Ее мысли целиком захватил нестерпимо яркий солнечный свет. Она перебирала осенние цветы, вздрагивавшие на ее коленях. Там была одна хризантема, одна веточка колокольчика; была леспедеция и поникшая от всенощного бдения космея. Колени и подол траурного платья были присыпаны желтой пыльцой.
Что чувствовала она, когда солнечные лучи потоком хлынули на нее?
Избавление?
От чего? От ревности?
От долгих бессонных ночей?
От приступов лихорадки мужа?
От госпиталя?
От ночного бреда?
От зловония?
От смерти?
Была ли ревность Эцуко к изобилию солнечного света, торжествующему на этой земле? Или ревность - единственное чувство, которое она могла испытывать на протяжении многих лет жизни, - возникала рефлекторно, по привычке? Чувство освобождения должно быть пронизано освежающим чувством отстранения всего-всего - кроме самой себя. Когда плененный лев выходит из клетки на волю, он, в отличие от львов, живущих на свободе, стремится в первое время захватить как можно большую территорию для охоты. Пока лев живет в клетке, он знает только два мира - мир клетки и мир вне клетки. И вот он на воле. Он ревет. Он мстит людям, готов растерзать их всех. Он недоволен тем, что не может приспособиться к миру, который перестал разделяться на два. Он не может понять, что живет в новой реальности... К этому миру у Эцуко не было ни малейшего интереса. Ее душа его игнорировала.
Эцуко почувствовала, что света для нее стало слишком много. Теперь полумрак катафалка казался ей намного приятней. В такт движению автомобиля в гробу двигалось мертвое тело мужа, издавая глухой звук. Вероятно, это ударялась о стенки гроба его любимая трубка, положенная вместе с ним. Ее следовало бы завернуть во что-нибудь. Эцуко приложила ладонь к покрывавшей гроб белой ткани - как раз к тому месту, откуда раздавался таинственный звук. И сразу все прекратилось, словно это нечто затаило дыхание.
Эцуко отодвинула край занавески. Вскоре она увидела, как стоящий впереди катафалк, сбросив на полпути скорость, въезжал на унылую бетонную площадь, по краям которой стояли скамейки для отдыха. Она увидела здание, очертаниями напоминающее огромную печь. Это был крематорий.
Вспоминая тот день, Эцуко решила: "Не мужа я приезжала кремировать, я сжигала там свою ревность".
Однако разве ревность может погаснуть, если даже останки покойного превратились в пепел? В некотором смысле ее ревность была подобна инфекции, передавшейся ей от мужа. Этот вирус поражает плоть, нервы, кости. Если бы она хотела, чтобы ее ревность сгорела дотла, то ей следовало бы войти в печь вместе с гробом. Другого выхода у нее не было.
Три дня Рёсукэ не появлялся дома, а потом у него вспыхнула лихорадка. И все же он пошел на работу. Рёсукэ не принадлежал к тем ловеласам, кто ради любовных интрижек берет свободный день. Он был просто не в силах возвращаться домой, где его ожидала Эцуко. Раз пять на дню она прибегала к ближайшему общественному телефону-автомату, но так и не решалась позвонить на фирму. Он обязательно поднял бы трубку, если бы она позвонила. Он никогда не грубил. А когда извинялся, был ласков и нежен, как котенок. Оправдываясь, он намеренно вставлял осакские словечки, нашептывал их. Но эта манера извиняться еще больше ранила Эцуко. Вместо извинений она была бы рада услышать от Рёсукэ какое-нибудь крепкое ругательство. Хотя на первый взгляд казалось, что с его губ вот-вот должно сорваться бранное словцо, приличествующее настоящему мужчине, в конце концов Рёсукэ умиротворенно и ласково вновь повторял старые обещания, которым невозможно было верить, но и сопротивляться Эцуко уже не могла. Конечно, было бы лучше, если бы в самый первый раз, когда стали доходить слухи, она воздержалась бы от телефонного звонка.
"Здесь неловко разговаривать... Вчера вечером, на Гиндза11, я встретил старого приятеля. Он уговорил меня сыграть с ним партию в мадзян12. Он занимает пост в министерстве торговли и промышленности. Мне неудобно было отказать. Что? Да, вернусь сегодня вечером. Я вернусь сразу после работы... Правда, на меня навалилась гора бумаг... Готовить ужин? На твое усмотрение - можешь готовить, а можешь не готовить. Все равно поужинаю еще раз, даже если не буду голоден. Ну, ладно, мне пора. Тут г-н Кавадзи изнывает от нетерпения. Да, я понял. Понятно, понятно! Ну все, пока!"
Среди сослуживцев Рёсукэ слыл франтом, но натекал на себя вид обыкновенного парня. А Эцуко ждала. Она продолжала ждать. Рёсукэ не возвращался. Когда он вернулся, они провели вопреки обыкновению странную ночь: Эцуко не упрекала его, не требовала объяснений. Она просто смотрела на мужа с тоской в глазах. Вот эта бессловесная грусть, какая сквозит во взгляде дворовой сучки, смотрящей на хозяина, вывела из себя Рёсукэ. То, ради чего томилась в ожидании его жена, выражали протянутые к нему руки словно за милостыней, и молящий взгляд, в котором Рёсукэ уловил запах страха отверженной женщины; он инстинктивно понял, что их супружеские отношения превратились в голые уродливые кости, мертвые куски плоти которых еще свидетельствовали о жизни былых чувств... Он флегматично повернулся к вей массивной спиной, притворился спящим. Однажды летней ночью Рёсукэ почувствовал сквозь сон, как жена прикоснулась губами к его телу. Он шлепнул ее по щеке. "Ах, бесстыдница!", - буркнул он сонным голосом, причмокивая языком. Ни один его мускул не дрогнул. Так отмахиваются от мошкары.
Все началось с того лета. Он получал удовольствие, когда Эцуко вспыхивала от ревности.
Эцуко стала находить в гардеробе мужа новые галстуки. Как-то утром Рёсукэ подозвал жену к трюмо и попросил повязать ему галстук. Эцуко охватила радость и волнение, она неумело возилась с узлом, из-за дрожи в пальцах она долго не могла завязать его. Наконец она справилась. Рёсукэ недовольно отошел в сторону, спросил: "Ну, что? Красивый рисунок?"
- А? Ах, какая я стала невнимательная! Это новый, да? Вы его сами купили?
- Ну, как я выгляжу? Да ладно тебе, ты заметила. Я знаю.
- Он идет вам.
- Он идет мне, еще бы!
Из выдвижного ящика Рёсукэ выглядывал как бы нарочно краешек носового платка, принадлежащего другой женщине. От него исходил сильный аромат духов. Они были отвратительны. Зловещий запах тубероз наполнял дом.
Фотографии незнакомой женщины, выставленные на столе Рёсукэ, она сожгла собственноручно - одну за другой, спичками. Рёсукэ продолжал ее провоцировать.
- Где мои фотографии? - спросил он, вернувшись домой.
Эцуко стояла перед ним - в одной руке мышьяк, а в другой стакан с водой. Со всего маху он выбил из ее рук и то, и другое. По инерции Эцуко повалилась на зеркало и ударилась головой.
О, какими страстными поцелуями и ласками разразился он в ту ночь! Их сокрушала любовь, словно неукротимый ветер в горах, - всю ночь. Вот такая ирония любви.
Эцуко пыталась отравиться в тот вечер второй раз - но Рёсукэ вернулся вовремя. Через два дня его скрутила болезнь. Через две недели он умер.
- Голова! Голова! Болит! - повторял Рёсукэ в прихожей, не в силах войти в дом.
Эцуко стала мнительной. Когда он вышиб у нее из рук мышьяк, она подумала, что он приходит домой, чтобы изводить ее. В тот вечер она не обрадовалась его возвращению. Ей не хотелось радоваться - эта радость унижала ее. Эцуко, опираясь руками о сёдзи, неприступно и холодно окинула высокомерным взглядом мужа, сидящего на полу в темной прихожей. Она чувствовала, как гордость вырастала в ней. Едва ли она могла откупиться от смерти этой гордостью, словно подачкой, но как-то незаметно мысль о смерти исчезла.
- Что, засиделись за чашечкой сакэ? - спросила Эцуко.
Рёсукэ поднял голову, мельком взглянул на жену. Это был взгляд, каким обычно смотрела на него жена; взгляд, который вызывал в нем отвращение - он словно бы заразился этим преданным собачьим взглядом - тупым и воспаленным страстной надеждой. - так смотрят на хозяина домашние животные, встревоженные болезнью, не понимая, почему это происходит именно с ними. В глазах Рёсукэ было то же непонимание. Возможно, именно сейчас он впервые почувствовал в себе это нарастание беспокойства. То была болезнь. Но не только она была тому причиной.
С этих пор у Эцуко начались счастливые дни - всего шестнадцать коротких дней, зато все счастливые... О, как они были похожи - эти счастливые дни - на их свадебное путешествие! Только теперь Эцуко отправлялась вместе с мужем в страну под названием Смерть. Это путешествие изматывало душу и тело - как и свадебное. Оно сопровождалось страданием и страстью - не было ни пресыщения, ни усталости. Рёсукэ, словно молодая невеста, распластан на постели; его грудь обнажена; тело умело подыгрывает Смерти, в лихорадке отдаваясь кошмарным видениям. В последние дни, когда болезнь атаковала его мозг, он неожиданно подскочил на кровати, словно занимаясь гимнастикой. Из его рта вывалился пересохший язык, обнажились зубы, вымазанные, словно глиной, сочащейся из десен кровью. Он дико рассмеялся.
Точно так же он заливался смехом после их первой ночи, на рассвете - в гостинице Атами13. Их комната была на втором этаже. Он отворил окно, взглядом окинул холмистую лужайку - там одна немецкая семья выгуливала огромную борзую. Держал собаку мальчик лет пяти или шести, и в этот момент мимо кустарников пробежала кошка. Собака рванулась за ней.
Мальчик, забыв отпустить поводок, шлепнулся на газон. Рёсукэ от души рассмеялся. Собака волочила ребенка по земле. Рёсукэ хохотал без всякого стеснения. Эцуко никогда не видела, чтобы он так громко смеялся.
Эцуко тоже подбежала к окну. Ах, какое утро сияло над лугом! Живописная местность холмилась до самого побережья. Казалось, море плескалось на краю сада. Затем они спустились в вестибюль. Там на стенде стояли красочные путеводители. Над ними висело объявление: "Бесплатно". Проходя мимо Рёсукэ выдернул один проспект. Пока они ожидали завтрак, он ловко сложил из него журавлика. Их обеденный стол находился у окна.
- Смотри! - произнес Рёсукэ и выпустил через окно в сторону моря бумажную игрушку.
Какая глупость!
Рёсукэ знал, как развеселить любую избалованную женщину. Это был один из сорока восьми приемов, которыми он владел. Следует заметить, что только тогда он, неистощимый на выдумки, по-настоящему забавлял Эцуко; только тогда он с удовольствием развлекал молодую жену. Это было так искренне, от души!
В то время у Эцуко еще водились деньги - она была единственной наследницей отца. В придачу ей досталась еще одна семейная реликвия - их родословная, которая восходила к старинному роду известного военачальника эпохи феодальных войн. Эта реликвия добавляла ей необычности. Война закончилась. Имущество обложили налогом. После смерти отца выяснилось, что Эцуко унаследовала лишь обесцененные акции...
Однако, что бы там ни было, а в то утро им ничто не мешало наслаждаться друг другом в гостинице Атами. Когда Рёсукэ заболел лихорадкой, они вновь стали одним целым. Сколько алчности и низости было в ее стремлении выжать до последней капли наслаждение из их трагического счастья! Это счастье выпало на долю Эцуко неожиданно. Она с таким надрывом ухаживала за больным мужем, что посторонним было неловко смотреть на это.
Требуется немало времени, чтобы выявить тиф. Вначале врачи думали, что это какое-то инфекционное заболевание слизистой. Головные боли не проходили, появилась бессонница, аппетита не было вовсе. Однако еще отсутствовали два характерных симптома ранней стадии тифа - перепад температуры и сердцебиения. В первые два дня у него болела голова, во всем теле была слабость - однако жара еще не было. На следующий день после возвращения домой Рёсукэ не вышел на службу.
Он целый день провел дома, тихо перебирая свои веши - словно ребенок, который пришел поиграть в чужой дом. Смутное беспокойство у Эцуко вызвало его полное бессилие, а также вспышка жара. Когда она вошла в его кабинет. Рёсукэ спал на татами, руки были раскинуты в разные стороны. На нем был домашний халат из темно-синей ткани в белый горошек. Он причмокивал губами, словно пробовал их на вкус. Ей показалось, что губы его распухли. Увидев Эцуко, он пробормотал: "Кофе не нужно". Она нерешительно остановилась.
- Поверни-ка вперед узел на поясе, а то давит сильно. Я не могу, сказал он.
Долгое время Рёсукэ раздражался, когда руки Эцуко прикасались к его телу. Он даже не позволял ей помогать одеваться. Что произошло с ним сегодня? Она поставила на столик чашку с кофе, опустилась на колени рядом с ним.
- Что ты задумала? Ты прямо-таки как массажистка, - сказал он.
Эцуко положила руки на его тело, потянула за расхлябанный узел узорного пояса. Рёсукэ сделал попытку приподняться. Его грузное тело тяжело повалилось на хрупкие руки Эцуко, и ее запястья заломило от боли. И все-таки она жалела, что это продолжалось всего несколько секунд.
- Вы бы лучше легли в постель, а не лежали на полу. Давайте я постелю?
- Да ладно, не беспокойся. Мне удобно.
- А как температура? Кажется, поднялась.
- В норме по-прежнему.
Вдруг Эцуко совершила то, чему сама поразилась: она прикоснулась ко лбу мужа губами. Рёсукэ молчал. Его глаза тяжело двигались под сомкнутыми веками.
Крупнопористая кожа на лбу лоснилась от жира... Да, так. Вскоре появились характерные признаки тифа. Лоб охватил сухой жар, выступившие капельки пота высохли, он начал бредить. Его лицо почернело, стало землистым, как у покойника.
На следующий день, вечером, температура резко подскочила до 39,8. Он жаловался сначала на боли в пояснице, потом - на головные. В поисках прохладного места на подушке он не знал, куда преклонить голову и метался по всей постели. Наволочка была измазана сальными волосами и перхотью. С этой ночи Эцуко стала прикладывать к его голове грелку с холодной водой. Из пищи он принимал только жидкость - да и то с трудом. Эцуко выжимала яблочный сок и через рожок поила мужа. Врач, вызванный на следующее утро, сказал, что у него обыкновенная простуда.
"Итак, он наконец-то вернулся ко мне, вот он - перед моими глазами! Я смотрела на него, словно на обломки, выброшенные морем к моим ногам. Я наклонилась. Внимательно, подробно осмотрела измученное тело, которое колыхалось на поверхности воды. Словно жена рыбака, я ежедневно выходила на берег моря - я жила одна и ждала. И вот однажды я обнаружила в заливе, среди скал, утопленника. Тело плавало на мелководье. Оно еще подавало признаки жизни. Не помню, сразу ли я вытащила его? Нет, не вытаскивала. У меня хватило духу только наклониться над телом. Я смотрела на него страстно, без устали, пристально, бессонно, напрягая все силы. Набежала волна и накрыла полуживое тело. Послышался стон, потом еще раз. Из гортани вырвался хрип - не отрывая глаз, я продолжала следить до последнего горячего вздоха.
Я знала: если бы он выжил, то все равно покинул бы меня - уплыл бы, словно свободный обломок, уносимый отливом в безбрежное море.
Всю страсть я вкладывала в заботу о нем. Это не имело никакой цели! Кто-нибудь знает об этом? Разве кто-нибудь знает, что мои слезы, пролитые в последние часы жизни мужа, были слезами расставания, слезами страсти, которая испепеляла меня день за днем?.."
Эцуко вспомнила день, когда увозили мужа: на носилках занесли в машину, заказанную по телефону, и отвезли в амбулаторию доктора внутренних болезней Коисигава - Рёсукэ был с ним в приятельских отношениях; вспомнила, как сильно разругалась с девушкой (она видела ее на фотографиях Рёсукэ), которая через три дня после его госпитализации имела наглость заявиться в палату. Как она разнюхала? Услышала от кого-нибудь из сослуживцев? Да ведь никому же не сообщали. Или эти девки чуют болезнь по запаху, как сучки? Еще одна заявилась. Потом другая женщина приходила три дня подряд. И еще одна. Иногда они сталкивались друг с другом, бросали презрительные взгляды и расходились. Эцуко не хотела, чтобы кто-то посягал на их остров Двух Одиночеств. Первую телеграмму о критическом состоянии Рёсукэ она отбила в Майдэн в день его смерти. Она вспомнила, как была обрадована, когда узнала диагноз. На втором этаже госпиталя располагались три палаты. Тупик коридора обрамляло окно - убогое окно с видом на убогий городской пейзаж.
Запах крезолового масла заполнял коридор. Эцуко любила этот запах. Каждый раз, когда Рёсукэ впадал в короткое забытье, она ходила по коридору из конца в конец, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом растворов и дезинфекции. Она не выходила на улицу, предпочитая дышать комнатным запахом. Может быть потому, что воздух в госпитале противостоял болезни и смерти, от него пахло жизнью. Крепкий, резкий запах медикаментов приятно освежал, словно утренний ветерок.
В течение десяти дней температура у Рёсукэ держалась в пределах сорока градусов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Что чувствовала она, когда солнечные лучи потоком хлынули на нее?
Избавление?
От чего? От ревности?
От долгих бессонных ночей?
От приступов лихорадки мужа?
От госпиталя?
От ночного бреда?
От зловония?
От смерти?
Была ли ревность Эцуко к изобилию солнечного света, торжествующему на этой земле? Или ревность - единственное чувство, которое она могла испытывать на протяжении многих лет жизни, - возникала рефлекторно, по привычке? Чувство освобождения должно быть пронизано освежающим чувством отстранения всего-всего - кроме самой себя. Когда плененный лев выходит из клетки на волю, он, в отличие от львов, живущих на свободе, стремится в первое время захватить как можно большую территорию для охоты. Пока лев живет в клетке, он знает только два мира - мир клетки и мир вне клетки. И вот он на воле. Он ревет. Он мстит людям, готов растерзать их всех. Он недоволен тем, что не может приспособиться к миру, который перестал разделяться на два. Он не может понять, что живет в новой реальности... К этому миру у Эцуко не было ни малейшего интереса. Ее душа его игнорировала.
Эцуко почувствовала, что света для нее стало слишком много. Теперь полумрак катафалка казался ей намного приятней. В такт движению автомобиля в гробу двигалось мертвое тело мужа, издавая глухой звук. Вероятно, это ударялась о стенки гроба его любимая трубка, положенная вместе с ним. Ее следовало бы завернуть во что-нибудь. Эцуко приложила ладонь к покрывавшей гроб белой ткани - как раз к тому месту, откуда раздавался таинственный звук. И сразу все прекратилось, словно это нечто затаило дыхание.
Эцуко отодвинула край занавески. Вскоре она увидела, как стоящий впереди катафалк, сбросив на полпути скорость, въезжал на унылую бетонную площадь, по краям которой стояли скамейки для отдыха. Она увидела здание, очертаниями напоминающее огромную печь. Это был крематорий.
Вспоминая тот день, Эцуко решила: "Не мужа я приезжала кремировать, я сжигала там свою ревность".
Однако разве ревность может погаснуть, если даже останки покойного превратились в пепел? В некотором смысле ее ревность была подобна инфекции, передавшейся ей от мужа. Этот вирус поражает плоть, нервы, кости. Если бы она хотела, чтобы ее ревность сгорела дотла, то ей следовало бы войти в печь вместе с гробом. Другого выхода у нее не было.
Три дня Рёсукэ не появлялся дома, а потом у него вспыхнула лихорадка. И все же он пошел на работу. Рёсукэ не принадлежал к тем ловеласам, кто ради любовных интрижек берет свободный день. Он был просто не в силах возвращаться домой, где его ожидала Эцуко. Раз пять на дню она прибегала к ближайшему общественному телефону-автомату, но так и не решалась позвонить на фирму. Он обязательно поднял бы трубку, если бы она позвонила. Он никогда не грубил. А когда извинялся, был ласков и нежен, как котенок. Оправдываясь, он намеренно вставлял осакские словечки, нашептывал их. Но эта манера извиняться еще больше ранила Эцуко. Вместо извинений она была бы рада услышать от Рёсукэ какое-нибудь крепкое ругательство. Хотя на первый взгляд казалось, что с его губ вот-вот должно сорваться бранное словцо, приличествующее настоящему мужчине, в конце концов Рёсукэ умиротворенно и ласково вновь повторял старые обещания, которым невозможно было верить, но и сопротивляться Эцуко уже не могла. Конечно, было бы лучше, если бы в самый первый раз, когда стали доходить слухи, она воздержалась бы от телефонного звонка.
"Здесь неловко разговаривать... Вчера вечером, на Гиндза11, я встретил старого приятеля. Он уговорил меня сыграть с ним партию в мадзян12. Он занимает пост в министерстве торговли и промышленности. Мне неудобно было отказать. Что? Да, вернусь сегодня вечером. Я вернусь сразу после работы... Правда, на меня навалилась гора бумаг... Готовить ужин? На твое усмотрение - можешь готовить, а можешь не готовить. Все равно поужинаю еще раз, даже если не буду голоден. Ну, ладно, мне пора. Тут г-н Кавадзи изнывает от нетерпения. Да, я понял. Понятно, понятно! Ну все, пока!"
Среди сослуживцев Рёсукэ слыл франтом, но натекал на себя вид обыкновенного парня. А Эцуко ждала. Она продолжала ждать. Рёсукэ не возвращался. Когда он вернулся, они провели вопреки обыкновению странную ночь: Эцуко не упрекала его, не требовала объяснений. Она просто смотрела на мужа с тоской в глазах. Вот эта бессловесная грусть, какая сквозит во взгляде дворовой сучки, смотрящей на хозяина, вывела из себя Рёсукэ. То, ради чего томилась в ожидании его жена, выражали протянутые к нему руки словно за милостыней, и молящий взгляд, в котором Рёсукэ уловил запах страха отверженной женщины; он инстинктивно понял, что их супружеские отношения превратились в голые уродливые кости, мертвые куски плоти которых еще свидетельствовали о жизни былых чувств... Он флегматично повернулся к вей массивной спиной, притворился спящим. Однажды летней ночью Рёсукэ почувствовал сквозь сон, как жена прикоснулась губами к его телу. Он шлепнул ее по щеке. "Ах, бесстыдница!", - буркнул он сонным голосом, причмокивая языком. Ни один его мускул не дрогнул. Так отмахиваются от мошкары.
Все началось с того лета. Он получал удовольствие, когда Эцуко вспыхивала от ревности.
Эцуко стала находить в гардеробе мужа новые галстуки. Как-то утром Рёсукэ подозвал жену к трюмо и попросил повязать ему галстук. Эцуко охватила радость и волнение, она неумело возилась с узлом, из-за дрожи в пальцах она долго не могла завязать его. Наконец она справилась. Рёсукэ недовольно отошел в сторону, спросил: "Ну, что? Красивый рисунок?"
- А? Ах, какая я стала невнимательная! Это новый, да? Вы его сами купили?
- Ну, как я выгляжу? Да ладно тебе, ты заметила. Я знаю.
- Он идет вам.
- Он идет мне, еще бы!
Из выдвижного ящика Рёсукэ выглядывал как бы нарочно краешек носового платка, принадлежащего другой женщине. От него исходил сильный аромат духов. Они были отвратительны. Зловещий запах тубероз наполнял дом.
Фотографии незнакомой женщины, выставленные на столе Рёсукэ, она сожгла собственноручно - одну за другой, спичками. Рёсукэ продолжал ее провоцировать.
- Где мои фотографии? - спросил он, вернувшись домой.
Эцуко стояла перед ним - в одной руке мышьяк, а в другой стакан с водой. Со всего маху он выбил из ее рук и то, и другое. По инерции Эцуко повалилась на зеркало и ударилась головой.
О, какими страстными поцелуями и ласками разразился он в ту ночь! Их сокрушала любовь, словно неукротимый ветер в горах, - всю ночь. Вот такая ирония любви.
Эцуко пыталась отравиться в тот вечер второй раз - но Рёсукэ вернулся вовремя. Через два дня его скрутила болезнь. Через две недели он умер.
- Голова! Голова! Болит! - повторял Рёсукэ в прихожей, не в силах войти в дом.
Эцуко стала мнительной. Когда он вышиб у нее из рук мышьяк, она подумала, что он приходит домой, чтобы изводить ее. В тот вечер она не обрадовалась его возвращению. Ей не хотелось радоваться - эта радость унижала ее. Эцуко, опираясь руками о сёдзи, неприступно и холодно окинула высокомерным взглядом мужа, сидящего на полу в темной прихожей. Она чувствовала, как гордость вырастала в ней. Едва ли она могла откупиться от смерти этой гордостью, словно подачкой, но как-то незаметно мысль о смерти исчезла.
- Что, засиделись за чашечкой сакэ? - спросила Эцуко.
Рёсукэ поднял голову, мельком взглянул на жену. Это был взгляд, каким обычно смотрела на него жена; взгляд, который вызывал в нем отвращение - он словно бы заразился этим преданным собачьим взглядом - тупым и воспаленным страстной надеждой. - так смотрят на хозяина домашние животные, встревоженные болезнью, не понимая, почему это происходит именно с ними. В глазах Рёсукэ было то же непонимание. Возможно, именно сейчас он впервые почувствовал в себе это нарастание беспокойства. То была болезнь. Но не только она была тому причиной.
С этих пор у Эцуко начались счастливые дни - всего шестнадцать коротких дней, зато все счастливые... О, как они были похожи - эти счастливые дни - на их свадебное путешествие! Только теперь Эцуко отправлялась вместе с мужем в страну под названием Смерть. Это путешествие изматывало душу и тело - как и свадебное. Оно сопровождалось страданием и страстью - не было ни пресыщения, ни усталости. Рёсукэ, словно молодая невеста, распластан на постели; его грудь обнажена; тело умело подыгрывает Смерти, в лихорадке отдаваясь кошмарным видениям. В последние дни, когда болезнь атаковала его мозг, он неожиданно подскочил на кровати, словно занимаясь гимнастикой. Из его рта вывалился пересохший язык, обнажились зубы, вымазанные, словно глиной, сочащейся из десен кровью. Он дико рассмеялся.
Точно так же он заливался смехом после их первой ночи, на рассвете - в гостинице Атами13. Их комната была на втором этаже. Он отворил окно, взглядом окинул холмистую лужайку - там одна немецкая семья выгуливала огромную борзую. Держал собаку мальчик лет пяти или шести, и в этот момент мимо кустарников пробежала кошка. Собака рванулась за ней.
Мальчик, забыв отпустить поводок, шлепнулся на газон. Рёсукэ от души рассмеялся. Собака волочила ребенка по земле. Рёсукэ хохотал без всякого стеснения. Эцуко никогда не видела, чтобы он так громко смеялся.
Эцуко тоже подбежала к окну. Ах, какое утро сияло над лугом! Живописная местность холмилась до самого побережья. Казалось, море плескалось на краю сада. Затем они спустились в вестибюль. Там на стенде стояли красочные путеводители. Над ними висело объявление: "Бесплатно". Проходя мимо Рёсукэ выдернул один проспект. Пока они ожидали завтрак, он ловко сложил из него журавлика. Их обеденный стол находился у окна.
- Смотри! - произнес Рёсукэ и выпустил через окно в сторону моря бумажную игрушку.
Какая глупость!
Рёсукэ знал, как развеселить любую избалованную женщину. Это был один из сорока восьми приемов, которыми он владел. Следует заметить, что только тогда он, неистощимый на выдумки, по-настоящему забавлял Эцуко; только тогда он с удовольствием развлекал молодую жену. Это было так искренне, от души!
В то время у Эцуко еще водились деньги - она была единственной наследницей отца. В придачу ей досталась еще одна семейная реликвия - их родословная, которая восходила к старинному роду известного военачальника эпохи феодальных войн. Эта реликвия добавляла ей необычности. Война закончилась. Имущество обложили налогом. После смерти отца выяснилось, что Эцуко унаследовала лишь обесцененные акции...
Однако, что бы там ни было, а в то утро им ничто не мешало наслаждаться друг другом в гостинице Атами. Когда Рёсукэ заболел лихорадкой, они вновь стали одним целым. Сколько алчности и низости было в ее стремлении выжать до последней капли наслаждение из их трагического счастья! Это счастье выпало на долю Эцуко неожиданно. Она с таким надрывом ухаживала за больным мужем, что посторонним было неловко смотреть на это.
Требуется немало времени, чтобы выявить тиф. Вначале врачи думали, что это какое-то инфекционное заболевание слизистой. Головные боли не проходили, появилась бессонница, аппетита не было вовсе. Однако еще отсутствовали два характерных симптома ранней стадии тифа - перепад температуры и сердцебиения. В первые два дня у него болела голова, во всем теле была слабость - однако жара еще не было. На следующий день после возвращения домой Рёсукэ не вышел на службу.
Он целый день провел дома, тихо перебирая свои веши - словно ребенок, который пришел поиграть в чужой дом. Смутное беспокойство у Эцуко вызвало его полное бессилие, а также вспышка жара. Когда она вошла в его кабинет. Рёсукэ спал на татами, руки были раскинуты в разные стороны. На нем был домашний халат из темно-синей ткани в белый горошек. Он причмокивал губами, словно пробовал их на вкус. Ей показалось, что губы его распухли. Увидев Эцуко, он пробормотал: "Кофе не нужно". Она нерешительно остановилась.
- Поверни-ка вперед узел на поясе, а то давит сильно. Я не могу, сказал он.
Долгое время Рёсукэ раздражался, когда руки Эцуко прикасались к его телу. Он даже не позволял ей помогать одеваться. Что произошло с ним сегодня? Она поставила на столик чашку с кофе, опустилась на колени рядом с ним.
- Что ты задумала? Ты прямо-таки как массажистка, - сказал он.
Эцуко положила руки на его тело, потянула за расхлябанный узел узорного пояса. Рёсукэ сделал попытку приподняться. Его грузное тело тяжело повалилось на хрупкие руки Эцуко, и ее запястья заломило от боли. И все-таки она жалела, что это продолжалось всего несколько секунд.
- Вы бы лучше легли в постель, а не лежали на полу. Давайте я постелю?
- Да ладно, не беспокойся. Мне удобно.
- А как температура? Кажется, поднялась.
- В норме по-прежнему.
Вдруг Эцуко совершила то, чему сама поразилась: она прикоснулась ко лбу мужа губами. Рёсукэ молчал. Его глаза тяжело двигались под сомкнутыми веками.
Крупнопористая кожа на лбу лоснилась от жира... Да, так. Вскоре появились характерные признаки тифа. Лоб охватил сухой жар, выступившие капельки пота высохли, он начал бредить. Его лицо почернело, стало землистым, как у покойника.
На следующий день, вечером, температура резко подскочила до 39,8. Он жаловался сначала на боли в пояснице, потом - на головные. В поисках прохладного места на подушке он не знал, куда преклонить голову и метался по всей постели. Наволочка была измазана сальными волосами и перхотью. С этой ночи Эцуко стала прикладывать к его голове грелку с холодной водой. Из пищи он принимал только жидкость - да и то с трудом. Эцуко выжимала яблочный сок и через рожок поила мужа. Врач, вызванный на следующее утро, сказал, что у него обыкновенная простуда.
"Итак, он наконец-то вернулся ко мне, вот он - перед моими глазами! Я смотрела на него, словно на обломки, выброшенные морем к моим ногам. Я наклонилась. Внимательно, подробно осмотрела измученное тело, которое колыхалось на поверхности воды. Словно жена рыбака, я ежедневно выходила на берег моря - я жила одна и ждала. И вот однажды я обнаружила в заливе, среди скал, утопленника. Тело плавало на мелководье. Оно еще подавало признаки жизни. Не помню, сразу ли я вытащила его? Нет, не вытаскивала. У меня хватило духу только наклониться над телом. Я смотрела на него страстно, без устали, пристально, бессонно, напрягая все силы. Набежала волна и накрыла полуживое тело. Послышался стон, потом еще раз. Из гортани вырвался хрип - не отрывая глаз, я продолжала следить до последнего горячего вздоха.
Я знала: если бы он выжил, то все равно покинул бы меня - уплыл бы, словно свободный обломок, уносимый отливом в безбрежное море.
Всю страсть я вкладывала в заботу о нем. Это не имело никакой цели! Кто-нибудь знает об этом? Разве кто-нибудь знает, что мои слезы, пролитые в последние часы жизни мужа, были слезами расставания, слезами страсти, которая испепеляла меня день за днем?.."
Эцуко вспомнила день, когда увозили мужа: на носилках занесли в машину, заказанную по телефону, и отвезли в амбулаторию доктора внутренних болезней Коисигава - Рёсукэ был с ним в приятельских отношениях; вспомнила, как сильно разругалась с девушкой (она видела ее на фотографиях Рёсукэ), которая через три дня после его госпитализации имела наглость заявиться в палату. Как она разнюхала? Услышала от кого-нибудь из сослуживцев? Да ведь никому же не сообщали. Или эти девки чуют болезнь по запаху, как сучки? Еще одна заявилась. Потом другая женщина приходила три дня подряд. И еще одна. Иногда они сталкивались друг с другом, бросали презрительные взгляды и расходились. Эцуко не хотела, чтобы кто-то посягал на их остров Двух Одиночеств. Первую телеграмму о критическом состоянии Рёсукэ она отбила в Майдэн в день его смерти. Она вспомнила, как была обрадована, когда узнала диагноз. На втором этаже госпиталя располагались три палаты. Тупик коридора обрамляло окно - убогое окно с видом на убогий городской пейзаж.
Запах крезолового масла заполнял коридор. Эцуко любила этот запах. Каждый раз, когда Рёсукэ впадал в короткое забытье, она ходила по коридору из конца в конец, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом растворов и дезинфекции. Она не выходила на улицу, предпочитая дышать комнатным запахом. Может быть потому, что воздух в госпитале противостоял болезни и смерти, от него пахло жизнью. Крепкий, резкий запах медикаментов приятно освежал, словно утренний ветерок.
В течение десяти дней температура у Рёсукэ держалась в пределах сорока градусов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19