Так нет, грех. Да и догонят. Найдут.
— О чем ты думаешь? — улыбается Шубкин, и я вздрагиваю.
— А знаешь, я подумал, что эта бутылка так удобна для защиты от нападения.
— Мне нравится, что ты не теряешь юмора. Юмор — это спасение и свобода — сказал кто-то.
— Теперь говорят по-другому. Свобода — это рабство. А рабы, как ты знаешь, были скверными юмористами.
— Не скажи, — промычал Шубкин, пряча виски в шкаф.
— Я бы хотел уточнить все же, когда окончательно будет решен вопрос об отмене увольнения.
— Терпенье, государь, терпенье, — продекламировал он нараспев.
— Раньше, по-моему, говорили: отмщенье, государь, отмщенье.
Я ухожу и думаю о том, что моя душа рвется к мести, а разум, в который моя мама с тетей Гришей заронили милосердное зерно, говорит о другом: "Не мсти". Я думаю: ну а сложись так обстоятельства, что я нашел бы этого премерзкого Шубкина связанным, и распластанным, и приговоренным, и чтобы еще настаивал кто-нибудь: а ну возьми плеть и хрястни твоего грабителя и обидчика, согласился бы я… Отвечаю: "Ни за что! Пожалел бы. Сказал: 'Вставай, брат. Прощаю тебе все. Буду любить тебя. Буду любить, чтобы спасти свою душу'". Только не удалось бы спасти душу, размышляю я дальше. Она слишком отравлена. Слишком разъедена. Слишком слаба, чтобы спастись самой и спасти меня. И снова я ловлю себя на своем собственном предательстве. На предательстве самого себя. Пытаюсь спасти душу, а вымарываю ее всякий раз. А как же прожить иначе? Иначе конец. Труба, как говорит Шубкин.
А Шубкин между тем подзывает меня к себе и на ушко:
— Разговор у меня к тебе совершенно доверительный. У Прахова жена родила. Пока еще в роддоме, а он отгул взял. Ждет семейство свое. Не мог бы ты его навестить, ну и купить ему колясочку, кроватку, ну и всякое такое — пеленки, распашонки?… У него опять нелады с отцом… Я тебе талончики дам в спецраспределитель.
— Неловко как-то. Может оскорбиться…
— Это я беру на себя. Давай действуй. Кстати, не подкинешь мне стольничек? На дело. Кузьму Федоровича хочу попотчевать.
Я даю ему сотенную. А он продолжает:
— Действуй, старик. Могу признаться тебе: я Прахову уже звонил, что ты пожалуешь к нему.
37
Я пытался открыть праховскую дверь, а она не открывалась, точно за дверью было насыпано зерно. Я поднажал, дверь еще отступила на несколько сантиметров. Я так и предполагал: это праховское брюхо растеклось. Сам он лежал на кухне, а брюхо вдоль коридора к самой двери подкатилось. У меня сильно закружилась голова. От перегара, должно быть. Я распахнул балконную дверь, попытался растормошить Прахова. Втащил в квартиру коляску и кроватку, два свертка разного детского барахла. Когда все было сложено, Прахов открыл левый глаз. Спросил совершенно четким, абсолютно трезвым голосом:
— Принес?
— Все в ажуре. Полный комплект белья, одежды, ну и транспорт: коляска заморского происхождения.
— Не об этом я. Принес?
— А как же? По такому случаю…
Прахов нервно отвинтил пробку. Сказал:
— Ты уж извини меня, — и стал прямо из горла пить. Точнее, даже не пить, а вливать в себя прекрасную лимонную водку.
— Закусить прикажете?
— А тут и закуска сразу. Лимончик — это всегда неплохо. Ну-ка помоги мне приподняться. — Прахов откинул в сторонку пустую бутылку и подмигнул мне, — надеюсь, у тебя еще есть. Отличная водочка. Вкус у тебя, братец, однако. Лимонная — это теперь такая редкость.
Он так же нервно отвинтил пробку и так же молниеносно влил в себя содержимое. По мере того как исчезала жидкость в праховском чреве, владелец столь безмерного живота трезвел.
— Ты уж меня прости. Перенервничал я. Роды — это, братец, не шутка. Всякое бывает. У тебя еще есть чего или?…
— Есть-есть, — ответствовал я смущенно, прикидывая, однако, что десять раз по 0,75 — это будет более семи с половиной литра. Надо бы ему и загрызть чем-нибудь.
Я вытащил из своей сумки колбасу, редиску и кусок сырого мяса, которое купил по случаю. Мясник знакомый сказал: "Есть кусочек. На сто восемь рупий потянул". Мясник вынес завернутый кусок свинины, в нем было не более двух килограммов. Я сказал ему: "Здесь нет трех килограммов". — "А я говорю — есть, — сказал он. — У меня этот кусок за два стольника возьмут". Я согласился и швырнул в такси этот кусок. Прахов развернул мясо.
— Ну вкус у тебя, братец. Это же кусок что надо! Мы его, как он есть, в духовку, слегка сольцой присыплем. Пока мясцо подойдет, мы с тобой по черепочке еще, ну-ка, что там у тебя в сумке?
— Шампанское и две бутылки коньячку.
— Шампанское — это под занавес, а вот коньячку сейчас совсем недурственно…
38
Я называю советологами не тех, которые там, а тех, которые тут. У меня есть два личных советолога. Они дают мне советы. Я заметил, когда я начинаю жить по собственным советам, у меня начинает болеть голова. Кроме того, мои советы всегда приносят беду. А когда я пользуюсь советами Тимофеича, я успокаиваюсь. Альбина Давыдовна тоже дает хорошие советы, но они, как правило, невыполнимы. Они слишком завышены. Завышены в своих претензиях. Она придерживается такой точки зрения: "Чем хуже, тем лучше". Поэтому, когда я ей говорю, что у меня совсем плохо, она радуется и успокаивает: "Это хорошо". С Тимофеичем наоборот. Когда я ему говорю: "Совсем невмоготу", он темнеет, лицо его становится таким грустным, что я готов разрыдаться, так мне его становится жалко. Он вскакивает с тахты, его маленькая лысая головка, лысая сверху, а темя все в обильных длинных волосах, устремляется вперед, руки скрещиваются за спиной, плечи подтягиваются к ушам, он начинает ходить и причитать:
— Господи, что же делать?! Надо непременно что-то предпринимать! Промедление смерти подобно!
Потом он задает несколько вопросов, скажем, а в ВРД был? В ВОЭ был? Ах не был! Сходи. Постой-ка, у меня тут и телефончик был. Недавно наш человек попал в ВРД. Приняли на службу. Должность у него небольшая, но сориентировать может. Я ему сейчас звякну. И Потапыча попрошу, чтобы и он звякнул. Применим двойной захват. Японским нельсоном его к полу прижмем. Не дрейфь. Ажур будет. Промедление смерти подобно. Тимофеич звонит по телефону. Объясняет: "Наш человек. Не совсем уволили. Подвесили. Да, за эти самые. А промедление смерти подобно. Надо действовать. С Потапычем говорил. Он поможет. Во всяком случае, звякнет Ефимычу. Иди, мой золотой. Иди, мой ненаглядный". — Это уже он мне говорит. Слова из него выскакивают ласковые. Однако нет в нем и не было никогда ни слащавости, ни искусственности, наверное, потому его сразу и признала тетя Гриша и, знакомясь с ним, назвалась полным своим именем и фамилию присоединила, на что Тимофеич спросил: "Уж случайно не из тех ли вы Флейтисовых?" — "Отнюдь не случайно", — ответствовала Агриппина Домициановна. "А вы знаете, есть у меня факсимильное издание труда вашего дядюшки Матвея Федоровича Флейтисова". — "Ах это книжечка про живучесть генных ферментов?" — "Нет, нет, — отвечал Тимофеич. — Это книжечка, где рассказывается о слепнево-клещевой природе родовых катаклизмов". — "Ну это, право же, весьма условная теория. Баловство". — "Не скажите, однако", — не соглашался Тимофеич… и так они пикировались словечками, и такая их тайна развертывалась перед моим убогим существом, что мне хотелось даже заплакать, и мама моя это почувствовала, прижала меня к себе, и мы сидели и долго слушали, как из них вылетают в комнату такие прекрасные и так хорошо озвученные слова. Он и о тете Грише сказал тогда: "Ах, какой прелестный человек! — И добавил потом: — А какая женщина была!" Я удивился: "Откуда это видно?" — "Ласковый мой! Этого нельзя не видеть! Она сама красота. Королева, мой ненаглядный!"
Я люблю Тимофеича. У него лучшая в мире коллекция нераспечатанных игральных карт. Есть колоды по сто четыре карты, а есть по пятьдесят две, по тридцать шесть, по тридцать две. Есть колоды, изготовленные тиражом в пять-шесть экземпляров — только для Тимофеича. А какие рубашки! На игральных картах, разумеется, — черные, как ночь, со звездами и без звезд, рубашки лунного света с золотой или серебряной луной, рубашки предрассветные, когда вспыхнула на востоке заря, а верх неба еще сохранившейся ночи. А рубашки живописного плана — Рембрандт, Рубенс, Мурильо, Веласкес, Серов, Врубель, модернисты, пацифисты, морфинисты, сюр и несюр, экс и неэкс — все искусство всех стран представлено в богатом картежном собрании Тимофеича. Откуда столько средств? — недоумевали многие. Я знал: с процентов. У Тимофеича не то чтобы игральный дом, а так, в некотором роде салон, где раз в неделю крупно поигрывают. Пять процентов от общего стола идет в карточный фонд Тимофеича. Но не ради денег любил карты Тимофеич. Он ощущал с ними родство. Он гадал. Раскладывал пасьянсы. Предсказывал судьбы. Строил предвидения.
Однажды, когда я находился в полуобморочном состоянии, я ему сказал:
— Твой пасьянс не сойдется, дальше идут три черви.
— Что?! — завопил Тимофеич. — Ты знаешь, какая карта будет снята мною? Посмотрим.
Действительно, дальше следовали червовый валет, червовая девятка и туз черви. Я улыбнулся. Вытер холодный пот на лбу. Сказал Тимофеичу:
— Ты думаешь: случайно я угадал или подсмотрел. Тасуй колоду, и я скажу, какие карты ты вытащил.
Опыт повторялся трижды, и трижды я угадывал карты Тимофеича.
— Батенька, да вам же цены нет! Каким образом? А туза из колоды не сможешь вытащить?
— Не смогу.
— А узнать, какая карта у играющего?
— Пожалуй.
— А предсказывать судьбы не пробовал?
— Пробовал. Не получается. Нет первотолчка.
— Что это значит?
— Ну зацепки нет. Если есть зацепка, то могу развить версию, и довольно верно.
— А что значит зацепка?
— Ну это, можно сказать, первопричина. Надо иметь отправную точку, она-то и должна подсказать ход развития событий.
— Ну ты и себе можешь предсказать?
— Могу, если будет зацепка.
— Господи, что ты зарядил эту глупость. Зацепка! Зацепка! Послушай, у меня, как ты знаешь, по вечерам играют иногда. Народ приходит солидный. Не мог бы ты, скажем, сегодня быть моим ассистентом в гаданиях или в игре?
— Уволь. Не смогу.
— Почему?
— Потому что я обязан буду сказать твоим игрокам, что могу предсказывать ход игры.
— Ты с ума сошел! Ладно, торопить тебя не буду. В этом тонком деле горячку тачать не следует. Успеется. И тебя никогда не подмывало сыграть по крупной?
— Подмывало.
— Ну и что?
— Просаживал все, что было.
— Почему?
— Думаю, тут две причины. Первая, угадывание происходит, как правило, в полуобморочном состоянии. И второе, как только я начинаю использовать свои данные в корыстных целях, так мои способности не только не срабатывают, но и гаснут. Это общеизвестная штука. То, что от Бога, не следует отдавать Дьяволу.
— А обморок можно вызвать специально?
— Как?
— Ну набраться как свинья, или сунуть башку в духовку, или съесть какой-нибудь гадости.
— Нет, не пробовал.
— Ладно, и с этим успеется. Помни: для тебя двери моего дома всегда открыты. Всегда буду ждать тебя за игорным столом.
Я действительно частенько бывал у Тимофеича. Наблюдал за ним, за игроками. За процессом гадания. Иногда Тимофеич надевал чалму, ярко-зеленый в полоску бешмет, восточные штиблеты, совершал процедуру обращения к тайным силам, может быть, даже к Аллаху, преображался в лице и, закрыв глаза, вытаскивал из секретера одну из роскошных нераспечатанных колод. Он гадал мучительно. Долго. Периодически вскакивая. Иногда прерывал гадание. Просил клиента подождать, приговаривая:
— Не спугнуть бы. Идет ведь. Вот-вот покажется…
У Тимофеича была своя теория. Он говорил, что сумел соединить восточный мистицизм с западным марксизмом, поэтому в его задачи входит не только и не столько предсказание или угадывание будущего, но и творение судеб. Нет, Тимофеич никогда не опускался до черной лжи, никогда не обманывал, не говорил: "Сейчас организуем, сделаем!", он всегда стоял за безнасильственные варианты общения с инфернальными силами и верил, что при должном обращении и при абсолютной чистоте помыслов гадатель получает нужную информацию, которая непременно поможет клиенту избежать некоторых опасностей в его жизни. Что удавалось Тимофеичу всегда, так это предсказывать появление новых денег, новых женщин и новых должностных привилегий. Кто-то по этому поводу съязвил, что к Тимофеичу ходят как раз те, кто постоянно имеет успех по всем этим трем направлениям, но этот язвитель был явно не прав, так как круг Тимофеича постоянно менялся — многих вполне достойных клиентов судьба убирала с горизонта: кое-кто скоропостижно отдавал концы, кое-кого закапывали живьем, разумеется, против его воли, а кое-кто и сам добровольно уходил с этого света, предварительно запутавшись в своих делах.
Должен прямо сказать, что карты — это, я бы сказал, подпольная жизнь Тимофеича. Жизнь, куда входили лишь избранные. Собственно, применительно к Тимофеичу слово «избранный» всегда приобретало не то чтобы заурядный, но обыденный смысл. У Тимофеича все избранное. И сам он ощущал себя в этом мире особым избранником, которому слишком много дано. Он был на редкость образованным и начитанным человеком. А какой же он был рассказчик! Слово любил больше карт, больше женщин, больше самого себя. По сути, для него не было бытия. Слово было и вначале, и потом. Из слов вырастали замки, чудеса природы, исторические катастрофы и катастрофические истории. Он знал и любил прошлое. Когда я ему поведал о своих погружениях в первый век, он воскликнул:
— У тебя поразительное чутье! Именно там было все заложено — и наши судьбы, и наши свершения. Даже сам факт этой нововведенной формы снятия кожи — типичное императорское измышление. Я тебе больше скажу, ты человек основательный, небывалой исключительности. Я и раньше поражался твоим ясновидящим замечаниям. Теперь я понял, откуда они идут.
— Ты мне скажи, что мне делать. Мою кожу снимут вместе с моей исключительностью. Как спастись?
— Надо найти человека. Повелителя. Что угодно повелителю, то имеет силу закона. Надо понять, золотой мой, что по форме мы переживаем систему конституционного правления, а по содержанию — абсолютизм. Демократия и абсолютизм разнятся не широтой прав верховной власти и не широтой их распространения, а отличаются друг от друга только тем, у кого кусок пирога, у кого сосредоточивается власть. Юристы еще в третьем веке говаривали, что единственным источником власти является воля императора. С тех пор, мой золотой, ничего не изменилось. Надо, иметь дело по крайней мере с исполнителями воли верховного вседержителя. Знаю, знаю, что тебе противно. Но что поделаешь. Еще Гораций в Посланиях первом, пятом и двенадцатом с горечью настаивал: "Я не в том возрасте, когда нам нипочем не сжиться с новым и неизведанным образом жизни. Достаточно, если бы он, этот новый образ жизни, дал бы мне достаточно свободы и всяких возможностей жить".
39
— Ты вдумайся только, мой золотой, — продолжал Тимофеич, — Гораций говорил, что у нас никогда не будет времени, чтобы освоить новый порядок или стать другими. Мы с молоком матери уже впитали в себя старые порядки и старые традиции. У человека никогда нет времени на то, чтобы угробить себя и свои привязанности. Даже если бы на наши головы свалились удачи, мы бы пришли в ужас оттого, что не в состоянии перестроиться, не в состоянии расстаться с нашим утробно-прекрасным прошлым. Скажу тебе по секрету, мои родители были белыми до мозга костей, а я вопреки своей воле стал красным. Вместе с репрессиями и убийствами я впитал в себя всю красноту. До посинения впитал. Но это не значит, что я когда-нибудь стану фиолетовым. Все мое нутро протестует против фиолетовых, а они придут к власти, чует мое сердце, что придут! Ты должен к тому времени восстановить свой статус-кво, обрести свой единственный консенсус, как говорят в праховском парламенте. Ты и в ВРД должен правильно объясниться. Да, ты всегда стоял и стоять будешь за растление всего и вся, а не за оздоровление старых форм жизни. Не грех в своем обращении сказать тебе, что ты никак не можешь осудить великодушного и щедрого Пилата, который все сделал для бедного безбожника Христа. Да, именно Пилат, должен ты подчеркнуть, является величайшим мудрецом. Что написал Пилат на распятии? Знаешь ведь! Он написал: "Иисус из Назарета, царь иудейский", и написал на трех языках: по-еврейски, по-латински и по-гречески, чтобы все могли прочесть. И не послушался Пилат фарисеев, которые говорили: "Не пиши: царь иудейский, а напиши, что он сам говорил: 'я царь иудейский'". А Пилат ответил: "Что я написал, то и написал". Как ответил, мой золотой?! Как ответил?!! Пилат оказался на высоте. Он выступил против Кесаря, хотя последующие два тысячелетия его обвиняли в противоположном. Пилат — единственный, может быть, в истории человечества мудрец и повелитель, который умело сочетал демократизм с абсолютизмом, или, как теперь говорят, с единоначалием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— О чем ты думаешь? — улыбается Шубкин, и я вздрагиваю.
— А знаешь, я подумал, что эта бутылка так удобна для защиты от нападения.
— Мне нравится, что ты не теряешь юмора. Юмор — это спасение и свобода — сказал кто-то.
— Теперь говорят по-другому. Свобода — это рабство. А рабы, как ты знаешь, были скверными юмористами.
— Не скажи, — промычал Шубкин, пряча виски в шкаф.
— Я бы хотел уточнить все же, когда окончательно будет решен вопрос об отмене увольнения.
— Терпенье, государь, терпенье, — продекламировал он нараспев.
— Раньше, по-моему, говорили: отмщенье, государь, отмщенье.
Я ухожу и думаю о том, что моя душа рвется к мести, а разум, в который моя мама с тетей Гришей заронили милосердное зерно, говорит о другом: "Не мсти". Я думаю: ну а сложись так обстоятельства, что я нашел бы этого премерзкого Шубкина связанным, и распластанным, и приговоренным, и чтобы еще настаивал кто-нибудь: а ну возьми плеть и хрястни твоего грабителя и обидчика, согласился бы я… Отвечаю: "Ни за что! Пожалел бы. Сказал: 'Вставай, брат. Прощаю тебе все. Буду любить тебя. Буду любить, чтобы спасти свою душу'". Только не удалось бы спасти душу, размышляю я дальше. Она слишком отравлена. Слишком разъедена. Слишком слаба, чтобы спастись самой и спасти меня. И снова я ловлю себя на своем собственном предательстве. На предательстве самого себя. Пытаюсь спасти душу, а вымарываю ее всякий раз. А как же прожить иначе? Иначе конец. Труба, как говорит Шубкин.
А Шубкин между тем подзывает меня к себе и на ушко:
— Разговор у меня к тебе совершенно доверительный. У Прахова жена родила. Пока еще в роддоме, а он отгул взял. Ждет семейство свое. Не мог бы ты его навестить, ну и купить ему колясочку, кроватку, ну и всякое такое — пеленки, распашонки?… У него опять нелады с отцом… Я тебе талончики дам в спецраспределитель.
— Неловко как-то. Может оскорбиться…
— Это я беру на себя. Давай действуй. Кстати, не подкинешь мне стольничек? На дело. Кузьму Федоровича хочу попотчевать.
Я даю ему сотенную. А он продолжает:
— Действуй, старик. Могу признаться тебе: я Прахову уже звонил, что ты пожалуешь к нему.
37
Я пытался открыть праховскую дверь, а она не открывалась, точно за дверью было насыпано зерно. Я поднажал, дверь еще отступила на несколько сантиметров. Я так и предполагал: это праховское брюхо растеклось. Сам он лежал на кухне, а брюхо вдоль коридора к самой двери подкатилось. У меня сильно закружилась голова. От перегара, должно быть. Я распахнул балконную дверь, попытался растормошить Прахова. Втащил в квартиру коляску и кроватку, два свертка разного детского барахла. Когда все было сложено, Прахов открыл левый глаз. Спросил совершенно четким, абсолютно трезвым голосом:
— Принес?
— Все в ажуре. Полный комплект белья, одежды, ну и транспорт: коляска заморского происхождения.
— Не об этом я. Принес?
— А как же? По такому случаю…
Прахов нервно отвинтил пробку. Сказал:
— Ты уж извини меня, — и стал прямо из горла пить. Точнее, даже не пить, а вливать в себя прекрасную лимонную водку.
— Закусить прикажете?
— А тут и закуска сразу. Лимончик — это всегда неплохо. Ну-ка помоги мне приподняться. — Прахов откинул в сторонку пустую бутылку и подмигнул мне, — надеюсь, у тебя еще есть. Отличная водочка. Вкус у тебя, братец, однако. Лимонная — это теперь такая редкость.
Он так же нервно отвинтил пробку и так же молниеносно влил в себя содержимое. По мере того как исчезала жидкость в праховском чреве, владелец столь безмерного живота трезвел.
— Ты уж меня прости. Перенервничал я. Роды — это, братец, не шутка. Всякое бывает. У тебя еще есть чего или?…
— Есть-есть, — ответствовал я смущенно, прикидывая, однако, что десять раз по 0,75 — это будет более семи с половиной литра. Надо бы ему и загрызть чем-нибудь.
Я вытащил из своей сумки колбасу, редиску и кусок сырого мяса, которое купил по случаю. Мясник знакомый сказал: "Есть кусочек. На сто восемь рупий потянул". Мясник вынес завернутый кусок свинины, в нем было не более двух килограммов. Я сказал ему: "Здесь нет трех килограммов". — "А я говорю — есть, — сказал он. — У меня этот кусок за два стольника возьмут". Я согласился и швырнул в такси этот кусок. Прахов развернул мясо.
— Ну вкус у тебя, братец. Это же кусок что надо! Мы его, как он есть, в духовку, слегка сольцой присыплем. Пока мясцо подойдет, мы с тобой по черепочке еще, ну-ка, что там у тебя в сумке?
— Шампанское и две бутылки коньячку.
— Шампанское — это под занавес, а вот коньячку сейчас совсем недурственно…
38
Я называю советологами не тех, которые там, а тех, которые тут. У меня есть два личных советолога. Они дают мне советы. Я заметил, когда я начинаю жить по собственным советам, у меня начинает болеть голова. Кроме того, мои советы всегда приносят беду. А когда я пользуюсь советами Тимофеича, я успокаиваюсь. Альбина Давыдовна тоже дает хорошие советы, но они, как правило, невыполнимы. Они слишком завышены. Завышены в своих претензиях. Она придерживается такой точки зрения: "Чем хуже, тем лучше". Поэтому, когда я ей говорю, что у меня совсем плохо, она радуется и успокаивает: "Это хорошо". С Тимофеичем наоборот. Когда я ему говорю: "Совсем невмоготу", он темнеет, лицо его становится таким грустным, что я готов разрыдаться, так мне его становится жалко. Он вскакивает с тахты, его маленькая лысая головка, лысая сверху, а темя все в обильных длинных волосах, устремляется вперед, руки скрещиваются за спиной, плечи подтягиваются к ушам, он начинает ходить и причитать:
— Господи, что же делать?! Надо непременно что-то предпринимать! Промедление смерти подобно!
Потом он задает несколько вопросов, скажем, а в ВРД был? В ВОЭ был? Ах не был! Сходи. Постой-ка, у меня тут и телефончик был. Недавно наш человек попал в ВРД. Приняли на службу. Должность у него небольшая, но сориентировать может. Я ему сейчас звякну. И Потапыча попрошу, чтобы и он звякнул. Применим двойной захват. Японским нельсоном его к полу прижмем. Не дрейфь. Ажур будет. Промедление смерти подобно. Тимофеич звонит по телефону. Объясняет: "Наш человек. Не совсем уволили. Подвесили. Да, за эти самые. А промедление смерти подобно. Надо действовать. С Потапычем говорил. Он поможет. Во всяком случае, звякнет Ефимычу. Иди, мой золотой. Иди, мой ненаглядный". — Это уже он мне говорит. Слова из него выскакивают ласковые. Однако нет в нем и не было никогда ни слащавости, ни искусственности, наверное, потому его сразу и признала тетя Гриша и, знакомясь с ним, назвалась полным своим именем и фамилию присоединила, на что Тимофеич спросил: "Уж случайно не из тех ли вы Флейтисовых?" — "Отнюдь не случайно", — ответствовала Агриппина Домициановна. "А вы знаете, есть у меня факсимильное издание труда вашего дядюшки Матвея Федоровича Флейтисова". — "Ах это книжечка про живучесть генных ферментов?" — "Нет, нет, — отвечал Тимофеич. — Это книжечка, где рассказывается о слепнево-клещевой природе родовых катаклизмов". — "Ну это, право же, весьма условная теория. Баловство". — "Не скажите, однако", — не соглашался Тимофеич… и так они пикировались словечками, и такая их тайна развертывалась перед моим убогим существом, что мне хотелось даже заплакать, и мама моя это почувствовала, прижала меня к себе, и мы сидели и долго слушали, как из них вылетают в комнату такие прекрасные и так хорошо озвученные слова. Он и о тете Грише сказал тогда: "Ах, какой прелестный человек! — И добавил потом: — А какая женщина была!" Я удивился: "Откуда это видно?" — "Ласковый мой! Этого нельзя не видеть! Она сама красота. Королева, мой ненаглядный!"
Я люблю Тимофеича. У него лучшая в мире коллекция нераспечатанных игральных карт. Есть колоды по сто четыре карты, а есть по пятьдесят две, по тридцать шесть, по тридцать две. Есть колоды, изготовленные тиражом в пять-шесть экземпляров — только для Тимофеича. А какие рубашки! На игральных картах, разумеется, — черные, как ночь, со звездами и без звезд, рубашки лунного света с золотой или серебряной луной, рубашки предрассветные, когда вспыхнула на востоке заря, а верх неба еще сохранившейся ночи. А рубашки живописного плана — Рембрандт, Рубенс, Мурильо, Веласкес, Серов, Врубель, модернисты, пацифисты, морфинисты, сюр и несюр, экс и неэкс — все искусство всех стран представлено в богатом картежном собрании Тимофеича. Откуда столько средств? — недоумевали многие. Я знал: с процентов. У Тимофеича не то чтобы игральный дом, а так, в некотором роде салон, где раз в неделю крупно поигрывают. Пять процентов от общего стола идет в карточный фонд Тимофеича. Но не ради денег любил карты Тимофеич. Он ощущал с ними родство. Он гадал. Раскладывал пасьянсы. Предсказывал судьбы. Строил предвидения.
Однажды, когда я находился в полуобморочном состоянии, я ему сказал:
— Твой пасьянс не сойдется, дальше идут три черви.
— Что?! — завопил Тимофеич. — Ты знаешь, какая карта будет снята мною? Посмотрим.
Действительно, дальше следовали червовый валет, червовая девятка и туз черви. Я улыбнулся. Вытер холодный пот на лбу. Сказал Тимофеичу:
— Ты думаешь: случайно я угадал или подсмотрел. Тасуй колоду, и я скажу, какие карты ты вытащил.
Опыт повторялся трижды, и трижды я угадывал карты Тимофеича.
— Батенька, да вам же цены нет! Каким образом? А туза из колоды не сможешь вытащить?
— Не смогу.
— А узнать, какая карта у играющего?
— Пожалуй.
— А предсказывать судьбы не пробовал?
— Пробовал. Не получается. Нет первотолчка.
— Что это значит?
— Ну зацепки нет. Если есть зацепка, то могу развить версию, и довольно верно.
— А что значит зацепка?
— Ну это, можно сказать, первопричина. Надо иметь отправную точку, она-то и должна подсказать ход развития событий.
— Ну ты и себе можешь предсказать?
— Могу, если будет зацепка.
— Господи, что ты зарядил эту глупость. Зацепка! Зацепка! Послушай, у меня, как ты знаешь, по вечерам играют иногда. Народ приходит солидный. Не мог бы ты, скажем, сегодня быть моим ассистентом в гаданиях или в игре?
— Уволь. Не смогу.
— Почему?
— Потому что я обязан буду сказать твоим игрокам, что могу предсказывать ход игры.
— Ты с ума сошел! Ладно, торопить тебя не буду. В этом тонком деле горячку тачать не следует. Успеется. И тебя никогда не подмывало сыграть по крупной?
— Подмывало.
— Ну и что?
— Просаживал все, что было.
— Почему?
— Думаю, тут две причины. Первая, угадывание происходит, как правило, в полуобморочном состоянии. И второе, как только я начинаю использовать свои данные в корыстных целях, так мои способности не только не срабатывают, но и гаснут. Это общеизвестная штука. То, что от Бога, не следует отдавать Дьяволу.
— А обморок можно вызвать специально?
— Как?
— Ну набраться как свинья, или сунуть башку в духовку, или съесть какой-нибудь гадости.
— Нет, не пробовал.
— Ладно, и с этим успеется. Помни: для тебя двери моего дома всегда открыты. Всегда буду ждать тебя за игорным столом.
Я действительно частенько бывал у Тимофеича. Наблюдал за ним, за игроками. За процессом гадания. Иногда Тимофеич надевал чалму, ярко-зеленый в полоску бешмет, восточные штиблеты, совершал процедуру обращения к тайным силам, может быть, даже к Аллаху, преображался в лице и, закрыв глаза, вытаскивал из секретера одну из роскошных нераспечатанных колод. Он гадал мучительно. Долго. Периодически вскакивая. Иногда прерывал гадание. Просил клиента подождать, приговаривая:
— Не спугнуть бы. Идет ведь. Вот-вот покажется…
У Тимофеича была своя теория. Он говорил, что сумел соединить восточный мистицизм с западным марксизмом, поэтому в его задачи входит не только и не столько предсказание или угадывание будущего, но и творение судеб. Нет, Тимофеич никогда не опускался до черной лжи, никогда не обманывал, не говорил: "Сейчас организуем, сделаем!", он всегда стоял за безнасильственные варианты общения с инфернальными силами и верил, что при должном обращении и при абсолютной чистоте помыслов гадатель получает нужную информацию, которая непременно поможет клиенту избежать некоторых опасностей в его жизни. Что удавалось Тимофеичу всегда, так это предсказывать появление новых денег, новых женщин и новых должностных привилегий. Кто-то по этому поводу съязвил, что к Тимофеичу ходят как раз те, кто постоянно имеет успех по всем этим трем направлениям, но этот язвитель был явно не прав, так как круг Тимофеича постоянно менялся — многих вполне достойных клиентов судьба убирала с горизонта: кое-кто скоропостижно отдавал концы, кое-кого закапывали живьем, разумеется, против его воли, а кое-кто и сам добровольно уходил с этого света, предварительно запутавшись в своих делах.
Должен прямо сказать, что карты — это, я бы сказал, подпольная жизнь Тимофеича. Жизнь, куда входили лишь избранные. Собственно, применительно к Тимофеичу слово «избранный» всегда приобретало не то чтобы заурядный, но обыденный смысл. У Тимофеича все избранное. И сам он ощущал себя в этом мире особым избранником, которому слишком много дано. Он был на редкость образованным и начитанным человеком. А какой же он был рассказчик! Слово любил больше карт, больше женщин, больше самого себя. По сути, для него не было бытия. Слово было и вначале, и потом. Из слов вырастали замки, чудеса природы, исторические катастрофы и катастрофические истории. Он знал и любил прошлое. Когда я ему поведал о своих погружениях в первый век, он воскликнул:
— У тебя поразительное чутье! Именно там было все заложено — и наши судьбы, и наши свершения. Даже сам факт этой нововведенной формы снятия кожи — типичное императорское измышление. Я тебе больше скажу, ты человек основательный, небывалой исключительности. Я и раньше поражался твоим ясновидящим замечаниям. Теперь я понял, откуда они идут.
— Ты мне скажи, что мне делать. Мою кожу снимут вместе с моей исключительностью. Как спастись?
— Надо найти человека. Повелителя. Что угодно повелителю, то имеет силу закона. Надо понять, золотой мой, что по форме мы переживаем систему конституционного правления, а по содержанию — абсолютизм. Демократия и абсолютизм разнятся не широтой прав верховной власти и не широтой их распространения, а отличаются друг от друга только тем, у кого кусок пирога, у кого сосредоточивается власть. Юристы еще в третьем веке говаривали, что единственным источником власти является воля императора. С тех пор, мой золотой, ничего не изменилось. Надо, иметь дело по крайней мере с исполнителями воли верховного вседержителя. Знаю, знаю, что тебе противно. Но что поделаешь. Еще Гораций в Посланиях первом, пятом и двенадцатом с горечью настаивал: "Я не в том возрасте, когда нам нипочем не сжиться с новым и неизведанным образом жизни. Достаточно, если бы он, этот новый образ жизни, дал бы мне достаточно свободы и всяких возможностей жить".
39
— Ты вдумайся только, мой золотой, — продолжал Тимофеич, — Гораций говорил, что у нас никогда не будет времени, чтобы освоить новый порядок или стать другими. Мы с молоком матери уже впитали в себя старые порядки и старые традиции. У человека никогда нет времени на то, чтобы угробить себя и свои привязанности. Даже если бы на наши головы свалились удачи, мы бы пришли в ужас оттого, что не в состоянии перестроиться, не в состоянии расстаться с нашим утробно-прекрасным прошлым. Скажу тебе по секрету, мои родители были белыми до мозга костей, а я вопреки своей воле стал красным. Вместе с репрессиями и убийствами я впитал в себя всю красноту. До посинения впитал. Но это не значит, что я когда-нибудь стану фиолетовым. Все мое нутро протестует против фиолетовых, а они придут к власти, чует мое сердце, что придут! Ты должен к тому времени восстановить свой статус-кво, обрести свой единственный консенсус, как говорят в праховском парламенте. Ты и в ВРД должен правильно объясниться. Да, ты всегда стоял и стоять будешь за растление всего и вся, а не за оздоровление старых форм жизни. Не грех в своем обращении сказать тебе, что ты никак не можешь осудить великодушного и щедрого Пилата, который все сделал для бедного безбожника Христа. Да, именно Пилат, должен ты подчеркнуть, является величайшим мудрецом. Что написал Пилат на распятии? Знаешь ведь! Он написал: "Иисус из Назарета, царь иудейский", и написал на трех языках: по-еврейски, по-латински и по-гречески, чтобы все могли прочесть. И не послушался Пилат фарисеев, которые говорили: "Не пиши: царь иудейский, а напиши, что он сам говорил: 'я царь иудейский'". А Пилат ответил: "Что я написал, то и написал". Как ответил, мой золотой?! Как ответил?!! Пилат оказался на высоте. Он выступил против Кесаря, хотя последующие два тысячелетия его обвиняли в противоположном. Пилат — единственный, может быть, в истории человечества мудрец и повелитель, который умело сочетал демократизм с абсолютизмом, или, как теперь говорят, с единоначалием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69