Остается только надеяться, что его вежливое выдворение не отразится на его карьере, особенно если он окажется в состоянии продолжать руководить событиями и на расстоянии, подумал он, задумчиво провожая взглядом уходящий за борт берег. А что касается нее… Кто знает, может в какой-нибудь другой жизни, в другой инкарнации, в другом измерении или в другом времени все это и состоится?
* * *
По возвращении из Азербайджана огромная статья Муры украсила собой субботнее приложение газеты. Самому себе неподкупно честному автору пришлось признаться, что самым суровым испытанием израильского Штирлица в далекой мусульманской стране, не чуждой суровым законам шариата, оказались перебои в подаче воды, и от задуманных коммюнике из горячих точек планеты статья эволюционировала в жанр заметок путешественника. Но тем не менее, описания всего увиденного, многочисленные беседы с местными жителями, отпочковавшиеся от дорожной болтовни с местным гидом, исторические очерки, понадерганные из интернета, и, не последним делом, аутентичные аппетитные описания застолий, а также красочные фотографии гор и долин понравились любознательному читателю. Пришлось умолчать только о попутчиках, поскольку им на страницах прессы фигурировать не полагалось, и, разумеется, о Муркиных подвигах по указке Моссада. Так же скромно автор не упомянула о приобретенном поясе, и о ценном совете знакомого с местными обычаями представителя Еврейского агентства (последнее практически самостоятельно содержало национальную азербайджанскую аэрокомпанию, закупая на корню рейсы на Тель-Авив). Вопреки здравому смыслу, работник посоветовал все ценное класть в чемоданы, а не пытаться тащить с собой в кабину, предсказав, что ручная кладь подвергнется дотошному осмотру, и всё, не подлежащее вывозу, из нее будет конфисковано. Следовало ли удивляться, что предвидение это оправдалось: сумка была буквально выпотрошена, а сунутый в чемодан пояс дошел в целости и сохранности?
В Иерусалиме отважная путешественница встретилась с Арноном, который ее долго хвалил, и тщеславной Мурке это было приятно. Шеф уверил её, что она сослужила родине великую службу, что все было сыграно, как по нотам, и хотя в прессу не просочилось ни звука, ужасающий скандал разразился, когда иранский представитель был уличен в контактах с израильскими агентами. Тем не менее, по поводу будущего возможного сотрудничества Арнон не распространялся и велел на данном этапе сидеть тихо. Но Мура и не рвалась на дальнейшие подвиги. Ей расхотелось быть на побегушках у славных служб безопасности. Заметив, наверное, ее душевную усталость, Арнон поинтересовался, все ли у нее в порядке. Мура ответила, что все нормально. И он посоветовал ей постараться быть счастливой. А Мура сказала, что давно собиралась, осталось только разобраться, в чем именно состоит счастье. На этом они расстались, и пустота в ее душе еще увеличилась.
Александра сводила ее в бар, и они отметили и Муркино возвращение, и появление замечательной статьи «Баку-город нефти», и успешное продолжение Сашкиных переговоров с банком а-Поалим. Подруга была, как всегда, веселая и остроумная, и окончательно испарилась обида за то, что она не пригласила Муру на вечеринку. Мура решила, что собственное повальное невезение в последнее время превратило ее в мнительную, чрезмерно обидчивую особу, и вообще многое скинула на Сашкино легкомыслие. Придираться тем более не стоило, так как дружба с Сашкой осталась едва ли не последними человеческими отношениями, которые Муре еще удавалось поддерживать. От Вадима она уже давно ничего не слышала, а когда, несмотря на данное себе обещание и новоприобретенный трезвый взгляд на их отношения, малодушно позвонила ему, оказалось, что его номер отключен. Из одного чистого женского любопытства Мура как-то прошла около его дома и увидела, что свет не горит, и дом выглядит нежилым, но впрочем, он зачастую выглядел так же и с Вадимом внутри.
Мурка знала полгорода, но из близких людей у нее никого не осталось, кроме строгой мамы, да потакающей Александры.
В жаркие вечера она, уставясь в телевизор, валялась на раскладном диване, уже проданном, но еще не отвезенном отцу. Читать не хватало сосредоточенности, и любимый «Дневник княжны Васильчиковой» пылился на полу у кровати. Зато пепельница нужна была постоянно. Ночи стояли жаркие, Мурка скидывала белую простыню с темного в свете экрана тела, потягивалась, и грустила, что так напрасно пропадает никем не востребованная молодость и красота.
По телевизору гнали какие-то бесконечные детективы, девушка смотрела на них до тех пор, пока глаза сами собой не смыкались, и тогда княжна Васильчикова приседала на краешек кровати и говорила, что Мура сама во всем виновата: и в том, что от нее отказались все государственные и военные разведческие структуры, и в том, что пропал Сергей, и в том что безнадежно утеряно направление ее жизни. И почему-то упрекала Мурку в слепоте и доверчивости. Мура пыталась ссылаться на обстоятельства, цитировала судью Юдит, задавала любимый Сашкин вопрос: как жить дальше? Но княжна Васильчикова только мрачно качала головой и твердила, что счастье — в выполнении своего долга. А Мурке хотелось сказать, что настало, наконец, время любить и быть любимой. И хотелось мстительно припомнить Васильчиковой ее легкомысленные шляпки и завивки в Берлине посреди бомбежек, но княжна ее не слушала, потому что спешила в гестапо, где ее помощи ждали арестованные заговорщики граф Шуленбург и Готфрид Бисмарк.
По ночам Муру выносило из сна, как утопленника на гальку, и она начинала размышлять над своей жизнью. Как так получилось, что пройдя земную жизнь до середины, она ничего не создала и не сохранила: ни дружеской компании, душой которой она была всю юность, ни семьи, ни призвания, ни служения, ни даже любимой работы… Томительное одиночество в эти жаркие ночи было почти непереносимым. Она думала о тяжкой жизни людей в Азербайджане, Армении или Минске, о том, что случилось бы с ней самой, живи она там, и казалось, что она как-то неправильно распорядилась своей жизнью. Мало того, что, вопреки увещеваниям княжны Васильчиковой, Мура не выполняет свой долг и, вопреки увещеваниям Анны, не реализуется, но, вопреки своим собственным стремлениям, она даже не наслаждается своей пустой, бестолковой и бесцельной жизнью. На проверку ничего не осталось от осмысленного, серьезного, самостоятельного существования, которым она так гордилась. Мучила тоска по Сергею. Отдаваться на волю событий больше не хотелось, и из ночи в ночь нарастала потребность сделать какое-нибудь волевое усилие, которое изменило бы ее жизнь и принесло бы долгожданное простое счастье.
В одну из ночей, уже под утро, Мура вдруг решила, что полетит в Милуоки, и с этой мыслью она сразу крепко заснула. Проснувшись утром, обнаружила, что уже десятый час, и что она неминуемо опаздывает в студию, где с ней запланировано интервью для русскоязычного отдела «Коль Исраэль». Но впервые за много дней настроение было отличным. Выпив залпом чашку кофе, Мура в привычном ритме загнанного кролика помчалась к Русскому Подворью, возле которого находилось здание радиостанции. Само интервью было почти полным повторением всего, написанного в её статье, на сей раз по-русски.
Выйдя из студии, Мурка направилась в турагентство. От волнения кровь у нее в венах бурлила, как кока-кола. Оказалось, что прямых полетов в Милуоки из Тель-Авива нет, и она заказала билет в Чикаго на начало сентября. При помощи кредитной карточки платеж можно растянуть на несколько месяцев. Она подумала, что княжна Васильчикова наверняка поступила бы также. И постепенно это безумное предприятие обросло банальными подробностями и начало казаться вполне нормальным, почти трезво взвешенным. Существовала даже маленькая подстраховочка — от билета можно отказаться в течение двух недель. Дело оставалось за малым — получить разрешение Шмуэля на срочный отпуск и выяснить, готов ли Сергей дать ей еще один шанс.
В редакции Мура набрела на главного редактора и, ссылаясь на мытарства последних поездок, выпросила у него недельный отпуск, начиная с 1 сентября. А придя домой, долго нервно ходила по квартире, потом приготовила кофе, и наконец решительно позвонила в Милуоки. Ответила автоматическая секретарша. Писать по электронной почте не хотелось, чтобы не обрекать себя на мучительное ожидание ответа. К тому же, для того, чтобы понять правильно ли принятое решение, необходимо было услышать его спонтанный ответ, тон его голоса. Приходилось смириться с разницей в часах и ждать утра. За бессонную ночь Мура извелась вконец, и начала подозревать, что успела пристраститься к состоянию ожидания как к наркотику. До утра последовательница княжны Васильчиковой так успела сжиться со своими мечтами о полете в Америку и о романтической встрече с Сергеем, что страшно было даже предположить, что, быть может, он ее совершенно забыл.
Дотерпев до восьми утра, Мура с третьей попытки сумела правильно набрать телефонный номер. В тот момент, когда раздался первый звонок, на смену волнению пришло спокойствие человека, выпрыгнувшего из окна, или нажавшего курок — спокойствие уже отрубленной головы… Когда Сергей ответил, она была по ту сторону надежд и разочарований, что делало ее на секунду неуязвимой и отважной.
— Сергей, здравствуй. Это Мура. Я тут собираюсь в Милуоки…
На другой стороне провода мучительно долгую секунду длилось ошарашенное молчание. А потом:
— Мурка! Я буду так рад!
— Тогда я, пожалуй, приеду. — Теперь Мура точно чувствовала себя дурой, и от смущения ей даже захотелось вот нарочно теперь не приезжать.
Наверное, Сергей это понял, потому что он немного более хриплым, чем обычно голосом сказал:
— Я просто этого не ожидал, но ты… вернула меня к жизни.
У Мурки камень с сердца упал. Теперь все стало казаться просто и правильно.
— Именно из этих человеколюбивых побуждений я и решилась на посещение Милуоки. Ну, не считая своего давнишнего интереса к музею Голды Меир.
— Хм, боюсь, я там никогда не был.
— Ну вот, видишь, сможем сходить вместе, — обнадежила Мура. — Я могу прилететь первого сентября, если тебе это удобно.
— Мне удобно.
— Я в Чикаго прилетаю. Ты меня сможешь встретить?
— Конечно. Как надолго?
— Не знаю. Как тебе удобно?
— Мне удобно, чтобы ты не возвращалась, — голос его был спокоен и тверд.
— Я… дней на восемь-десять, думаю… — все внутри Мурки пело и ликовало, и к глазам подступали слезы.
Она представляла себе, как он стоит, держа крепкой рукой телефон у виска, и его лицо, когда он сказал:
— Я буду тебя очень ждать…
Тем же вечером, поскольку сидеть дома не было сил, Александра и Мура пошли в «Ян». Атмосфера в кабачке была эклектично восточная, горели свечи в египетских филигранных подсвечниках, кругом были навалены расшитые индийские подушки, полы и диваны устланы персидскими коврами, на столиках дымились индийские душистые палочки. Мурка надела широкую ситцевую пеструю юбку и крупные длинные бусы, и со своими черными волосами, бровями-дугами и ярко-красной помадой, выглядела, по меньшей мере, главной наложницей в гареме. Александра была в элегантном серебристо-сером платье от Шанель.
— Неважно, чего ждать, только дай мне повод известись, и я начну сходить с ума. — Мура поднесла ко рту ложку с горячим сахлабом с ванилью, посыпанным корицей, орешками и тертым шоколадом. Посмаковала и заметила: — Вообще-то я больше люблю сахлаб с розовой водой, но этот тоже ничего. Мама говорит, что если бы время текло так быстро, как мне хочется, я бы была уже старушкой, но мне надо, что бы оно шло рывками с остановками. И чтобы все остановки были в раю.
— А я, по совету Мерилин Монро, стараюсь в отношениях с мужчинами не волноваться, а волновать, — Сашка пригубила горячий глинтвейн.
— Да, Мерилин Монро это, конечно, такой источник премудрости, из которого всем последующим поколениям красавиц черпать и черпать… — съязвила Мурка.
— Между прочим, чтобы быть такой дурочкой, как Мерилин Монро, надо немало ума, — вступилась Сашка за свой кумир.
— Может быть, но не много пользы ей было от него. Смотри, куда привела ее вся ее премудрость к тридцати семи годам.
— Да, — вздохнула Александра. — Но порой дольше всех живут как раз дураки.
— Это кто сказал? — обычно у Сашкиной мудрости существовал первоисточник.
— Я сама сподобилась наблюдать живьем престарелых идиотов, — взмахнув ресницами, поделилась Сашка редким собственным наблюдением.
— А может, лучше долго жить дураком, чем быстро умереть умником?
— Не знаю, — призадумалась Сашка. — Вроде бы, пока речь идет о такой мало пригодной вещи, как интеллект, так долголетие, конечно, дороже. Но если бы меня спросили, хочу ли я долго жить толстухой, или недолго, но стройной, то я бы не колебалась.
Некоторое время девушки молча обдумывали эту дилемму.
— Да, толстой быть не хочется. И зачем только женщинам желудок? — вздохнула Мура, проглотив еще ложку сахлаба.
— Желудок — это неприлично. У красивой женщины нет желудка, — капризно заявила Сашка. — А, кстати, что это на тебе надето?
— Это такой прикид, a la Фрида Кало.
— Кто такая эта Аля Фрида Кало? Судя по твоему костюму — солистка народного ансамбля песни и пляски? — небрежно спросила Сашка.
— Мексиканская художница.
— А-а, — Александра подумала секунду. — А мой любимый художник — Обри Бердслей.
— Не слабо, — уважительно сказала Мурка. — Откуда ты его выкопала?
— А у меня его альбом есть.
— Здорово. Ты про него Максиму скажи, он тебя страшно зауважает: наш эрудит небось и не слышал про него.
— А мне не надо, чтобы Максим меня уважал. Мужчины любят глазами, а не ушами. И, кстати, я недавно была в гостях у Рины Вольман. Мне очень понравились ее последние работы. Она тебя знает, и ты представляешь? — изо всех сил восхищалась твоей внешностью! — сказано это было подчеркнуто радостным тоном, и чувствовалось, что Александре приятно и что ее подругу хвалили, и приятно ей это передать. Мурку только насторожила крохотная толика удивления, которая вплелась в Сашкин голос.
— А чему ты так удивляешься? — спросила она. — Думаешь, если я без диплома профессиональной манекенщицы, то мной уже никто не может восхищаться? Меня, между прочим, Эрнст Неизвестный рисовал, когда я в Нью-Йорке жила!
— Да, да, я помню, ты рассказывала, — отмахнулась Саша от давно известного ей эпизода из жизни подруги. — А я собираюсь начать позировать Рине, — небрежно добавила она. — Но натурщице ведь красота не важна: на худой конец художник всегда пририсует все, что захочет, тогда как успешная манекенщица мало того, что должна быть исключительно красивой, но одной красоты еще недостаточно! Люди просто не понимают, о чем идет речь. Вот Анна Павлова сказала, что красота не терпит дилетантства. Не знаю, как насчет вообще женской красоты, но профессиональная красота фотомодели точно не терпит дилетантства. — О своей работе Александра могла говорить с вдохновением. — Это настолько больше, чем просто приятная внешность: это и правильная структура костей, и правильные пропорции головы по отношению к туловищу…
— А какая должна быть голова по отношению к туловищу?
— Маленькая, — Саша уловила торжествующий взгляд Мурки и погрозила ей пальцем. — Ну-ну, у Анатоля Франса тоже была маленькая. А фигура должна быть длинная, вытянутая…
— Ага, идеал, утраченный со времен бронтозавров, — не смогла удержаться от сарказма Мурка, повредневшая в результате сомнений в профессиональности ее красоты.
— …И еще для манекенщицы очень важно, как на ней выглядит одежда. — проигнорировала ее замечание Александра. — И она должна быть в состоянии переносить и критику и отказы, и сносить взгляды и приставания, и работать иногда с шести утра и до двух ночи…
— Ну да. О тяжелой работе манекенщиц и актеров все наслышаны. И тем не менее, в черствой публике вы почему-то вызываете на удивление мало сочувствия. Ведь не важно, насколько работа тяжелая, важно, какая от нее социальная отдача. Пока что-то почетно, люди будут наперегонки это делать. Трудно для человека на самом деле только то, что не почетно.
— Нет, Мура. Мир моды, кино, и вообще искусства — это очень жестокий мир. Интриги, зависть… В нем человек человеку — волк, — осуждающе вздохнула Александра. — Поэтому я не дружу с манекенщицами, мне слишком важны мои друзья. Я считаю, что друзья должны заботиться друг о друге, и поддерживать друг друга.
Возразить на это было нечего, девушки заказали по бокалу вина и закурили.
Придя домой, Мура вспоминала их разговор, и ей пришло в голову, что ведь Александра и в самом деле не считает ее красивой. Это было странно, потому что все остальные не отказывали Муре в такой малости. Не слишком ли критично относится Сашка к внешности лучшей подруги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
* * *
По возвращении из Азербайджана огромная статья Муры украсила собой субботнее приложение газеты. Самому себе неподкупно честному автору пришлось признаться, что самым суровым испытанием израильского Штирлица в далекой мусульманской стране, не чуждой суровым законам шариата, оказались перебои в подаче воды, и от задуманных коммюнике из горячих точек планеты статья эволюционировала в жанр заметок путешественника. Но тем не менее, описания всего увиденного, многочисленные беседы с местными жителями, отпочковавшиеся от дорожной болтовни с местным гидом, исторические очерки, понадерганные из интернета, и, не последним делом, аутентичные аппетитные описания застолий, а также красочные фотографии гор и долин понравились любознательному читателю. Пришлось умолчать только о попутчиках, поскольку им на страницах прессы фигурировать не полагалось, и, разумеется, о Муркиных подвигах по указке Моссада. Так же скромно автор не упомянула о приобретенном поясе, и о ценном совете знакомого с местными обычаями представителя Еврейского агентства (последнее практически самостоятельно содержало национальную азербайджанскую аэрокомпанию, закупая на корню рейсы на Тель-Авив). Вопреки здравому смыслу, работник посоветовал все ценное класть в чемоданы, а не пытаться тащить с собой в кабину, предсказав, что ручная кладь подвергнется дотошному осмотру, и всё, не подлежащее вывозу, из нее будет конфисковано. Следовало ли удивляться, что предвидение это оправдалось: сумка была буквально выпотрошена, а сунутый в чемодан пояс дошел в целости и сохранности?
В Иерусалиме отважная путешественница встретилась с Арноном, который ее долго хвалил, и тщеславной Мурке это было приятно. Шеф уверил её, что она сослужила родине великую службу, что все было сыграно, как по нотам, и хотя в прессу не просочилось ни звука, ужасающий скандал разразился, когда иранский представитель был уличен в контактах с израильскими агентами. Тем не менее, по поводу будущего возможного сотрудничества Арнон не распространялся и велел на данном этапе сидеть тихо. Но Мура и не рвалась на дальнейшие подвиги. Ей расхотелось быть на побегушках у славных служб безопасности. Заметив, наверное, ее душевную усталость, Арнон поинтересовался, все ли у нее в порядке. Мура ответила, что все нормально. И он посоветовал ей постараться быть счастливой. А Мура сказала, что давно собиралась, осталось только разобраться, в чем именно состоит счастье. На этом они расстались, и пустота в ее душе еще увеличилась.
Александра сводила ее в бар, и они отметили и Муркино возвращение, и появление замечательной статьи «Баку-город нефти», и успешное продолжение Сашкиных переговоров с банком а-Поалим. Подруга была, как всегда, веселая и остроумная, и окончательно испарилась обида за то, что она не пригласила Муру на вечеринку. Мура решила, что собственное повальное невезение в последнее время превратило ее в мнительную, чрезмерно обидчивую особу, и вообще многое скинула на Сашкино легкомыслие. Придираться тем более не стоило, так как дружба с Сашкой осталась едва ли не последними человеческими отношениями, которые Муре еще удавалось поддерживать. От Вадима она уже давно ничего не слышала, а когда, несмотря на данное себе обещание и новоприобретенный трезвый взгляд на их отношения, малодушно позвонила ему, оказалось, что его номер отключен. Из одного чистого женского любопытства Мура как-то прошла около его дома и увидела, что свет не горит, и дом выглядит нежилым, но впрочем, он зачастую выглядел так же и с Вадимом внутри.
Мурка знала полгорода, но из близких людей у нее никого не осталось, кроме строгой мамы, да потакающей Александры.
В жаркие вечера она, уставясь в телевизор, валялась на раскладном диване, уже проданном, но еще не отвезенном отцу. Читать не хватало сосредоточенности, и любимый «Дневник княжны Васильчиковой» пылился на полу у кровати. Зато пепельница нужна была постоянно. Ночи стояли жаркие, Мурка скидывала белую простыню с темного в свете экрана тела, потягивалась, и грустила, что так напрасно пропадает никем не востребованная молодость и красота.
По телевизору гнали какие-то бесконечные детективы, девушка смотрела на них до тех пор, пока глаза сами собой не смыкались, и тогда княжна Васильчикова приседала на краешек кровати и говорила, что Мура сама во всем виновата: и в том, что от нее отказались все государственные и военные разведческие структуры, и в том, что пропал Сергей, и в том что безнадежно утеряно направление ее жизни. И почему-то упрекала Мурку в слепоте и доверчивости. Мура пыталась ссылаться на обстоятельства, цитировала судью Юдит, задавала любимый Сашкин вопрос: как жить дальше? Но княжна Васильчикова только мрачно качала головой и твердила, что счастье — в выполнении своего долга. А Мурке хотелось сказать, что настало, наконец, время любить и быть любимой. И хотелось мстительно припомнить Васильчиковой ее легкомысленные шляпки и завивки в Берлине посреди бомбежек, но княжна ее не слушала, потому что спешила в гестапо, где ее помощи ждали арестованные заговорщики граф Шуленбург и Готфрид Бисмарк.
По ночам Муру выносило из сна, как утопленника на гальку, и она начинала размышлять над своей жизнью. Как так получилось, что пройдя земную жизнь до середины, она ничего не создала и не сохранила: ни дружеской компании, душой которой она была всю юность, ни семьи, ни призвания, ни служения, ни даже любимой работы… Томительное одиночество в эти жаркие ночи было почти непереносимым. Она думала о тяжкой жизни людей в Азербайджане, Армении или Минске, о том, что случилось бы с ней самой, живи она там, и казалось, что она как-то неправильно распорядилась своей жизнью. Мало того, что, вопреки увещеваниям княжны Васильчиковой, Мура не выполняет свой долг и, вопреки увещеваниям Анны, не реализуется, но, вопреки своим собственным стремлениям, она даже не наслаждается своей пустой, бестолковой и бесцельной жизнью. На проверку ничего не осталось от осмысленного, серьезного, самостоятельного существования, которым она так гордилась. Мучила тоска по Сергею. Отдаваться на волю событий больше не хотелось, и из ночи в ночь нарастала потребность сделать какое-нибудь волевое усилие, которое изменило бы ее жизнь и принесло бы долгожданное простое счастье.
В одну из ночей, уже под утро, Мура вдруг решила, что полетит в Милуоки, и с этой мыслью она сразу крепко заснула. Проснувшись утром, обнаружила, что уже десятый час, и что она неминуемо опаздывает в студию, где с ней запланировано интервью для русскоязычного отдела «Коль Исраэль». Но впервые за много дней настроение было отличным. Выпив залпом чашку кофе, Мура в привычном ритме загнанного кролика помчалась к Русскому Подворью, возле которого находилось здание радиостанции. Само интервью было почти полным повторением всего, написанного в её статье, на сей раз по-русски.
Выйдя из студии, Мурка направилась в турагентство. От волнения кровь у нее в венах бурлила, как кока-кола. Оказалось, что прямых полетов в Милуоки из Тель-Авива нет, и она заказала билет в Чикаго на начало сентября. При помощи кредитной карточки платеж можно растянуть на несколько месяцев. Она подумала, что княжна Васильчикова наверняка поступила бы также. И постепенно это безумное предприятие обросло банальными подробностями и начало казаться вполне нормальным, почти трезво взвешенным. Существовала даже маленькая подстраховочка — от билета можно отказаться в течение двух недель. Дело оставалось за малым — получить разрешение Шмуэля на срочный отпуск и выяснить, готов ли Сергей дать ей еще один шанс.
В редакции Мура набрела на главного редактора и, ссылаясь на мытарства последних поездок, выпросила у него недельный отпуск, начиная с 1 сентября. А придя домой, долго нервно ходила по квартире, потом приготовила кофе, и наконец решительно позвонила в Милуоки. Ответила автоматическая секретарша. Писать по электронной почте не хотелось, чтобы не обрекать себя на мучительное ожидание ответа. К тому же, для того, чтобы понять правильно ли принятое решение, необходимо было услышать его спонтанный ответ, тон его голоса. Приходилось смириться с разницей в часах и ждать утра. За бессонную ночь Мура извелась вконец, и начала подозревать, что успела пристраститься к состоянию ожидания как к наркотику. До утра последовательница княжны Васильчиковой так успела сжиться со своими мечтами о полете в Америку и о романтической встрече с Сергеем, что страшно было даже предположить, что, быть может, он ее совершенно забыл.
Дотерпев до восьми утра, Мура с третьей попытки сумела правильно набрать телефонный номер. В тот момент, когда раздался первый звонок, на смену волнению пришло спокойствие человека, выпрыгнувшего из окна, или нажавшего курок — спокойствие уже отрубленной головы… Когда Сергей ответил, она была по ту сторону надежд и разочарований, что делало ее на секунду неуязвимой и отважной.
— Сергей, здравствуй. Это Мура. Я тут собираюсь в Милуоки…
На другой стороне провода мучительно долгую секунду длилось ошарашенное молчание. А потом:
— Мурка! Я буду так рад!
— Тогда я, пожалуй, приеду. — Теперь Мура точно чувствовала себя дурой, и от смущения ей даже захотелось вот нарочно теперь не приезжать.
Наверное, Сергей это понял, потому что он немного более хриплым, чем обычно голосом сказал:
— Я просто этого не ожидал, но ты… вернула меня к жизни.
У Мурки камень с сердца упал. Теперь все стало казаться просто и правильно.
— Именно из этих человеколюбивых побуждений я и решилась на посещение Милуоки. Ну, не считая своего давнишнего интереса к музею Голды Меир.
— Хм, боюсь, я там никогда не был.
— Ну вот, видишь, сможем сходить вместе, — обнадежила Мура. — Я могу прилететь первого сентября, если тебе это удобно.
— Мне удобно.
— Я в Чикаго прилетаю. Ты меня сможешь встретить?
— Конечно. Как надолго?
— Не знаю. Как тебе удобно?
— Мне удобно, чтобы ты не возвращалась, — голос его был спокоен и тверд.
— Я… дней на восемь-десять, думаю… — все внутри Мурки пело и ликовало, и к глазам подступали слезы.
Она представляла себе, как он стоит, держа крепкой рукой телефон у виска, и его лицо, когда он сказал:
— Я буду тебя очень ждать…
Тем же вечером, поскольку сидеть дома не было сил, Александра и Мура пошли в «Ян». Атмосфера в кабачке была эклектично восточная, горели свечи в египетских филигранных подсвечниках, кругом были навалены расшитые индийские подушки, полы и диваны устланы персидскими коврами, на столиках дымились индийские душистые палочки. Мурка надела широкую ситцевую пеструю юбку и крупные длинные бусы, и со своими черными волосами, бровями-дугами и ярко-красной помадой, выглядела, по меньшей мере, главной наложницей в гареме. Александра была в элегантном серебристо-сером платье от Шанель.
— Неважно, чего ждать, только дай мне повод известись, и я начну сходить с ума. — Мура поднесла ко рту ложку с горячим сахлабом с ванилью, посыпанным корицей, орешками и тертым шоколадом. Посмаковала и заметила: — Вообще-то я больше люблю сахлаб с розовой водой, но этот тоже ничего. Мама говорит, что если бы время текло так быстро, как мне хочется, я бы была уже старушкой, но мне надо, что бы оно шло рывками с остановками. И чтобы все остановки были в раю.
— А я, по совету Мерилин Монро, стараюсь в отношениях с мужчинами не волноваться, а волновать, — Сашка пригубила горячий глинтвейн.
— Да, Мерилин Монро это, конечно, такой источник премудрости, из которого всем последующим поколениям красавиц черпать и черпать… — съязвила Мурка.
— Между прочим, чтобы быть такой дурочкой, как Мерилин Монро, надо немало ума, — вступилась Сашка за свой кумир.
— Может быть, но не много пользы ей было от него. Смотри, куда привела ее вся ее премудрость к тридцати семи годам.
— Да, — вздохнула Александра. — Но порой дольше всех живут как раз дураки.
— Это кто сказал? — обычно у Сашкиной мудрости существовал первоисточник.
— Я сама сподобилась наблюдать живьем престарелых идиотов, — взмахнув ресницами, поделилась Сашка редким собственным наблюдением.
— А может, лучше долго жить дураком, чем быстро умереть умником?
— Не знаю, — призадумалась Сашка. — Вроде бы, пока речь идет о такой мало пригодной вещи, как интеллект, так долголетие, конечно, дороже. Но если бы меня спросили, хочу ли я долго жить толстухой, или недолго, но стройной, то я бы не колебалась.
Некоторое время девушки молча обдумывали эту дилемму.
— Да, толстой быть не хочется. И зачем только женщинам желудок? — вздохнула Мура, проглотив еще ложку сахлаба.
— Желудок — это неприлично. У красивой женщины нет желудка, — капризно заявила Сашка. — А, кстати, что это на тебе надето?
— Это такой прикид, a la Фрида Кало.
— Кто такая эта Аля Фрида Кало? Судя по твоему костюму — солистка народного ансамбля песни и пляски? — небрежно спросила Сашка.
— Мексиканская художница.
— А-а, — Александра подумала секунду. — А мой любимый художник — Обри Бердслей.
— Не слабо, — уважительно сказала Мурка. — Откуда ты его выкопала?
— А у меня его альбом есть.
— Здорово. Ты про него Максиму скажи, он тебя страшно зауважает: наш эрудит небось и не слышал про него.
— А мне не надо, чтобы Максим меня уважал. Мужчины любят глазами, а не ушами. И, кстати, я недавно была в гостях у Рины Вольман. Мне очень понравились ее последние работы. Она тебя знает, и ты представляешь? — изо всех сил восхищалась твоей внешностью! — сказано это было подчеркнуто радостным тоном, и чувствовалось, что Александре приятно и что ее подругу хвалили, и приятно ей это передать. Мурку только насторожила крохотная толика удивления, которая вплелась в Сашкин голос.
— А чему ты так удивляешься? — спросила она. — Думаешь, если я без диплома профессиональной манекенщицы, то мной уже никто не может восхищаться? Меня, между прочим, Эрнст Неизвестный рисовал, когда я в Нью-Йорке жила!
— Да, да, я помню, ты рассказывала, — отмахнулась Саша от давно известного ей эпизода из жизни подруги. — А я собираюсь начать позировать Рине, — небрежно добавила она. — Но натурщице ведь красота не важна: на худой конец художник всегда пририсует все, что захочет, тогда как успешная манекенщица мало того, что должна быть исключительно красивой, но одной красоты еще недостаточно! Люди просто не понимают, о чем идет речь. Вот Анна Павлова сказала, что красота не терпит дилетантства. Не знаю, как насчет вообще женской красоты, но профессиональная красота фотомодели точно не терпит дилетантства. — О своей работе Александра могла говорить с вдохновением. — Это настолько больше, чем просто приятная внешность: это и правильная структура костей, и правильные пропорции головы по отношению к туловищу…
— А какая должна быть голова по отношению к туловищу?
— Маленькая, — Саша уловила торжествующий взгляд Мурки и погрозила ей пальцем. — Ну-ну, у Анатоля Франса тоже была маленькая. А фигура должна быть длинная, вытянутая…
— Ага, идеал, утраченный со времен бронтозавров, — не смогла удержаться от сарказма Мурка, повредневшая в результате сомнений в профессиональности ее красоты.
— …И еще для манекенщицы очень важно, как на ней выглядит одежда. — проигнорировала ее замечание Александра. — И она должна быть в состоянии переносить и критику и отказы, и сносить взгляды и приставания, и работать иногда с шести утра и до двух ночи…
— Ну да. О тяжелой работе манекенщиц и актеров все наслышаны. И тем не менее, в черствой публике вы почему-то вызываете на удивление мало сочувствия. Ведь не важно, насколько работа тяжелая, важно, какая от нее социальная отдача. Пока что-то почетно, люди будут наперегонки это делать. Трудно для человека на самом деле только то, что не почетно.
— Нет, Мура. Мир моды, кино, и вообще искусства — это очень жестокий мир. Интриги, зависть… В нем человек человеку — волк, — осуждающе вздохнула Александра. — Поэтому я не дружу с манекенщицами, мне слишком важны мои друзья. Я считаю, что друзья должны заботиться друг о друге, и поддерживать друг друга.
Возразить на это было нечего, девушки заказали по бокалу вина и закурили.
Придя домой, Мура вспоминала их разговор, и ей пришло в голову, что ведь Александра и в самом деле не считает ее красивой. Это было странно, потому что все остальные не отказывали Муре в такой малости. Не слишком ли критично относится Сашка к внешности лучшей подруги?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38