И он бормотал, как умалишенный:
— Я всю жизнь тебя ждал. Это подарок судьбы. Это напоследок.
— Дурачок, — отвечала Люка. — Я тебя никогда не брошу. Ты тоже мне послан оттуда…
— Я несчастен. Я одинок. Я унаследовал от своего народа всю мировую скорбь. Я гоним. Я отвержен. На моих руках больной сын.
— У тебя прекрасный сын. Красавец. Музыкант. У него утонченный профиль.
— Вся эта утонченность — результат клещевого энцефалита. Я имел неосторожность взять его с собой на Арал, а там на него напали иксодовые.
— Что такое иксодовые?
— Иксодовые? Иксодус персулкатус — это клещи, разносчики ультравируса. Этот вирус проник в его нервную ткань, что усилило паразитарную тенденцию.
— Так хорошо же.
— Я добиваюсь принципиально другой, здоровой паразитарности… — Скабен вдруг приметил, как Люка откинулась назад, поглаживая его руку своей щекой, и снова Скабен, забыв о своем сыне, об иксодовых, прильнул к женщине.
— Ты меня любишь?
— Да, да, — прошептала Люка. — Ты настоящий иксодус паразитариус…
— Ты меня не бросишь?
— У тебя прекрасный мальчик, — сказала устало Люка.
— Я бы отдал все, чем располагаю, чтобы вывести его из состояния деперсонализации. Понимаешь, он уничтожил свое «я». Он тоскует безмотивно. Внешний мир он воспринимает как вечно меняющийся. Для него нет ничего постоянного.
— Прекрасно, — прошептала Люка, а Скабен возмутился, не понимая, что же прекрасного в том, что мальчик тяжко болен.
— Мой мальчик с детства травмирован. Мать повесилась у него на глазах. Мать передала ему значительную долю своей шизофрении. Почему я назвал его Феликсом? Твоего мужа тоже так звали?
— Не говори мне о муже! Не говори! Никогда не говори! Ты назвал его Феликсом, потому что хотел ему счастья. Феликс — значит счастливый.
Люка снова придвинулась к Скабену всем телом, и снова Скабен впал в тяжелое и радужное забытье. И когда оно прошло, сказала:
— Я давно не была так счастлива…
Сколько длилось это прекрасное блаженство, Скабен не помнил. Он сознавал лишь то, что с появлением Люки к нему пришла уверенность. И очень скоро Скабен стал покрикивать на Люку и даже изредка поколачивать. Люка не только терпела грубости Скабена, но и гордилась им, ибо хотела видеть в своем возлюбленном сильного мужчину.
А однажды, это было весной, Люка сказала:
— Давай жить как муж и жена.
— Но мы так и живем, — ответил Скабен.
— Нет, мы не так живем. Нам приходится скрывать наши отношения.
— А как иначе? Полиция нравов нас может приговорить к эксдермации, если мы не будем скрывать наших отношений.
— Мне надоело скрывать то, чем я должна гордиться, — отвечала Люка. — Что тебе мешает? Ты же любишь меня.
— У меня больной сын. В детстве была ему сделана сложная операция яичек. Он, должно быть, сильно комплексует. По нескольку часов просиживает в ванной комнате.
— От этого еще никто не умер. Мальчику нужна мать. И женщина.
Скабен расхохотался, и тогда Люка, может быть, впервые в жизни, заплакала.
— Не люблю я этого, — сказал Скабен.
— Я тебе надоела? Я могу уйти.
— Как ты можешь так говорить?! Как ты не хочешь понять, что мужчина, у которого на руках больной сын, сам невольно заболевает теми же болезнями, что и его ребенок.
— Давай жить вместе.
— Но у тебя же взрослая дочь.
— Сабина поймет меня. Она любит тебя.
— Это мне нравится. У тебя прекрасная дочь, — слащаво сказал Скабен, и Люка, не выдержав иронии, ударила Скабена по лицу.
— Это пощечина? Как назвать подобного рода жесты?
25
Долго размышлял Скабен над природой человеческих чувств. Думал над тем, как же быстро проходит истинное чувство к женщине, если плоть сыта чужой плотью. Но он был неправ, так размышляя. Он все же любил Люку, но сам факт женитьбы его пугал. Как только он начинал думать о том, сколько у Люки было мужчин, так сердце пересекала острая режущая боль: нет, никогда он на ней не женится. По опыту знал: все в этом мире разрешается само собой, а потому и отпустил вожжи своей судьбы. Судьба распорядилась по-своему, совсем не так, как ожидал Скабен. Однажды, когда Люка была у него в гостях, а юный Скабен, то есть Феликс, полулежал на диване, наблюдая из своего угла за тугозадой Люкой (в это время Скабен допивал свой коньяк), в комнату ввалился Ривкин. Он стал бурно рассказывать о том, как ему удалось сплести двести сорок шесть интриг, причем двумстам из них он обязан Скабену, а Скабен на радостях открыл еще бутылку великолепного джина. Люка нетерпеливо ерзала на своем стуле, давая понять, что ей пора уходить. Она даже сказала:
— Ты меня проводил бы.
— Пусть Феликс проводит. Феликс, проводи даму.
Какая молния блеснула в глазах юноши и прекрасной женщины! В одно мгновение старый Скабен засек полыхнувшую радость сына и коварное озорство любовницы.
— Ну что же, Феликс… — улыбнулась Люка. — Пойдем, проводишь меня, мой мальчик.
Феликс пружинисто вскочил. Куда подевались его депрессии, меланхолии, комплексы и всякие варианты деперсонализации? Легкий румянец сделал его лицо еще красивее. А когда Люка похлопала по плечу юного кавалера, у Скабена уже не было сомнений: роковое мгновение ворвалось в его жизнь. Компьютерные мозги Скабена просчитали мигом весь ход дальнейших событий. Он теряет Люку навсегда. А как он будет жить с сыном?
— Щенок! — вырвалось у Скабена. — Смотри, долго не задерживайся!
— Он задержится ровно на столько, на сколько надо, — улыбнулась Люка.
В широкой отцовской куртке и огромной меховой шапке он казался мужественным и сильным: мужчина. А рядом с Феликсом как-то сразу сильно похорошела и Люка.
Потом Скабен мне рассказывал, как он вычислил ситуацию: Люка решила ему отомстить. И он принимал эту месть, как расплату. Но в этих событиях он увидел и другое: на его глазах сын будто ожил, будто заново родилось у сына новое состояние. Он и раньше подумывал, что избавить сына от кошмарных комплексов может женщина. Но сын был застенчив и робок. Он буйствовал лишь с отцом. Отец всю жизнь внушал сыну: надо от жизни брать все. Брать без всяких сентиментальностей. Если ты не возьмешь, возьмут другие. И берет от жизни лишь тот, кто берет первый. И дают только тому, кто сознает свое право, право первого. Однако Скабен ошибался, считая сына робким. Сын, несмотря на кажущуюся робость, был достаточно вероломен. И поэтому, не дожидаясь, как только оказался в темном коридоре, тут же впился губами в Люкино лицо, и Люка не оттолкнула его. Она только прошептала:
— Не здесь, мой мальчик. Пойдем же…
И они не шли, а почти бежали. Изредка Люка смеялась, а Феликс еще крепче прижимал ее руку и тащил вперед, делая огромные шаги, так что Люке приходилось быстро-быстро перебирать точеными ножками. К счастью, дочери Люки, Сабины, не было в тот вечер дома, и Феликс сделал первую попытку в жизни сблизиться с противоположным полом. Когда-то, будучи еще школьником, Феликс побывал с группой однокашников на хлебозаводе. Ребята решили пошутить и сбросили Феликса в чан с тестом. Тесто было теплым и вязким. Он едва не утонул в нем. Он барахтался, рвал тесто на куски, цепляясь за что-то несуществующее, и не мог вылезти из чана, а товарищи смеялись над тем, как Феликс барахтался, и Феликс заплакал. Нечто подобное произошло с Феликсом и в тот вечер. Он впился в Люку обеими руками. Он рвал ее на части, и это сначала рассмешило женщину, а потом разозлило, и отважный шизофреник, оскорбленный в своем достоинстве, ударил женщину по лицу. Ударил раз, другой, третий. Где-то и от кого-то он слышал, что женщины любят, когда их бьют. А потом слабость подступила к груди, и он заплакал, точно ощутив себя в огромном чане с тестом. И Люке стало жалко мальчика. Она долго гладила его, а потом накормила сладким и сказала, чтобы он пришел через два дня.
— Придешь? Не побоишься? — сказала она.
— Чего это я побоюсь?
— Ну и молодцом. Приходи, а я тебе постараюсь дать то, чего никто тебе никогда не даст.
Люка нежно поцеловала мальчика, и они расстались.
26
— Нравственно то, что полезно! — отрезал Скабен.
— А правда?
— И правда то, что полезно. Если что-либо полезно, то и угодно Богу.
— А если тебе полезно убить меня?
— Это крайности.
— Ну а как крайний случай?
— Тогда убийство может быть оправданным. Я могу поручиться, что для моей личной пользы я бы не убил человека. А вот чтобы мой сын жил, я бы мог решиться на многое.
— И на убийство?
— Может быть, и на убийство. Хватит заниматься сентиментальными играми! Пора говорить правду на этой земле. Я против амотивных убийств. Против пьянства и разврата. Но всегда буду оправдывать все полезное. Признаюсь вам, я недавно едва не убил Люку.
— За что?
— Вы знаете, как я мучился, когда сын оказался с нею! За несколько ночей, когда он отсутствовал, я поседел. Меня и до сих пор мучит вопрос, может ли отец ревновать к сыну. Нелепость. А что поделаешь? Я на почве ревности едва не совершил преступление.
— Едва не убили? Сына?
— Нет. К сыну во мне обнаружилось покровительственное чувство. Все же отцовство победило. Я понял, она ему нужна намного больше, чем мне.
— Полезнее?
— Если хотите, полезнее. Я должен был его спасти до конца. Сделать нормальным человеком. И когда она мне сказала, что бросит Фелю, чтобы прийти ко мне, я ее едва не убил.
— Что вы ей сказали?
— Я ей сказал, что смешаю ее с грязью, если она бросит мальчика.
— Неужто вы хотите, чтобы он женился на ней?
— О чем вы? Какая еще женитьба? Мальчик должен окрепнуть. Нормализоваться, и тогда я буду считать, что моя отцовская функция выполнена до конца. И решение мое было бы до конца твердым, если бы не мучительная ревность к сыну. Когда он был с нею, я не спал ночей. Я до утра метался по квартире. А когда он приходил, я осыпал его ругательствами, непристойными словами, а он молчал. Шел на кухню или валился как убитый спать. Дикая ревность вспыхнула во мне, когда Люка сказала: "А он, как ты". Я ее обругал последними словами, а она засмеялась: "Ты же сам подсунул мне своего парня". Вам не нравится все это? А Фрейд позавидовал бы такой ситуации. Уникальнейший случай! Что вы скривились?
Я пожал плечами. Мне действительно было противно слушать его мерзкие излияния, но любопытство брало верх. Кто же ты, Скабен? Каково твое нутро? А его нутро развертывалось передо мной, и я отчетливо видел швы, где искренность соединялась с ложью, а животная привязанность к сыну с похвальбой. Он говорил о том, что у него десять лет не было женщины, что он ждал встречи со святыней и как это ожидание его исполнилось. Я подумал, как же вырвались у тебя такие мерзкие слова: "Тебя грязью оболью!" А он продолжал распаляться, кричать о том, что в нем родилось то великое чувство самопожертвования, какое сегодня не часто встретишь.
— Я ей сразу поставил ультиматум, — сказал Скабен. — Я выдвинул два условия: не бросать моего щенка и не изматывать его до конца. Я ее натуру знаю: ненасытна и неукротима, как львица. Полное отсутствие тормозов.
— Вы и третье поставили условие, — сказал я.
— Какое?
— Если бросит, вы обольете ее с ног до головы грязью…
— Это само собой разумеется. Я ей объяснил все как есть, чтобы она знала, что к чему. Я сказал, что мы с нею объединяемся, чтобы выправить шизофрению моего сына. Я сказал ей, что из комплексов Феликса может вывести только женщина.
— Мне непонятно, где вы столько грязи возьмете? — Он не обратил внимания на мою шутку и продолжал:
— Конечно же, меня мучил и нравственный момент. Отец и сын в одной упряжке. Это почище Эдипова комплекса. Здесь что-то другое, более современное. Теперь я так сформулировал определение личности: человек — это развернутое воображение. А мое воображение рисовало такие картины, где было напрочь уже отчуждено от меня и от сына отцовско-сыновнее чувство. Родовое, соединившись с сексуально-творческим, дало новый сплав, новое элитарное слияние, которое возвысилось до вершин надчеловеческих, понимаете, стало не общечеловеческим, а еще выше, надчеловеческим.
— То есть Божественным, — съязвил я. — Такого рода идеи мучили, а точнее, даже не мучили римского папу Александра VI Борджиа, который спал с тринадцатилетней дочерью Лукрецией, которую ревновал к своему сыну Чезаре и который тоже спал с сестрой Лукрецией…
— И который убил своего брата Джиованни, осмелившегося переспать с Лукрецией…
— Видите, как хорошо вы знаете историю.
— Нет, нет, там совсем другое. Там разврат. Борджиа попрали Божественное. А я десять лет воздерживался, ждал истинной и высокой любви, а дождавшись, уступил свою любовь сыну.
— Да не любовь ведь уступили! — снова бросил я неприятную реплику.
— Эх, не понять же вам этого. Именно это любовь была.
— Была?
— Да не ловите меня на слове. Была и есть. Самая великая любовь на этом свете…
— Которой угрожало вываляться в грязи.
— Не в этом дело. А вы думаете, что высокой любви чужд реализм средств? Истинная любовь не чурается широкой открытости!
— Рынок, — снова сказал я.
— Я понимаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. А напрасно. Рынок и рыночные отношения — это все: и культура, и человек, и экономика, и щедрость души. Именно на рынке обнажается вся правда человеческого бытия. Люди объединены общими интересами, и их разделяют лишь прилавок и цены.
— Для древних греков рынок был ругательным словом. А на Руси рынок олицетворял подлейшие побуждения человека.
— Язычество.
— Для меня язычество чище, чем иудаизм.
— Вот из вас и попер антисемитизм. Это естественно. Все недоразвитое и ограниченное цепляется за жесткий догмат. Иудаизм преодолел узость догматических отношений. Ветхий Завет — это проповедь безудержной любви. Христианство — крохи учения Моисеева. Знаете, что меня больше всего мучит теперь?
— Что?
— Сын никогда не узнает о моей жертвенности. Вы улыбаетесь. Да, моему народу и мне присуще это соединение жертвенности и прагматизма. Я мучаюсь на разломе этих двух важнейших начал.
— Никакой жертвенности у вас нет, — сказал я. — Люка вам просто стала ненужной…
Как же он вскипел, когда я сказал про это! Как же он стал разглагольствовать о своих могучих чувствах! А я глядел на него и думал: "Вот так же, наверное, и Иосиф Флавий кричал, когда звал своих соратников честно умереть в тайном подземелье, и так же лихорадочно просчитывались в его мозгу все сложнейшие зигзаги и повороты обманной его души".
— О чем вы думаете? — спросил он.
— Об Иосифе Флавии.
И он сразу понял, почему я так сказал.
— Иосифа многие евреи называют предателем, а я считаю его великим хотя бы потому, что он достиг цели: написал историю еврейского народа.
— Выполнил долг перед родиной ценою предательства родины.
— В этом его трагедия. Но долг перед историей и перед национальной культурой выше долга перед кучкой друзей-единомышленников или перед мертвыми абстрактными ценностями типа верности, дружбы, честности.
— Для него эти понятия вообще не существовали. Он всегда исходил из пользы.
— Опять вы за свои языческие догматы: дружба, верность, честность! Коту под хвост эти штуки! Реализм целей и любые средства для их достижения — вот единственная догма, которая мне по душе.
27
На Пасху я увидел Феликса, сына Скабена. Я сразу уловил в нем перемены. Он был спокоен и даже основателен. Куда и подевались его нервность, жестокость, подозрительность и ненависть к отцу. Впрочем, ненавистью к отцу это его вспыльчивое отношение нельзя назвать. Феликс жил за спиной отца, ухоженный и счастливый, и ни одна мать не была столь заботлива, как Скабен. Скабен говорил:
— Я должен заменить ему отца и мать, дедушку и бабушку.
Скабен метался по магазинам, чтобы достать нужный продукт, он постоянно причитал: "Феликсу нужен фосфор, а следовательно, я должен достать хорошую рыбу, ему нужны витамины, а где я возьму свежие овощи, фрукты, соки? Феликсу требуются жиры, молочные продукты, белки и чистый кислород! Феликс должен хорошо одеваться, поэтому я жертвую всем, но достаю ему хорошие и удобные вещи".
Я знал: Скабен вставал ни свет ни заря, чтобы убрать квартиру к тому часу, когда Феликс проснется. В это время завтрак уже готов, и отец подает сыну в постель. Я однажды возмутился:
— Вы воспитываете сибарита!
— Я воспитываю свободного человека. Запомните, в жизни могут быть либо повелители, либо рабы. Я хочу, чтобы Феликс рос повелителем. Это стремление должно войти в него с молоком матери. Ему должно быть противным то, что составляет основную жизнь быдла, — добывание пищи, приготовление ее, черные работы и прочее. Феликс еще ни разу в жизни не вынес помойного ведра. Он не знает, что это такое. По воспитанию он аристократ. Как говорят великие языческие философы, только аристократу доступно понимание истинной любви и истинной свободы!
28
Вечером мне сказали, чтобы я пришел к Богданову. Он долго меня не мог принять, и я все время просил лаборантку пойти узнать, не освободился ли директор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Я всю жизнь тебя ждал. Это подарок судьбы. Это напоследок.
— Дурачок, — отвечала Люка. — Я тебя никогда не брошу. Ты тоже мне послан оттуда…
— Я несчастен. Я одинок. Я унаследовал от своего народа всю мировую скорбь. Я гоним. Я отвержен. На моих руках больной сын.
— У тебя прекрасный сын. Красавец. Музыкант. У него утонченный профиль.
— Вся эта утонченность — результат клещевого энцефалита. Я имел неосторожность взять его с собой на Арал, а там на него напали иксодовые.
— Что такое иксодовые?
— Иксодовые? Иксодус персулкатус — это клещи, разносчики ультравируса. Этот вирус проник в его нервную ткань, что усилило паразитарную тенденцию.
— Так хорошо же.
— Я добиваюсь принципиально другой, здоровой паразитарности… — Скабен вдруг приметил, как Люка откинулась назад, поглаживая его руку своей щекой, и снова Скабен, забыв о своем сыне, об иксодовых, прильнул к женщине.
— Ты меня любишь?
— Да, да, — прошептала Люка. — Ты настоящий иксодус паразитариус…
— Ты меня не бросишь?
— У тебя прекрасный мальчик, — сказала устало Люка.
— Я бы отдал все, чем располагаю, чтобы вывести его из состояния деперсонализации. Понимаешь, он уничтожил свое «я». Он тоскует безмотивно. Внешний мир он воспринимает как вечно меняющийся. Для него нет ничего постоянного.
— Прекрасно, — прошептала Люка, а Скабен возмутился, не понимая, что же прекрасного в том, что мальчик тяжко болен.
— Мой мальчик с детства травмирован. Мать повесилась у него на глазах. Мать передала ему значительную долю своей шизофрении. Почему я назвал его Феликсом? Твоего мужа тоже так звали?
— Не говори мне о муже! Не говори! Никогда не говори! Ты назвал его Феликсом, потому что хотел ему счастья. Феликс — значит счастливый.
Люка снова придвинулась к Скабену всем телом, и снова Скабен впал в тяжелое и радужное забытье. И когда оно прошло, сказала:
— Я давно не была так счастлива…
Сколько длилось это прекрасное блаженство, Скабен не помнил. Он сознавал лишь то, что с появлением Люки к нему пришла уверенность. И очень скоро Скабен стал покрикивать на Люку и даже изредка поколачивать. Люка не только терпела грубости Скабена, но и гордилась им, ибо хотела видеть в своем возлюбленном сильного мужчину.
А однажды, это было весной, Люка сказала:
— Давай жить как муж и жена.
— Но мы так и живем, — ответил Скабен.
— Нет, мы не так живем. Нам приходится скрывать наши отношения.
— А как иначе? Полиция нравов нас может приговорить к эксдермации, если мы не будем скрывать наших отношений.
— Мне надоело скрывать то, чем я должна гордиться, — отвечала Люка. — Что тебе мешает? Ты же любишь меня.
— У меня больной сын. В детстве была ему сделана сложная операция яичек. Он, должно быть, сильно комплексует. По нескольку часов просиживает в ванной комнате.
— От этого еще никто не умер. Мальчику нужна мать. И женщина.
Скабен расхохотался, и тогда Люка, может быть, впервые в жизни, заплакала.
— Не люблю я этого, — сказал Скабен.
— Я тебе надоела? Я могу уйти.
— Как ты можешь так говорить?! Как ты не хочешь понять, что мужчина, у которого на руках больной сын, сам невольно заболевает теми же болезнями, что и его ребенок.
— Давай жить вместе.
— Но у тебя же взрослая дочь.
— Сабина поймет меня. Она любит тебя.
— Это мне нравится. У тебя прекрасная дочь, — слащаво сказал Скабен, и Люка, не выдержав иронии, ударила Скабена по лицу.
— Это пощечина? Как назвать подобного рода жесты?
25
Долго размышлял Скабен над природой человеческих чувств. Думал над тем, как же быстро проходит истинное чувство к женщине, если плоть сыта чужой плотью. Но он был неправ, так размышляя. Он все же любил Люку, но сам факт женитьбы его пугал. Как только он начинал думать о том, сколько у Люки было мужчин, так сердце пересекала острая режущая боль: нет, никогда он на ней не женится. По опыту знал: все в этом мире разрешается само собой, а потому и отпустил вожжи своей судьбы. Судьба распорядилась по-своему, совсем не так, как ожидал Скабен. Однажды, когда Люка была у него в гостях, а юный Скабен, то есть Феликс, полулежал на диване, наблюдая из своего угла за тугозадой Люкой (в это время Скабен допивал свой коньяк), в комнату ввалился Ривкин. Он стал бурно рассказывать о том, как ему удалось сплести двести сорок шесть интриг, причем двумстам из них он обязан Скабену, а Скабен на радостях открыл еще бутылку великолепного джина. Люка нетерпеливо ерзала на своем стуле, давая понять, что ей пора уходить. Она даже сказала:
— Ты меня проводил бы.
— Пусть Феликс проводит. Феликс, проводи даму.
Какая молния блеснула в глазах юноши и прекрасной женщины! В одно мгновение старый Скабен засек полыхнувшую радость сына и коварное озорство любовницы.
— Ну что же, Феликс… — улыбнулась Люка. — Пойдем, проводишь меня, мой мальчик.
Феликс пружинисто вскочил. Куда подевались его депрессии, меланхолии, комплексы и всякие варианты деперсонализации? Легкий румянец сделал его лицо еще красивее. А когда Люка похлопала по плечу юного кавалера, у Скабена уже не было сомнений: роковое мгновение ворвалось в его жизнь. Компьютерные мозги Скабена просчитали мигом весь ход дальнейших событий. Он теряет Люку навсегда. А как он будет жить с сыном?
— Щенок! — вырвалось у Скабена. — Смотри, долго не задерживайся!
— Он задержится ровно на столько, на сколько надо, — улыбнулась Люка.
В широкой отцовской куртке и огромной меховой шапке он казался мужественным и сильным: мужчина. А рядом с Феликсом как-то сразу сильно похорошела и Люка.
Потом Скабен мне рассказывал, как он вычислил ситуацию: Люка решила ему отомстить. И он принимал эту месть, как расплату. Но в этих событиях он увидел и другое: на его глазах сын будто ожил, будто заново родилось у сына новое состояние. Он и раньше подумывал, что избавить сына от кошмарных комплексов может женщина. Но сын был застенчив и робок. Он буйствовал лишь с отцом. Отец всю жизнь внушал сыну: надо от жизни брать все. Брать без всяких сентиментальностей. Если ты не возьмешь, возьмут другие. И берет от жизни лишь тот, кто берет первый. И дают только тому, кто сознает свое право, право первого. Однако Скабен ошибался, считая сына робким. Сын, несмотря на кажущуюся робость, был достаточно вероломен. И поэтому, не дожидаясь, как только оказался в темном коридоре, тут же впился губами в Люкино лицо, и Люка не оттолкнула его. Она только прошептала:
— Не здесь, мой мальчик. Пойдем же…
И они не шли, а почти бежали. Изредка Люка смеялась, а Феликс еще крепче прижимал ее руку и тащил вперед, делая огромные шаги, так что Люке приходилось быстро-быстро перебирать точеными ножками. К счастью, дочери Люки, Сабины, не было в тот вечер дома, и Феликс сделал первую попытку в жизни сблизиться с противоположным полом. Когда-то, будучи еще школьником, Феликс побывал с группой однокашников на хлебозаводе. Ребята решили пошутить и сбросили Феликса в чан с тестом. Тесто было теплым и вязким. Он едва не утонул в нем. Он барахтался, рвал тесто на куски, цепляясь за что-то несуществующее, и не мог вылезти из чана, а товарищи смеялись над тем, как Феликс барахтался, и Феликс заплакал. Нечто подобное произошло с Феликсом и в тот вечер. Он впился в Люку обеими руками. Он рвал ее на части, и это сначала рассмешило женщину, а потом разозлило, и отважный шизофреник, оскорбленный в своем достоинстве, ударил женщину по лицу. Ударил раз, другой, третий. Где-то и от кого-то он слышал, что женщины любят, когда их бьют. А потом слабость подступила к груди, и он заплакал, точно ощутив себя в огромном чане с тестом. И Люке стало жалко мальчика. Она долго гладила его, а потом накормила сладким и сказала, чтобы он пришел через два дня.
— Придешь? Не побоишься? — сказала она.
— Чего это я побоюсь?
— Ну и молодцом. Приходи, а я тебе постараюсь дать то, чего никто тебе никогда не даст.
Люка нежно поцеловала мальчика, и они расстались.
26
— Нравственно то, что полезно! — отрезал Скабен.
— А правда?
— И правда то, что полезно. Если что-либо полезно, то и угодно Богу.
— А если тебе полезно убить меня?
— Это крайности.
— Ну а как крайний случай?
— Тогда убийство может быть оправданным. Я могу поручиться, что для моей личной пользы я бы не убил человека. А вот чтобы мой сын жил, я бы мог решиться на многое.
— И на убийство?
— Может быть, и на убийство. Хватит заниматься сентиментальными играми! Пора говорить правду на этой земле. Я против амотивных убийств. Против пьянства и разврата. Но всегда буду оправдывать все полезное. Признаюсь вам, я недавно едва не убил Люку.
— За что?
— Вы знаете, как я мучился, когда сын оказался с нею! За несколько ночей, когда он отсутствовал, я поседел. Меня и до сих пор мучит вопрос, может ли отец ревновать к сыну. Нелепость. А что поделаешь? Я на почве ревности едва не совершил преступление.
— Едва не убили? Сына?
— Нет. К сыну во мне обнаружилось покровительственное чувство. Все же отцовство победило. Я понял, она ему нужна намного больше, чем мне.
— Полезнее?
— Если хотите, полезнее. Я должен был его спасти до конца. Сделать нормальным человеком. И когда она мне сказала, что бросит Фелю, чтобы прийти ко мне, я ее едва не убил.
— Что вы ей сказали?
— Я ей сказал, что смешаю ее с грязью, если она бросит мальчика.
— Неужто вы хотите, чтобы он женился на ней?
— О чем вы? Какая еще женитьба? Мальчик должен окрепнуть. Нормализоваться, и тогда я буду считать, что моя отцовская функция выполнена до конца. И решение мое было бы до конца твердым, если бы не мучительная ревность к сыну. Когда он был с нею, я не спал ночей. Я до утра метался по квартире. А когда он приходил, я осыпал его ругательствами, непристойными словами, а он молчал. Шел на кухню или валился как убитый спать. Дикая ревность вспыхнула во мне, когда Люка сказала: "А он, как ты". Я ее обругал последними словами, а она засмеялась: "Ты же сам подсунул мне своего парня". Вам не нравится все это? А Фрейд позавидовал бы такой ситуации. Уникальнейший случай! Что вы скривились?
Я пожал плечами. Мне действительно было противно слушать его мерзкие излияния, но любопытство брало верх. Кто же ты, Скабен? Каково твое нутро? А его нутро развертывалось передо мной, и я отчетливо видел швы, где искренность соединялась с ложью, а животная привязанность к сыну с похвальбой. Он говорил о том, что у него десять лет не было женщины, что он ждал встречи со святыней и как это ожидание его исполнилось. Я подумал, как же вырвались у тебя такие мерзкие слова: "Тебя грязью оболью!" А он продолжал распаляться, кричать о том, что в нем родилось то великое чувство самопожертвования, какое сегодня не часто встретишь.
— Я ей сразу поставил ультиматум, — сказал Скабен. — Я выдвинул два условия: не бросать моего щенка и не изматывать его до конца. Я ее натуру знаю: ненасытна и неукротима, как львица. Полное отсутствие тормозов.
— Вы и третье поставили условие, — сказал я.
— Какое?
— Если бросит, вы обольете ее с ног до головы грязью…
— Это само собой разумеется. Я ей объяснил все как есть, чтобы она знала, что к чему. Я сказал, что мы с нею объединяемся, чтобы выправить шизофрению моего сына. Я сказал ей, что из комплексов Феликса может вывести только женщина.
— Мне непонятно, где вы столько грязи возьмете? — Он не обратил внимания на мою шутку и продолжал:
— Конечно же, меня мучил и нравственный момент. Отец и сын в одной упряжке. Это почище Эдипова комплекса. Здесь что-то другое, более современное. Теперь я так сформулировал определение личности: человек — это развернутое воображение. А мое воображение рисовало такие картины, где было напрочь уже отчуждено от меня и от сына отцовско-сыновнее чувство. Родовое, соединившись с сексуально-творческим, дало новый сплав, новое элитарное слияние, которое возвысилось до вершин надчеловеческих, понимаете, стало не общечеловеческим, а еще выше, надчеловеческим.
— То есть Божественным, — съязвил я. — Такого рода идеи мучили, а точнее, даже не мучили римского папу Александра VI Борджиа, который спал с тринадцатилетней дочерью Лукрецией, которую ревновал к своему сыну Чезаре и который тоже спал с сестрой Лукрецией…
— И который убил своего брата Джиованни, осмелившегося переспать с Лукрецией…
— Видите, как хорошо вы знаете историю.
— Нет, нет, там совсем другое. Там разврат. Борджиа попрали Божественное. А я десять лет воздерживался, ждал истинной и высокой любви, а дождавшись, уступил свою любовь сыну.
— Да не любовь ведь уступили! — снова бросил я неприятную реплику.
— Эх, не понять же вам этого. Именно это любовь была.
— Была?
— Да не ловите меня на слове. Была и есть. Самая великая любовь на этом свете…
— Которой угрожало вываляться в грязи.
— Не в этом дело. А вы думаете, что высокой любви чужд реализм средств? Истинная любовь не чурается широкой открытости!
— Рынок, — снова сказал я.
— Я понимаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. А напрасно. Рынок и рыночные отношения — это все: и культура, и человек, и экономика, и щедрость души. Именно на рынке обнажается вся правда человеческого бытия. Люди объединены общими интересами, и их разделяют лишь прилавок и цены.
— Для древних греков рынок был ругательным словом. А на Руси рынок олицетворял подлейшие побуждения человека.
— Язычество.
— Для меня язычество чище, чем иудаизм.
— Вот из вас и попер антисемитизм. Это естественно. Все недоразвитое и ограниченное цепляется за жесткий догмат. Иудаизм преодолел узость догматических отношений. Ветхий Завет — это проповедь безудержной любви. Христианство — крохи учения Моисеева. Знаете, что меня больше всего мучит теперь?
— Что?
— Сын никогда не узнает о моей жертвенности. Вы улыбаетесь. Да, моему народу и мне присуще это соединение жертвенности и прагматизма. Я мучаюсь на разломе этих двух важнейших начал.
— Никакой жертвенности у вас нет, — сказал я. — Люка вам просто стала ненужной…
Как же он вскипел, когда я сказал про это! Как же он стал разглагольствовать о своих могучих чувствах! А я глядел на него и думал: "Вот так же, наверное, и Иосиф Флавий кричал, когда звал своих соратников честно умереть в тайном подземелье, и так же лихорадочно просчитывались в его мозгу все сложнейшие зигзаги и повороты обманной его души".
— О чем вы думаете? — спросил он.
— Об Иосифе Флавии.
И он сразу понял, почему я так сказал.
— Иосифа многие евреи называют предателем, а я считаю его великим хотя бы потому, что он достиг цели: написал историю еврейского народа.
— Выполнил долг перед родиной ценою предательства родины.
— В этом его трагедия. Но долг перед историей и перед национальной культурой выше долга перед кучкой друзей-единомышленников или перед мертвыми абстрактными ценностями типа верности, дружбы, честности.
— Для него эти понятия вообще не существовали. Он всегда исходил из пользы.
— Опять вы за свои языческие догматы: дружба, верность, честность! Коту под хвост эти штуки! Реализм целей и любые средства для их достижения — вот единственная догма, которая мне по душе.
27
На Пасху я увидел Феликса, сына Скабена. Я сразу уловил в нем перемены. Он был спокоен и даже основателен. Куда и подевались его нервность, жестокость, подозрительность и ненависть к отцу. Впрочем, ненавистью к отцу это его вспыльчивое отношение нельзя назвать. Феликс жил за спиной отца, ухоженный и счастливый, и ни одна мать не была столь заботлива, как Скабен. Скабен говорил:
— Я должен заменить ему отца и мать, дедушку и бабушку.
Скабен метался по магазинам, чтобы достать нужный продукт, он постоянно причитал: "Феликсу нужен фосфор, а следовательно, я должен достать хорошую рыбу, ему нужны витамины, а где я возьму свежие овощи, фрукты, соки? Феликсу требуются жиры, молочные продукты, белки и чистый кислород! Феликс должен хорошо одеваться, поэтому я жертвую всем, но достаю ему хорошие и удобные вещи".
Я знал: Скабен вставал ни свет ни заря, чтобы убрать квартиру к тому часу, когда Феликс проснется. В это время завтрак уже готов, и отец подает сыну в постель. Я однажды возмутился:
— Вы воспитываете сибарита!
— Я воспитываю свободного человека. Запомните, в жизни могут быть либо повелители, либо рабы. Я хочу, чтобы Феликс рос повелителем. Это стремление должно войти в него с молоком матери. Ему должно быть противным то, что составляет основную жизнь быдла, — добывание пищи, приготовление ее, черные работы и прочее. Феликс еще ни разу в жизни не вынес помойного ведра. Он не знает, что это такое. По воспитанию он аристократ. Как говорят великие языческие философы, только аристократу доступно понимание истинной любви и истинной свободы!
28
Вечером мне сказали, чтобы я пришел к Богданову. Он долго меня не мог принять, и я все время просил лаборантку пойти узнать, не освободился ли директор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69