла, что с обитателями дома у меня не все гладко. Марго продолжала бросать на меня враждебные взгляды, Маум Люси поджимала губы, а Старая Мадам, сидя, как жирный паук, пойманный в свою собственную паутину праздного высокомерия, поглощая бесконечный поток еды, что приносила ей Марго, обращалась со мной так, как хозяйка дома обращается с бедной родственницей.
Что касается моего мужа – для него я так и оставалась гувернанткой. Тот факт, что я его жена, ничуть не изменил его поведения. Он уезжал в Саванну, когда считал нужным, не докладывая ни мне, ни другим, когда он вернется; и его отношение, по крайней мере ко мне, было таким отчужденным, таким равнодушным, что я с трудом могла поверить, что этот человек мой муж.
И все же я не обманывала себя, прекрасно понимая, что он на самом деле был не так безразличен, как притворялся, и что его глаза, словно ничего не замечающие вокруг, часто останавливались на мне и пристально следили за мной. Но временами моя решимость сопротивляться ему исчезала, когда все мои усилия и вся моя борьба казались мне бесполезными. Это случалось в те ночи, когда я лежала, со страхом ожидая, когда дверь моей спальни откроется, и по утрам после таких ночей я вставала такой разбитой и потрясенной, что стыд сводил на нет все мои успехи.
Но работа, как и время, двигалась вперед. В первый вечер первой недели марта мы с Рупертом отправились после ужина к амбару посмотреть, как будут замачивать в глине рисовые семена – событие, как сообщил мне Шем, которое негры ожидали с нетерпением и в честь которого я должна была устроить обед с выпивкой.
Мы застали всех работников собравшимися под деревьями вокруг сарая, их пронзительные голоса и блестящие глаза говорили о том, что они уже прилично отхлебнули из бочонка виски, присланного мною; а рядом на углях жарились молочные поросята, распространяя в весенних сумерках аппетитный аромат.
Когда мы с Рупертом подошли, негры бросились горячо нас приветствовать. Большая Лу крикнула: "Вот а наша мистис и молодой жентамен", и Стелла, высокая желтолицая девица, готовая по любому поводу полезть в драку, теперь прокудахтала: "Вот наша белоснежная маленькая мистис", и вслед за ними все начали так усердно и раболепно кланяться, что, знай я их похуже, подумала бы, что это проявление редкой преданности. Но меня они не провели. Слишком хорошо я знала, как они любят притворяться. Так что со сдержанной приветливостью сказав им: "Добрый вечер", я прошла в сарай.
Здесь было много интересного, потому что я никогда не видела смачивания рисового зерна в глине. На балках стояли огромные плошки с зажженными фитилями, и оранжевый огонь превращал фигуры людей в громадные тени, что ползали по стенам. В углу в бочках смешивали глину с водой, пока она не стала тянуться как патока. Позже, как объяснил Шем, глину выльют на рис, разложенный на полу амбара.
Но лишь когда они покончили с ужином и допивали последние капли виски, Шем позвал их: "Пошли – пока не нализалис' до смерти". Развеселая толпа потянулась к амбару, двое мужчин опрокинули бочки с глиной и стали поливать рис под бодрые советы: "Вот сюда – а то здесь не слишком густо, Сэм…"
Когда по знаку Шема с этим было покончено, Джон Итон вскочил на перевернутую пустую бочку и достал из кармана свой вагран, поднес его к губам и заиграл; и, как только раздались первые такты причудливого ритма, разбудившего вечер, негритянки начали танцевать на глине и рисе, подбадриваемые мужчинами, которые, стоя вдоль стен, захлопали в ладоши. И мужчины, и женщины запели, их голоса, подхватили мелодию Джона Итона, чарующую и дикую.
С изумлением я смотрела, как ловко смешивают коричневые и черные пятки зерно с мокрой глиной, до тех пор, пока каждое зернышко в отдельности не покроется глиняной коркой. Даже после того, как рис уже был готов, они продолжали танцевать. Теперь музыка Джона Итона зазвучала быстрее, и они плясали в диком темпе. Дядюшка Эрли вдруг сорвался со своего места, где наблюдал за пляской, и присоединился к танцующим, кружась на одной ноге, как черная ворона на ветке; телеса Большой Лу тряслись в танце, как дрожащий пудинг. Быстрей и быстрей они кружились в мерцающих огнях свеч! Выше и выше звучали голоса! Словно этот дикий бешеный ритм лишил их последней связи с цивилизацией.
Я вдруг устала от всего этого. На меня угнетающе подействовали и шум, и пыль, и запах потных тел, смешанный с запахом жирной свинины. И помахав Руперту – зачарованному зрителю, – я вышла наружу вдохнуть свежего воздуха.
Тиб, которая стояла в стороне, подбежала ко мне, и я сказала, что ей пора идти спать; но при этих словах у меня так закружилась голова, что пришлось схватиться за ее худенькое плечико, чтобы не упасть. Я оперлась на нее, отгоняя нахлынувшую на меня темноту, пока земля мелькала и вертелась у меня перед глазами, и с удивлением подумала: "Но ведь я в жизни не падала в обморок…"
Я вернулась из бессвязной пустоты и поняла, что лежу на земле, голова моя – на коленях у Большой Лу. Минуту я лежала, возвращаясь в реальность – глядя на склоненные надо мной лица, слушая голоса, доносившиеся издалека.
– Отойдите-ка теперь – дайте мистис воздух, разгонял их голос Шема, – она просто в ом'морке…
– Обморок? – Это был голос Стеллы, пронзительный и высокомерный. – Да это же Таун на ее наколдовала – рази она не наколдовала на меня, чтоб Большая Лу и Лонни разругались через меня, рази не говорила она, что и мистис заколдует?
Я оттолкнула от себя последние клубки темноты и села.
Но Большая Лу ласково пропела:
– Не надо быстро, милая – от'охни на Большой Лу.
И потом зазвучал тревожный голосок Тиб:
– Миз Эстер – вам плохо, миз Эстер?
– Все-все в порядке, Тиб. – Мне удалось успокоить ее дрожащим голосом. – Надо пойти в дом.
Невидимые руки помогли мне подняться, и Тиб заботливо ухватилась за мою руку:
– Прислонитесь ко мне, миз Эстер, – вам еще плохо. Вы белая, как призрак.
Сопровождаемые сочувственными голосами, мы пошли к дому. И, когда шум и запах свинины исчезли, тошнота прошла; но ее место заняло такое открытие, от которого я похолодела. Теперь я знала точно, о чем подозревала уже давно: я жду от Сент-Клера Ле Гранда ребенка.
Глава XVII
О том, что я могу забеременеть, я думала часто – и с неприязнью, – но теперь это был факт, и сознание того, что я ношу ребенка, изменило для меня все. В ту ночь, когда я лежала без сна, это и многое другое открылось мне. До сих пор я стремилась к успеху и не принимала в расчет человека, за которого вышла замуж, видя в нем лишь инструмент, который я могла использовать для достижения своей цели. Теперь он начинал играть в моей жизни более важную роль – он был способен повлиять на будущее моего ребенка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
В доме же такого усердия не наблюдалось. Маум Люси, как сразу стало ясно, запустила кухню до прежнего безобразия, и я некоторое время провела там, выговаривая ей за неряшество и небрежность, пока она начинала заново приводить свое хозяйство в порядок. Проходя по комнатам первого этажа, я отметила, что повсюду были недоделки, и Марго наблюдала за мной тоже настороженно, заметив в моих манерах что-то новое. Я принимала на себя полное управление всеми делами, что было просто необходимо, Я понимала, сколько дополнительных хлопот теперь свалится на мои плечи, так как теперь и одна деталь не должна оставаться вне моего внимания, но меня не мучили опасения. Наоборот, новая ответственность только придавала мне сил, как и мысль о том, что, хотя многое требуется сделать, теперь на все это есть достаточно средств. Я уже твердо верила в успех – уже видела, как Семь Очагов обретают былое величие, видела эти обильные урожаи, прекрасных лошадей в конюшнях, множество кур, свиней и коров на скотном дворе, огромные мешки хлопка, отправляющиеся на пароходах в Саванну, груженные рисом лодки, плывущие вниз по реке.
И думая об этом, я не переставала помнить о том, что в этих планах, рожденных моими усилиями, фигура моего мужа никак не проявлялась; подсознательно я уже выбросила его из своей жизни.
Мои планы на будущее и поддерживали меня все последующие дни, они придавали работе радость, заполняя часы и отгоняя прочь тоскливую монотонность. Теперь я не сидела сложа руки ни секунды. Казалось, энергия била из меня ключом, причем неистощимым. Дни складывались в недели, и февральские холода уступили дорогу мягкому мартовскому солнцу, а я не знала покоя – да и как можно было? Ведь теперь, когда хлопковое поле было вспахано и засеяно, негры занялись рисовыми топями, наполняли каналы, возводили дамбы, сооружали шлюзы для регулировки уровня воды.
Часто, наблюдая за работой, я поражалась, с какой легкостью успевает Шем уследить за всем разом. С каждым днем мое уважение к нему росло. Я видела, что это был умный и способный человек, и только происхождение и цвет кожи обрекли его на черную работу. Он обращался с другими неграми, многие из которых были старше его, с отеческой мудростью. Даже Джон Итон, самый беспокойный из всех, слушался Шема, как норовистый жеребец слушается опытной руки.
Их так часто одолевали болезни, что в конце концов скорее от отчаяния, чем из сострадания, я устроила в одной из пустующих хижин лазарет, куда, если они серьезно заболевали, их помещали. Это доставило мне еще забот, поскольку каждый работник был нужен на полях, и мне пришлось осваивать много незнакомых дел.
Работая в больничной хижине, я приходила проведать малышей, которые, пока родители усиленно трудились в поле, оставались под присмотром Тиб, девочки с печальными глазами лет двенадцати или тринадцати, чьи костлявые плечики казались такими хрупкими, что едва выдерживали вес малышей, с которыми ей приходилось возиться. Иногда, проходя мимо нее, когда она одиноко сидела на поляне с проворным малышом на руках, я останавливалась поболтать с ней, но, кроме "да, мэм" или "нет, мэм", она ничего не отвечала; и я проходила мимо, унося в памяти безнадежность ее сморщенного личика и грустных глаз.
Но я не забывала о ней, и однажды вечером, когда Шем пришел ко мне с докладом о выполненной за день работе, я заговорила с ним об этом ребенке. Теперь он должен был по очереди оставлять с детьми женщин (сказала я ему), а Тиб освободить от этой обязанности. Я собиралась использовать ее для легкой работы в доме. Тиб научили чистить серебро и накрывать на стол, и я велела Марго сшить ей несколько простых темных платьев. Потом уже у меня возникла идея обучать ее в классной после занятий с Рупертом; и вслед за тем я вспомнила о детишках Таун и об обязанности, возложенной на меня завещанием Лорели. Они тоже должны учиться. Поэтому однажды утром, возвращаясь с полей, я остановилась у домика для надсмотрщика поговорить об этом с Таун.
Я застала ее еще лежащей на постели, хотя было уже девять часов, – на постели, той самой, где лежал Руа, когда Сент перевязывал его рану. Когда я возникла в дверях, она села на кровати, потягиваясь и зевая.
– Да, мэм, – спросила она мягко, – вы хочите меня?
– Да. Я хочу поговорить о Леме и Вилли. Мягкое вопросительное выражение на ее лице сменилось холодной настороженностью:
– Да'м, а что такое?
Я коротко сказала ей о своем намерении учить их вместе с Тиб, и, пока я говорила, она сидела на краю постели, глядя на меня своими влажными глазами, свободно свесив руки – маленькие и красивой формы – перед собой. Когда я закончила, она спросила, по-прежнему мягко:
– А мистер Сент говорит, что это правильно – учить моих мальчиков?
Я сообщила ей, что не считаю необходимым советоваться с мистером Ле Грандом – теперь я решаю здесь такие вопросы; и когда она поняла, что я не шучу, то сказала (словно оказывая мне великую милость): "Не знаю причины, чтоб сказать "нет", – если вам так хочется. Я сказала, что в таком случае она должна каждое утро в десять часов присылать мальчиков в классную комнату а когда добавила, чтобы она следила за тем, чтобы они были аккуратно одеты, ее подбородок гордо вздернулся: "У меня дети чистые".
Надо признать, что обычно это было так. Я заметила, что в домике никогда ни пятнышка, ситцевые платья, обтягивающие ее чувственное тело, что так раздражало меня, всегда были свежими и накрахмаленными; но в тот момент, стоя посреди комнаты, я с удивлением обнаружила, что на этот раз все было иначе. В доме не убирались уже не один день – грязные вещи валялись на полу кучами, кровати не заправлены, даже постели нечистые, и сама Таун – нечесаная и в заношенном платье. Это было жилище женщины, лишившейся стимула и опустившей руки. Интересно, что вызвало такую перемену в ней.
Я опять взглянула на нее и обнаружила, что она смотрит на меня пристально и пронзительно. Я спросила, почему она не наведет в комнате порядок – все лучшее занятие, чем бездельничать, лежа на кровати; она улыбнулась какой-то загадочной улыбкой:
– Скоро 'десь станет чисто.
Я не выносила ее якобы покорной мягкости в голосе, так же как не выносила ее улыбки, но решила не показывать этой женщине, что она способна вызывать у меня досаду, и повернулась к выходу; но на полпути к двери я остановилась – мое внимание привлекла крошечная фигурка, грубо вылепленная из глины, но в которой я с гневом и изумлением узнала свою миниатюрную копию. Тот же узел волос, заколотый на шее, как у меня; даже крошечное платье было точно такое, как одно из тех, что я носила каждый день. И я увидела, что там и тут в маленькое тело воткнуты колючки.
Я тут же поняла, для чего, колдовские чары, которыми Таун надеялась извести меня. Первым моим желанием было схватить фигурку и разбить ее вдребезги. Но я взяла себя в руки и, по крайней мере внешне, спокойная вышла оттуда и направилась к дому. Но по дороге меня мучило негодование из-за того, что Лорели Ле Гранд обязала меня держать Таун на своей плантации. "Наверняка, – сказала я себе, – можно найти способ избавиться от нее"; потому что каждый раз при виде ее и ее мягкого тела с вызывающе поднятым бюстом подливалось масло в огонь, который никогда не переставал жечь меня, как только я вспоминала – да я и не забывала – о том, что тоже люблю Руа.
Глава XVI
Таун и все остальное отошло на задний план, как только пришла весна, и солнце неумолимо подгоняло нас, тех, кто трудился, не покладая рук. Теперь работа требовала всего моего времени, с рассвета и до заката. Я вертелась в безбрежном море самых различных забот. Чего стоило одно лишь содержание в должном виде расчетных книг. Это была бесконечная, утомительная работа. Каждый фунт семян, каждый кусок свинины, бесчисленные мелочи, которые постоянно требовались неграм, сначала должны были вноситься в расходную книгу, потом в книгу покупок, потом записываться в книжки негров на их счет. Надо было обсудить с Шемом план размещения посевов, так как каждая культура была отмечена на грубой схеме плантации, которую я сама начертила и повесила в своей конторке. Потом еще были дела по дому: должны были содержаться в порядке спальни, надо было распределять продукты для стола, проверять комоды и шкафы, постоянно следить за стиркой. А еще ключи. Ключи от буфетов, от комодов, от шкафов с продуктами, с посудой и хрусталем. Ключи всевозможных форм и размеров; но после недели бесконечного отпирания и запирания замков мои пальцы могли даже в темноте безошибочно найти нужную мне дверцу.
С пяти утра и до вечера я трудилась. И даже вечером я не отдыхала. После ужина я должна была идти к себе в конторку проверять с Шемом счета, слушать его доклад о проделанной за день работе, обсуждать планы на завтра. А потом я отправлялась в лазарет взглянуть перед сном на больных. Казалось, я не прекращала бы делать что-то одно за другим, если бы усталость не сваливала бы меня в конце концов в постель.
И все же работа не угнетала меня. С каждым днем результаты моих усилий становились все заметнее, и каждое утро, проходя по плантациям, сначала на хлопковое, а потом на рисовое поле, поднимаясь на холм, засаженный овощами, где возились Сей и Бой, я слышала скрип плуга, стук мотыг и голоса работающих негров и вспоминала Семь Очагов такими, какими они были, когда я появилась здесь, заброшенными, бесполезными, мертвыми. В тот день, когда мы с Шемом обнаружили зеленые листочки, рядами разукрасившие хлопковое поле, моя радость была сродни той, что скульптор ощущает при виде того, как глина приобретает форму, что до этого существовала лишь в его воображении.
В доме тоже были очевидны перемены к лучшему. Теперь комнаты сияли чистотой. В каждом шкафу царил порядок, на полках ни пятнышка. Каждую неделю высушенное солнцем чистое белье Марго раскладывала по своим местам, серебро сверкало, начищенное прилежными ручками Тиб, и, может быть, впервые за много лет ни одной пылинке не давали сесть на орлиные профили Ле Грандов, чьи портреты висели в зале.
Тем не менее полного удовлетворения от своих успехов я не чувствовала. Постепенно я поняла, что с обитателями дома у меня не все гладко. Марго продолжала бросать на меня враждебные взгляды, Маум Люси поджимала губы, а Старая Мадам, сидя, как жирный паук, пойманный в свою собственную паутину праздного высокомерия, поглощая бесконечный поток еды, что приносила ей Марго, обращалась со мной так, как хозяйка дома обращается с бедной родственницей.
Что касается моего мужа – для него я так и оставалась гувернанткой. Тот факт, что я его жена, ничуть не изменил его поведения. Он уезжал в Саванну, когда считал нужным, не докладывая ни мне, ни другим, когда он вернется; и его отношение, по крайней мере ко мне, было таким отчужденным, таким равнодушным, что я с трудом могла поверить, что этот человек мой муж.
И все же я не обманывала себя, прекрасно понимая, что он на самом деле был не так безразличен, как притворялся, и что его глаза, словно ничего не замечающие вокруг, часто останавливались на мне и пристально следили за мной. Но временами моя решимость сопротивляться ему исчезала, когда все мои усилия и вся моя борьба казались мне бесполезными. Это случалось в те ночи, когда я лежала, со страхом ожидая, когда дверь моей спальни откроется, и по утрам после таких ночей я вставала такой разбитой и потрясенной, что стыд сводил на нет все мои успехи.
Но работа, как и время, двигалась вперед. В первый вечер первой недели марта мы с Рупертом отправились после ужина к амбару посмотреть, как будут замачивать в глине рисовые семена – событие, как сообщил мне Шем, которое негры ожидали с нетерпением и в честь которого я должна была устроить обед с выпивкой.
Мы застали всех работников собравшимися под деревьями вокруг сарая, их пронзительные голоса и блестящие глаза говорили о том, что они уже прилично отхлебнули из бочонка виски, присланного мною; а рядом на углях жарились молочные поросята, распространяя в весенних сумерках аппетитный аромат.
Когда мы с Рупертом подошли, негры бросились горячо нас приветствовать. Большая Лу крикнула: "Вот а наша мистис и молодой жентамен", и Стелла, высокая желтолицая девица, готовая по любому поводу полезть в драку, теперь прокудахтала: "Вот наша белоснежная маленькая мистис", и вслед за ними все начали так усердно и раболепно кланяться, что, знай я их похуже, подумала бы, что это проявление редкой преданности. Но меня они не провели. Слишком хорошо я знала, как они любят притворяться. Так что со сдержанной приветливостью сказав им: "Добрый вечер", я прошла в сарай.
Здесь было много интересного, потому что я никогда не видела смачивания рисового зерна в глине. На балках стояли огромные плошки с зажженными фитилями, и оранжевый огонь превращал фигуры людей в громадные тени, что ползали по стенам. В углу в бочках смешивали глину с водой, пока она не стала тянуться как патока. Позже, как объяснил Шем, глину выльют на рис, разложенный на полу амбара.
Но лишь когда они покончили с ужином и допивали последние капли виски, Шем позвал их: "Пошли – пока не нализалис' до смерти". Развеселая толпа потянулась к амбару, двое мужчин опрокинули бочки с глиной и стали поливать рис под бодрые советы: "Вот сюда – а то здесь не слишком густо, Сэм…"
Когда по знаку Шема с этим было покончено, Джон Итон вскочил на перевернутую пустую бочку и достал из кармана свой вагран, поднес его к губам и заиграл; и, как только раздались первые такты причудливого ритма, разбудившего вечер, негритянки начали танцевать на глине и рисе, подбадриваемые мужчинами, которые, стоя вдоль стен, захлопали в ладоши. И мужчины, и женщины запели, их голоса, подхватили мелодию Джона Итона, чарующую и дикую.
С изумлением я смотрела, как ловко смешивают коричневые и черные пятки зерно с мокрой глиной, до тех пор, пока каждое зернышко в отдельности не покроется глиняной коркой. Даже после того, как рис уже был готов, они продолжали танцевать. Теперь музыка Джона Итона зазвучала быстрее, и они плясали в диком темпе. Дядюшка Эрли вдруг сорвался со своего места, где наблюдал за пляской, и присоединился к танцующим, кружась на одной ноге, как черная ворона на ветке; телеса Большой Лу тряслись в танце, как дрожащий пудинг. Быстрей и быстрей они кружились в мерцающих огнях свеч! Выше и выше звучали голоса! Словно этот дикий бешеный ритм лишил их последней связи с цивилизацией.
Я вдруг устала от всего этого. На меня угнетающе подействовали и шум, и пыль, и запах потных тел, смешанный с запахом жирной свинины. И помахав Руперту – зачарованному зрителю, – я вышла наружу вдохнуть свежего воздуха.
Тиб, которая стояла в стороне, подбежала ко мне, и я сказала, что ей пора идти спать; но при этих словах у меня так закружилась голова, что пришлось схватиться за ее худенькое плечико, чтобы не упасть. Я оперлась на нее, отгоняя нахлынувшую на меня темноту, пока земля мелькала и вертелась у меня перед глазами, и с удивлением подумала: "Но ведь я в жизни не падала в обморок…"
Я вернулась из бессвязной пустоты и поняла, что лежу на земле, голова моя – на коленях у Большой Лу. Минуту я лежала, возвращаясь в реальность – глядя на склоненные надо мной лица, слушая голоса, доносившиеся издалека.
– Отойдите-ка теперь – дайте мистис воздух, разгонял их голос Шема, – она просто в ом'морке…
– Обморок? – Это был голос Стеллы, пронзительный и высокомерный. – Да это же Таун на ее наколдовала – рази она не наколдовала на меня, чтоб Большая Лу и Лонни разругались через меня, рази не говорила она, что и мистис заколдует?
Я оттолкнула от себя последние клубки темноты и села.
Но Большая Лу ласково пропела:
– Не надо быстро, милая – от'охни на Большой Лу.
И потом зазвучал тревожный голосок Тиб:
– Миз Эстер – вам плохо, миз Эстер?
– Все-все в порядке, Тиб. – Мне удалось успокоить ее дрожащим голосом. – Надо пойти в дом.
Невидимые руки помогли мне подняться, и Тиб заботливо ухватилась за мою руку:
– Прислонитесь ко мне, миз Эстер, – вам еще плохо. Вы белая, как призрак.
Сопровождаемые сочувственными голосами, мы пошли к дому. И, когда шум и запах свинины исчезли, тошнота прошла; но ее место заняло такое открытие, от которого я похолодела. Теперь я знала точно, о чем подозревала уже давно: я жду от Сент-Клера Ле Гранда ребенка.
Глава XVII
О том, что я могу забеременеть, я думала часто – и с неприязнью, – но теперь это был факт, и сознание того, что я ношу ребенка, изменило для меня все. В ту ночь, когда я лежала без сна, это и многое другое открылось мне. До сих пор я стремилась к успеху и не принимала в расчет человека, за которого вышла замуж, видя в нем лишь инструмент, который я могла использовать для достижения своей цели. Теперь он начинал играть в моей жизни более важную роль – он был способен повлиять на будущее моего ребенка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32