жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть
то, и обратно, то, изменившись, есть это" (В 88); "Бессмертные смертны,
смертные бессмертны. Жизнь одних есть смерть других, смерть одних есть жизнь
других" (В 62); "В окружности начало и конец совпадают" (В 103); Отсюда -
"война есть отец всего, царь всего"; "Она сделала одних богами, других
людьми, одних - рабами, других - свободными" (В 53); "Война всеобща, правда
есть раздор, все возникает через борьбу и по необходимости" (В 80).
Это самопротивоборствующее совпадение всяких противоположностей и есть
настоящая гармония, гармония, которая держится огнем, началом и концом
всего, и логосом (logos по-гречески значит "слово", мировым законом,
гармония вселенского огненного Слова. "Хотя этот Логос существует вечно,
недоступен он пониманию людей ни раньше, чем они услышат его, ни тогда,
когда впервые коснется он их слуха. Ведь все совершается по этому Логосу, и
тем не менее они [люди] оказываются незнающими..." (В1). "Расходящееся
сходится, и из различного образуется прекраснейшая гармония, и все возникает
через вражду (erin) (В8). Это "расходящееся" (to antidzoyn) точнее можно
было бы перевести как "стремящееся в разные стороны", даже "враждебно
стремящееся одно против другого". "И природа стремится к противоположностям;
и из них, а не из подобных [вещей] образуется созвучие. Так, в самом деле,
она сочетала мужской пол с женским, а не каждый [из них] с однородным; и
[таким образом] первую общественную связь она образовала через соединение
противоположностей, а не посредством подобного. Также и искусство,
по-видимому, подражая природе, поступает таким же образом. А именно,
живопись делает изображения, соответствующие оригиналам, смешивая белые,
черные, желтые, красные краски. Музыка создает единую гармонию, смешав [в
совместном пении] различных голосов звуки, высокие и низкие, протяжные и
короткие. Грамматика из смеси гласных и согласных букв создала целое
искусство [письмо]. Та же самая [мысль] была высказана и у Гераклита
Темного: [неразрывные] сочетания образуют целое и нецелое, сходящееся и
расходящееся, созвучие и разногласие; из всего одно и из одного все
[образуется]" (В 10). "Они не понимают, как расходящееся согласуется с
собою: [оно есть] натяжная [противостремительная - palintropos] гармония.
Подобно тому, что наблюдается у лука и лиры" (В 51). "Скрытая гармония
сильнее явной" (В 54). "И Гераклит порицает выдумавшего: "Да исчезнет вражда
из среды богов и людей" (Илиада ХVIII 107). Ибо не существовала бы гармония,
если бы не было высокого и низкого [тона]; и не было бы животных, если бы не
было образующих противоположность самца и самки". К этому стиху другой
источник прибавляет: "[Гераклит] говорит, что [в таком случае] все исчезнет"
(А 22).
2. Трагический хаос противоположностей не исключает светлого космоса
а)
В космологически-эстетическом учении Гераклита дан образ гармонии в
тяжелом, земляно-чревном виде и в то же время в аспекте категориального
(т.е. существенного) совпадения всех участвующих в ней стихий. Это -
гармония самих стихий и самих вещей, т.е. совпадение их не внешнее и
частичное, но в самих их понятиях, в самих их категориях, в самих их
субстанциях. Тайная мысль, скрытое слово, о которых говорит Гераклит, есть
мысль и слово именно о той картине мира, которая возникает на основе этого
глубинного и окончательного взаиморастворения вещей. Космос Гераклита и есть
этот вечный хаос бурлящих противоположностей. У Гераклита еще ничем не
нарушена трагически-мифическая основа античного мироощущения. Тут дана вечно
тревожная, все определяющая музыка бытия. Тут все сурово, гордо, красиво,
неприступно. И человеческая мысль делает еще первую попытку поймать и
разгадать эту неизбывную тайну и правду вечного становления и вечной борьбы.
Гармония как "единство в многообразии", как "единство противоположностей" -
этот наиболее абстрактный, наиболее формалистический и пустой принцип
эстетики - тут дана еще на лоне богатой и чувственной плоти языческого
стихийного космоса и неотделима от него. Но мысль философа уже столкнулась с
этим принципом и твердо фиксирует его, хотя пока еще в полумифологическом
виде. В пифагорействе это выражено более формально, в гераклитизме это более
сочно, более густо и - более трагично, прекрасно-безысходно.
б)
А происходит это потому, что гармония создается здесь не просто числами,
а самими вещами и категориями, и совпадают в этой гармонии не части одной и
той же вещи в самой вещи, а вся вещь целиком - с другой такой же цельной
вещью, и все вещи вместе - со всеми вещами вообще. Таким образом, трагедия
бытия становится еще напряженнее; и учение о том, что бытие и жизнь есть
случайная куча сору, становится здесь еще жгучее, больнее, интимнее, глубже.
Феофраст не без удивления и не без тревоги пишет по поводу подобных учений
Гераклита (В 124): "Но и это показалось бы нелепостью, если бы все небо и
каждая из частей [его] были бы совершенно упорядочены и сообразны с разумом
и по внешнему виду, и по [внутренним] силам, и по круговым движениям, а в
началах ничего подобного не было бы, то, как говорит Гераклит, прекраснейший
строй мира [представлял бы собою] как бы кучу сору, рассыпанную наудачу".
Аристотелику Феофрасту это непонятно. Ему непонятно, что если категории
диалектически переходят одна в другую, то среди прочих моментов этого
процесса наступает и такой, когда они все перестают быть самими собою и
погружаются в сплошное алогическое становление.
Разумеется, Гераклит и не думал превращать созерцаемый им космос просто в
кучу сору. Это нужно хорошо помнить тем, кто видит у Гераклита только учение
о голой текучести бытия, только о чистом, вполне алогическом становлении.
Гераклит выдвигает в созерцаемой им гармонии мира именно момент
категориального совпадения противоречий, момент получения новой, более
сложной вещи, ибо этот момент там обязательно есть, несмотря ни на какие
схемы и числа и несмотря ни на какую возможную здесь голую форму. В более
полном анализе (какой мы найдем у более зрелых философов, у Платона и
Аристотеля) эти моменты стабильной оформленности и текучего бесформенного
становления найдут для себя совершенно ясно определенное равноправное место.
Но учение Гераклита - это еще не вполне зрелая философия и она способна
выдвигать подобные диалектические синтезы только в их простой и
непосредственной, интуитивной форме, полуфилософской, полумифологической.
в)
Среди этих простейших интуитивных установок имеются суждения,
доказывающие, что Гераклит принципиально не отрицает красоты в смысле
стабильного оформления. Более того, у него можно найти следы иерархической
лестницы красоты. А это необходимо предполагает, что, по Гераклиту,
существуют твердые и определенные, нетекучие формы красоты и что они
находятся между собою в определенном, отнюдь не текучем, взаимоотношении.
Таковы, по крайней мере, три дошедших до нас текста Гераклита: "У бога все
прекрасно, хорошо, справедливо; люди же считают одно справедливым, другое
несправедливым" (В 102). "Мудрейший из людей по сравнению с богом кажется
обезьяной и по мудрости, и по красоте, и во всем прочем" (В 83). "Самая
прекрасная обезьяна безобразна по сравнению с родом людей" (В 82). Таким
образом, красота богов, красота человека и красота животных являются, по
Гераклиту, твердо установленными ступенями красоты, не подверженными
переходу одна в другую. Ниже будет показано, что Гераклит нисколько не
отрицает законченной, статуарной и гармоничной картины мира. Он только
фиксирует в этой гармонии "совпадение", "сор", "войну", "игру в шашки",
"случай", "судьбу", выдвигает все это на первый план. 3. Стиль Гераклита
1. Гераклит и его излагатели
а)
Мировая популярность Гераклита, несомненно, послужила ему во вред. О
Гераклите считали нужным высказываться почти все философы, навязывая ему то,
что было в их собственном кругозоре. Его объявляли эмпириком и сенсуалистом,
рационалистом и почти картезианцем, метафизиком-дуалистом и строжайшим
монистом, он был и метафизиком, и кантианцем, и диалектиком, и мистиком, и
материалистом. При этом упускали из виду, что учение Гераклита является
глубоко своеобразным, совершенно непохожим на новоевропейскую философию; и
было бы бесцельным занятием присоединять к уже существующим бесчисленным
ярлыкам для Гераклита еще один новый57.
Гораздо меньше обращали внимания на самый стиль гераклитовского
философствования. При этом под стилем мы, конечно, подразумеваем отнюдь не
только внешнеязыковые приемы (поэтические образы и украшения). Под стилем
Гераклита мы понимаем манеру самого его философствования, стиль самой его
мысли, физиономию его философского творчества.
б)
Очень мало обращали внимания на то разительное несходство, которое
существует между относящимся к Гераклиту доксографическим материалом и
дошедшими до нас фрагментами собственных выражений Гераклита. В то время как
доксографы передают учение Гераклита в установившихся школьных терминах
отвлеченной философии, выражения самого Гераклита удивляют своей
оригинальной образностью и силой, экспрессией поэтического мышления.
По-видимому, наихудшую службу сослужил Гераклиту Аристотель, который, как
известно, вообще всю прежнюю философию трактует в своих собственных терминах
и считает, что она была теми "элементами", которые привели к telos, к
конечной "цели", понимаемой им в виде его собственного учения о форме и
материи, об энтелехии и пр. С этой точки зрения Гераклит есть только плохой
и наивный аристотелик, не умеющий оперировать с отвлеченными понятиями и
дающий на серьезные вопросы пока только детские ответы. Против
аристотелевского понимания Гераклита уже не раз заговаривали в науке, - еще
со времен Шлейермахера. За Аристотелем же шли очень многие. Когда читаешь
изложение гераклитовской философии у Секста Эмпирика (Pyrrh. VII 126 - 134),
поражаешься, как это могли в VI - V вв. до н.э. в такой мере отвлеченно
рассуждать о критерии истины; и когда Э.Лев58 подверг этот текст (вместе с
приписыванием Гераклиту учения о Логосе) резкой критике, то в науке о
Гераклите, несомненно, повеяло свежим воздухом, хотя указанный исследователь
и здесь, как и в своих прежних трудах, несомненно, сильно увлекается.
Очевидно, подлинный Гераклит попросту погребен под тяжестью академической
терминологии Аристотеля, Секста Эмпирика, Диогена Лаэрция и всех
доксографов; и нам сейчас приходится пускаться в длинные и трудные поиски
настоящего Гераклита.
2. Отсутствие отвлеченных построений у Гераклита
Первое, что бросается в глаза при вчитывании в собственные суждения
Гераклита, это полное отсутствие отвлеченной терминологии.
а)
Если философию понимать как оперирование отвлеченными терминами и
понятиями, то Гераклит совсем не философ.
Всегда приписывали Гераклиту - со слов уже Платона (А 6; Crat. 402 а) -
изречение с переводом: "Все движется и ничто не стоит на месте". Но,
во-первых, это не есть выражение самого Гераклита, это - перевод Гераклита
на отвлеченный платоновский язык. Если иметь в виду философский языковый
стиль самого Гераклита, то употребляемые, здесь Платоном термины так и нужно
понимать по-гераклитовски, но не по-платоновски и не на манер поздних
доксографов. Развернем словари и посмотрим, какие наиболее конкретные
значения были в греческом языке для этой терминологии. Именно здесь и
окажется, что panta chzrei вовсе не обязательно значит "все движется".
Греческое chzrez значит "уходить", "идти", "отступать", "отправляться",
"уступать место другому", "распространяться", а menei означает не только
"стоит на месте", но и "ожидает". Спрашивается: почему из этих значений мы
должны брать здесь отвлеченно-философское, т.е. брать чистую категорию
пребывания, а не то конкретное значение, которое Гераклит только и мог
находить в своей терминологии? Ясно, что значение "ожидает" гораздо более
подходит к стилю Гераклита, чем "пребывает на месте", "покоится". Поэтому,
если даже допустить, что Платон привел тут буквальное выражение Гераклита,
то мы имеем изречение: "Все распространяется, или уступает место другому и
ничто не ждет". Да, наконец, как бы ни понимать течение реки у Гераклита и
невозможность дважды вступить в одну и ту же реку, все же во всех этих
интерпретациях реки есть река; и если она меняется в смысле вида отдельных
своих волн или течений, то она все же остается сама собой. Иначе о текучести
чего же именно мы стали бы говорить? Другими словами, даже у Платона,
отвлеченно критикующего в "Кратиле" отвлеченную доктрину, Гераклит звучит
уже не так отвлеченно, - гораздо конкретнее, чем это выходит у Секста и
доксографов. Нигде терминов "движения" (cinCsis) и "покоя" (Cremia, statis)
среди собственных выражений Гераклита не встречается и знаменитого "все
течет" невозможно найти ни у Диогена Лаэрция (IХ 7 - II), ни у названного
выше Секста Эмпирика, ни даже у кого-нибудь из доксографов. На самый лучший
случай - это выражение какого-нибудь более позднего гераклитовца; и до сих
пор мы не смогли установить, кто из греческих философов впервые употребил
это выражение. Не найдем мы у Гераклита также и терминов "становление" или
"совпадение противоположностей"59.
Это все - более поздняя интерпретация Гераклита; с таким же успехом
подобную терминологию можно было бы извлечь, например, из произведений
Пушкина, Лермонтова или Тютчева, у которых ведь сколько угодно можно найти
образов, связанных с текучестью жизни и с совмещением в ней противоречивых
определений.
Возьмем античный пример - общеизвестный текст из Ил. VI 146 слл.,
содержащий сравнение человеческой жизни с падающей и вновь зеленеющей
листвой. Нет ничего легче, как подвести этот гомеровский образ под категорию
становления. Это ведь самое настоящее становление. И все-таки необходимо
отдавать себе отчет, что это только интерпретация, которая в сущности
является бессильной попыткой перевести на отвлеченный язык то, что исключает
отвлеченность.
б)
Гипноз и трафарет гераклитовского "становления" ослепляет умы огромного
большинства философов, которые, приступая к интерпретации и к переводу
Гераклита, забывают даже строгие правила своей филологии. Конечно,
невозможно отрицать, что Гераклит учит о всеобщем становлении. Но это
гераклитово становление, несомненно, раздуто до неестественных размеров,
поставлено на первое место.
Примером такой интерпретации отвлеченной категории становления у
комментаторов Гераклита может служить обычное понимание В 31. Маковельский
(как обычно и все, не исключая и знаменитого Дильса) переводит 31 фрагмент
так: "Превращения огня - во-первых, море; море же наполовину есть земля,
наполовину - престер". "Превращения" тут - tropai. Но trzpC отнюдь означает
не "превращение", а "поворот", "перемена", "мена". Историкам античной
философии, надо полагать, хорошо известно, что, например, у Левкиппа (А 6) и
Демокрита (А 38) tropC называется поворот одного и того же изображения на
прямой угол. Почему же тут, у атомистов, мы не говорим о "превращении"? В
приведенном фрагменте термин этот употреблен в связи с картиной движения
солнца по небу; это - не "превращения огня", а "повороты" (или "обороты",
точнее, "крайние пункты обращения") солнца. Говорится именно, что солнце
склоняется к морю, что оно на линии моря достигает крайнего пункта своего
движения, своих оборотов. Потому-то и сказано: не "вода", а "море". И далее:
если бы здесь говорилось о превращении огня в воду, то ясно, что дальше шла
бы речь о превращении воды в землю и об обратном ходе - вода, земля, огонь.
На самом же деле мы читаем совсем другое. Клименту Александрийскому, который
приводит этот текст и сам находится под гипнозом стоической космологии,
приходится понимать это так, что вода, продукт превращения огня под
воздействием Логоса и бога, сама далее превращается в землю и небо. Это,
однако, в данном случае филологически невозможно. Тут говорится только то,
что солнце, склоняясь по небу, касается земли, а море касается, с одной
стороны, земли, а с другой - неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85