Кажется, апостроф всем нам уже изрядно надоел, так что я добавлю всего пару слов, чтобы напоследок облегчить душу.
1. Один читатель написал мне, что я неправильно использую one’s («типичная ошибка») и что надо писать ones. Это такая ерунда, что я даже спорить не хочу. Пойдите скажите Вирджинии Вулф, что надо было написать A Room of Ones Own и посмотрите, что из этого выйдет.
2. Повторю еще раз: если слово можно заменить на it is или it has, то это it’s:
It’s a long way to Tipperary.
Если слово можно заменить на who is или who has, то это who’s:
Who’s that knocking at my door?
Если слово можно заменить на they are, то это they’re:
They’re not going to get away with this.
Если слово можно заменить на there is, то это there’s:
There’s a surprising amount about the apostrophe in this book.
Если слово можно заменить на you are, то это you’re:
You’re never going to forget the difference between “its” and “it’s”.
Можно проклинать судьбу за то, что it’s звучит, как its; who’s звучит, как whose; they’re звучит, как their (и there ); there’s звучит, как theirs; а you’re звучит, как your. Но если взрослый образованный человек путает эти слова, то нет ему прощения.
This chapter is nearing its end.
Whose book is this, again?
Some of their suggestions were outrageous!
This is no concern of theirs!
Your friend Elton John has been talking about you again.

В забавных колонках Бича в «Дейли экспресс», посвященных королевскому апострофщику, часто упоминается некий псевдоутешительный «закон сохранения апострофов». Признанный в XIII веке еретическим, этот закон утверждает, что в природе существует равновесие: «Взамен каждого апострофа, пропущенного в it’s, появляется другой, вставленный в its ». Таким образом, число находящихся в обращении апострофов остается неизменным, даже если из этого следует, что у нас становится в два раза больше поводов биться головой об стенку.
Единственный связанный с апострофами вид неграмотности, который вызывает у меня некоторое сочувствие, – это «ошибки зеленщика». Во-первых, потому что зеленщики – труженики, зарабатывающие на жизнь отнюдь не писательством. А во-вторых, потому что я согласна с ними: когда к слову, кончающемуся на гласную, добавляешь s, с ним происходит что-то странное и пугающее. Возьмем, к примеру, слово bananas: на первый взгляд можно подумать, что последний слог произносится как ass. Как можно сохранить произношение слова banana при переходе к множественному числу? Вставить апостроф перед s ! Безусловно, если вы не знаете, что множественное число от potato – это potatoes, вам нет извинения, но если вы собирались просто добавить s, то искушение отделить эту букву от o с помощью того или иного значка кажется очень соблазнительным, потому что слово potatos уж точно бы произносилось pot-at-oss.
Более того: возмущаясь невежеством зеленщиков, многие не знают, что до XIX века апостроф, помимо всего прочего, отделял букву s, указывающую на множественное число, от иностранного слова с гласной на конце, чтобы не искажалось произношение. Поэтому в текстах XVIII века мы видим folio’s и quarto’s – и это смотрится весьма изысканно. Правда, лучше бы для этого был использован (или изобретен) другой знак, который облегчил бы бремя многострадального малыша-апострофа. Я даже слышала, что среди энтузиастов пунктуации существует движение за возврат к тильде (испанский значок, который имеется на каждой клавиатуре и выглядит так: ~). Тогда было бы: quarto~s и folio~s, не говоря уж о logo~s, pasta~s, ouzo~s и banana~s. Однако пока что ревнители чистоты очень возмущаются, когда кто-нибудь пишет quarto’s. Как горько заметила профессор Лорето Тодд в прекрасной книге «Справочник Кассела по пунктуации» (1995), «когда-то это считалось правильным – как считалось правильным пить чай из блюдца».
Остается надеяться, что в один прекрасный день число апострофов, правильно помещенных в it’s, сравняется с числом апострофов, закономерно отсутствующих в its, а не наоборот. А до тех пор что делать нам – тем, кого тревожит злоупотребление апострофами? Во-первых, мы должны избавиться от ненавистного клейма «динозавры». Во-вторых – вооружиться. Вот список оружия, которое потребуется нам в борьбе за апостроф (остановитесь, когда почувствуете себя неуютно):
«штрих»,
фломастеры,
наклейки разных размеров, обычные (для заклеивания лишних апострофов) и цветные (для вставки недостающих апострофов),
ведро с краской и кисть,
камуфляжный костюм,
канистра валерьянки,
громкоговоритель,
пистолет.
Говорят, один владелец магазина в Бристоле специально выставлял в витрине неграмотные объявления, чтобы заманивать покупателей: люди заходили высказать свое возмущение, а он уговаривал их что-нибудь купить. Не советую повторять такие трюки, когда в дело вступят наши боевые отряды. Мы – защитники апострофа – не будем сложа руки ждать, пока этот знак уничтожат. И не потому что мы динозавры, пьющие чай из блюдец (ну и картинка!), а потому что мы благодарны апострофу, который веками облагораживал наши слова и уточнял их смысл. Он не виноват, что некоторым словам так нужна его помощь, и заслуживает высокой оценки за то, что безропотно ее оказывает. И напрасно некоторые беспринципные субъекты ратуют за его ниспровержение. Представьте себе сцену на следующий день после отмены апострофа: ликующий ниспровергатель хочет написать: Goodbye to the Apostrophe: we’re not missing you a bit! и не может этого сделать. Отмените апостроф – и не пройдет и часа, как потребуется изобрести его снова.
Так держать, запятая!
Когда в 1930–1940 годах юморист Джеймс Тёрбер сотрудничал с редактором еженедельника «Нью-Йоркер» Гарольдом Россом, между ними часто возникали жаркие споры по поводу запятых. Любо-дорого представить, как эти альфа-самцы и выпивохи в фетровых шляпах стучат кулаками по столу и препираются из-за тонких нюансов пунктуации. Как вспоминает Тёрбер в своей книге «Годы с Россом» (1959), у Росса был «комплекс ясности»: ему казалось, что чем больше запятых, тем понятнее. Тёрбер же занимал прямо противоположную позицию: запятые представлялись ему опрокинутыми стульями, беспорядочно разбросанными по просторам удобочитаемости. Поэтому их спорам не было конца. Если Росс намеревался писать red, white, and blue с максимально возможным количеством запятых, то Тёрбер демонстративно отказывался от запятых вовсе, отстаивая вариант red white and blue под тем провокационным предлогом, что «из-за этих запятых кажется, будто дождь идет; они придают флагу поникший вид».
Если вам хочется узнать о редакционной войне, возникшей на почве любви к запятым, читайте «Годы с Россом». Однажды Тёрбер даже послал Россу несколько строк стихотворения Вордсворта из цикла «Люси», в которых знаки были расставлены по правилам «Нью-Йоркера»:
She lived, alone, and few could know
When Lucy ceased to be,
But, she is in her grave, and, oh,
The difference, to me.
Однако Росс был нечувствителен к сарказму, и Тёрберу пришлось капитулировать. В конце концов, Росс выписывал чеки, был начальником – и, конечно, превосходным редактором, который с подкупающей прямотой написал однажды Г. Л. Менкену: «В редактировании мы дошли до такой степени замысловатости, что дальше, кажется, некуда. Не знаю, как с этим справиться». Так что запятые плодились и размножались. Однажды корреспондент спросил Тёрбера: «Почему у вас стоит запятая во фразе ‘After dinner, the men went into the living-room’? » Его ответ можно назвать верхом изящества. «С помощью этой запятой, – объяснил Тёрбер, – Росс дал им время отодвинуть стулья и встать».
В чем же проблема? Откуда взялся простор для такого разнообразия мнений? Разве нет правил расстановки запятых, подобных правилам расстановки апострофов? Вообще-то есть; но, как ни странно, в случае с запятыми дело намного сложнее. Запятая – в гораздо большей степени, чем любой другой знак препинания, – привлекает внимание к смешанной природе современной системы пунктуации и к ее попыткам решить одновременно две задачи:
1) подчеркнуть грамматическую структуру предложения;
2) отразить, подобно нотной записи музыки, такие свойства речи, как ритм, высота, тональность, темп.
Потому-то взрослые люди в редакционных кабинетах и готовы затеять потасовку из-за запятых, что две эти роли пунктуации иногда вступают в прямое противоречие. В случае запятой это вообще происходит сплошь и рядом. В 1582 году Ричард Малкастер в «Началах» (одном из первых учебников по английской грамматике) описывал запятую как «маленькую закорючку, которая на письме завершает какую-то небольшую часть предложения, а при чтении предупреждает, что пора остановиться и сделать вдох». Впоследствии многие грамматисты XVII–XIX веков отмечали это различие. Когда Росс и Тёрбер, потрясая пепельницами, лезли в драку из-за цветов звездно-полосатого флага, это отражало глубинную двойственность пунктуации, которая уже более четырехсот лет отравляет людям жизнь. На странице знаки препинания выполняют свои грамматические функции, а в голове читателя они выходят за эти рамки – и подсказывают верный тон.

Если б только мы не начали читать молча, про себя! Все было очень просто, пока дело не испортила грамматика. Первый известный пример пунктуации приписывается Аристофану Византийскому (библиотекарю из Александрии, жившему около 200 года до н. э.); это система театральной разметки, в которой точки располагались на трех уровнях. Точки указывали актеру, в какой момент нужно набрать воздуха для длинного пассажа, фрагмента покороче или совсем короткого высказывания. Больше за этим ничего не стояло. Под словом comma в то время подразумевался относительно небольшой отрывок текста (значение этого греческого слова – «отрезок»). И когда в XVI веке слово comma вошло в английский язык, оно по-прежнему означало отдельную, обособленную группу слов, а вовсе не ту похожую на девятку или головастика хвостатую точку, которую мы знаем и любим. Полторы тысячи лет задача пунктуации сводилась к тому, чтобы вести актеров, певцов и чтецов по лабиринтам текста, указывая паузы, подчеркивая оттенки смысла и звука и оставляя синтаксис на произвол судьбы. Святой Иероним, который в IV веке перевел Библию на латынь, ввел систему пунктуации религиозных текстов per cola et commata (с разбиением на фразы), чтобы облегчить расстановку пауз при чтении вслух. В VI веке в южной Италии Кассиодор составил руководство Institutiones Divinarum et Saecularium Litterarum («Наставления в науках божественных и светских») для начинающих писцов и включил в него пунктуацию, рекомендуя четкую расстановку пауз для ясности изложения. Надеюсь, кстати, что Гарольду Пинтеру все это известно; кто бы мог подумать, что у паузы такая внушительная родословная?
Конечно, очень многие значки, которыми пользовались усердные писцы, теперь кажутся странными. Конец текстового фрагмента отмечала похожая на семерку positura. Начало абзаца – зловещая загогулина, напоминающая виселицу (отступы стали использовать значительно позже). Для нас сейчас особенно важна virgula suspensiva, которая имела вид косой черты (/) и обозначала самую короткую паузу или заминку. Говоря о древней истории пунктуации, важно понять, что когда в основе литературы лежало раболепное копирование священных текстов, простой писец не мог вставлять вспомогательные значки по собственному усмотрению – это было бы неслыханной дерзостью. Система пунктуации разрабатывалась медленно и тщательно не потому, что ей не придавали значения, а, напротив, именно потому, что она обладала мощной магической силой. Стоит сделать паузу не в том месте, и смысл религиозного текста может существенно измениться. Например, Сесил Хартли в 1818 году в «Принципах пунктуации, или Искусстве указания» предлагал сравнить следующие фразы:
Verily, I say unto thee, This day thou shalt be with me in Paradise
Verily I say unto thee this day, Thou shall be with me in Paradise
От размещения этой запятой зависят серьезные различия между двумя религиозными доктринами. Протестанты, которые при толковании этого стиха (Лука 23:43) придерживаются первой версии, игнорируют все неприятности, связанные с пребыванием в чистилище, – у них распятый разбойник сразу же отправляется со Спасителем на небеса. Во второй версии рай обещается в будущем (конкретный срок предполагалось оговорить особо); таким образом, чистилище превосходно вписывается в картину мира католиков. Утверждают, что в Библии короля Иакова (а заодно и в оратории Генделя «Мессия») аналогичным образом неверно интерпретирован стих третий из сороковой главы Книги Пророка Исаии. Снова сравните два варианта:
The voice of him that crieth in the wilderness: Prepare ye the way of the Lord
The voice of him that crieth: In the wilderness prepare ye the way of the Lord
А также:
Comfort ye my people
(пожалуйста, пойдите и утешьте народ)
Comfort ye, my people
(не горюйте, может, все еще обойдется)
Конечно, если бы в иврите или любом другом древнем языке использовались знаки препинания (а в случае с ивритом не помешала бы и парочка-другая гласных), то не понадобились бы двухтысячелетние усилия по толкованию библейских текстов, и бесчисленные мудрецы всех времен и народов могли бы проводить больше времени на свежем воздухе. Но в этих древних текстах знаков препинания не было. Вот в чем загвоздка. В латинских надписях долгое время и пробелов-то между словами не было, можете себе представить? Эти отсталые античные тексты (таблицы, заполненные сплошь заглавными буквами) были похожи на современные головоломки, в которые всматриваешься минут двадцать, прежде чем – эврика! – находишь слово КВИНТЭССЕНЦИЯ, написанное по диагонали и задом наперед. Однако у системы непрерывного письма (scriptio continua) в то время были защитники. В V веке отшельник по имени Кассиан утверждал, что медленное извлечение смысла из текста не только тренирует ум, но и способствует прославлению Бога. И то верно: как не возблагодарить Всевышнего в миг озарения, когда невесть откуда чудесным образом всплывает слово КВИНТЭССЕНЦИЯ?
Интересно, правда же? Хотя надо признать, что в течение долгого времени в истории пунктуации мало что происходило. Все началось в IX веке, когда Алкуин из Йорка, выполняя поручение изобретательного и дальновидного императора Карла Великого, придумал систему специальных значков, отмечавших конец фразы (в их числе был и один из самых древних вопросительных знаков). И все же западная система пунктуации оставалась чертовски неполноценной еще лет пятьсот, пока за дело не взялся один венецианский печатник. Этого потрясающего человека звали Альд Мануций Старший (1450–1515), и должна признаться, что хотя до прошлого года я ничего о нем не слышала, теперь просто локти кусаю, что мне не удалось стать матерью его детей.
Историческую роль Альда Мануция Старшего в мире печати трудно переоценить. Кто изобрел курсивный шрифт? Альд Мануций! Кто первым напечатал точку с запятой? Альд Мануций! Когда в XIV–XV веках, в эпоху расцвета книгопечатания, срочно потребовалась стандартная система пунктуации, кто ее ввел? Снова Альд Мануций. В магистерской диссертации Малколма Паркса «Пауза и ее значение» (1992), посвященной истории пунктуации на Западе, среди факсимильных иллюстраций выдающихся достижений Альда есть и страница из книги Пьетро Бембо «Этна» (1494), на которой можно разглядеть не только изящный латинский шрифт, но и первую в мире точку с запятой (поверьте мне, это незабываемое зрелище). Конечно, современная система пунктуации возникла не в одночасье, но Альд Мануций и его внук (которого, вот удача-то, звали точно так же) обычно считаются создателями целого ряда современных типографских значков. Для начала они спустили вниз и закруглили значок virgule, так что он стал походить на современную запятую. Они стали ставить двоеточия и точки в концах предложений. Вот так. Или – что выглядит менее естественно с современной точки зрения – вот так:
Однако важнее всего то, что они игнорировали старую разметку, рассчитанную на чтение вслух. Теперь книги предназначались для чтения и понимания, а не для декламации. Шевелить губами уже считалось дурным тоном. За те семьдесят лет, которые отделяют эпоху Альда Мануция Старшего от эпохи его внука, произошли очень большие изменения; в 1566 году Альд Мануций Младший уже с полным основанием мог сказать, что основная задача пунктуации – прояснение синтаксиса. Забудьте о духовной ценности самостоятельного постижения смысла; забудьте о скромной роли древних переписчиков. И хотя итальянские печатники в роли оракулов вряд ли вызывали повсеместный восторг, бесполезно было сопротивляться семейству, которое умудрилось изобрести курсив.
Но что же произошло в ходе этих перипетий с нашей запятой? В промежутке между XVI веком и современностью она превратилась в этакую сторожевую собаку мира грамматики. Как мы скоро увидим, у запятой в качестве разделителя (знаки препинания традиционно делятся на ограничители и разделители) хлопот невпроворот. Она без устали носится по холмам и ущельям языка, организует слова в осмысленные группы и вынуждает их замереть на месте, сортирует и разделяет, окружает и сбивает в стада – и не забывает грозным лаем приструнить своевольное придаточное, возмечтавшее о семантической свободе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13