– Подожди меня, я тебя провожу, – коротко бросил он. Через пятнадцать минут мы уже целовались в парке, окутывающем окрестные дома вокруг Песчаной площади. Поскольку было утро, парк был пуст. Только редкие залетные пешеходы шли к метро. Конечно, я была готова и на большее, но и у меня, и у него дома было по старушенции, так что пришлось нам довольствоваться общественно разрешенными частями друг друга, всякими там объятиями, губами, глазами (в его я никак не могла наглядеться). И, конечно же, языками. В смысле, разговорами. Он рассказал мне, что работает в Ямбурге вахтовым методом, по полгода подряд выкачивает из земли газ. Что там средняя температура зимой минус пятьдесят, что на лету там птицы дохнут, но он-то сам к холодам относится нормально. С детства любил на лыжах кататься. Это меня восхитило так, как только может восхищаться человек, который ходит в лыжах точно так же как и без них. Поскольку в Грозном со снегами все плохо, разве что на шапках гор можно горсточку наскрести, то в школе на физ-ре мы гоняли мяч. И теперь я предпочитаю передвигаться по заснеженным лесам Подмосковья без двух пристегнутых к ногам палок. Я рассказала, что работаю сутками через двое на полторы ставки в Скорой Помощи, и вот уже двенадцать лет как в Москве. Он мне рассказал, что был женат, но развелся. И что имеет в рукаве дочь, которая осталась с матерью. Что оставил им квартиру в Коньково, а сам теперь временно проживает у тетушки, благо это ему надо всего пару-тройку месяцев в году. Я рассказала, что замужем не была и не собираюсь. Про Чечню, естественно, я ему рассказывать не стала. Я и сама-то старалась ничего не вспоминать.
– Мне кажется, что ты рассказала о себе далеко не все, – задумчиво провел пальцем по моим губам он.
– А что, тебе хочется моей исповеди? – удивилась я. Он задумался, потом пожал плечами.
– Да, нет, не особо. Просто интересно знать, чем ты живешь. Чем дышишь.
– Живу я нормально, как и все. Капельницы ставлю, уколы делаю. Иногда на месте зашиваю рваные раны. Когда, например, человека нет никакой возможности вытащить из машины. Рассказать, каким швом?
– Стоп! Хватит, я сдаюсь. Таких знаний я могу не вынести.
– Тогда что ты хочешь обо мне знать? Я готова рассказать тебе все, что ты хочешь знать. Спрашивай, – демократично разрешила я, хотя, конечно, мне совершенно не улыбалось честно рассказывать про свои суровые будни. Мало ли, вдруг ему чего не понравится?
– Ты одна? У тебя кто-то есть, кроме меня? – немедленно задал свой сакраментальный мужской вопрос Дима. Я зажала за спиной фигу. И в самом деле, разве моя вялотекущая связь с Большаковским может считаться актуальной? Тем более что с момента знакомства с Димой я Большаковского не подпускала к себе ближе, чем того требует трудовое законодательство, т. е. на расстояние, необходимое для рукопожатия. Что его, кстати, сильно расстроило.
– Нет. Никого у меня кроме тебя нет. Слушай, а можно, я буду называть тебя Митя? – попросила я, потому что, сами понимаете, каждый раз, произнося имя «Дима», меня крючило со страшной силой.
– Ага, вот еще один вопрос, который мне интересен. Что за подлец по имени Дима у тебя был? – улыбнулся он.
– Знаешь, я правда не уверена, что хочу отвечать на этот вопрос, – сжала зубы я. Вот интересно, почему ему не спросить, что я люблю или кто я по гороскопу. Неужели так у необходимо копаться в моем далеком прошлом.
– Ладно, – Митя (уже легче!) пожал плечами. Я задумалась. Наверное, он все-таки имеет право знать некоторые подробности моего жизненного пути. Мне же тоже в нем интересно абсолютно все. Я попыталась перебороть внутреннее сопротивление. Душа скакала, норовя уйти в пятки, и требовала, чтобы я молчала, как партизан.
– Мне тридцать пять лет, я из Грозного, у меня в целом свете никого и ничего не осталось. Даже того Димы, после которого мне так не хочется вступать близкие отношения с мужчинами! И вообще не подходить к мужикам ближе, чем на пушечный выстрел, – проговорила я про себя несколько раз. Митя выразительно смотрел на мое напряженное лицо. Но стоило мне открыть рот, как из него выпало всего лишь:
– Он – мой бывший. Бросил меня, а мы с ним были вместе довольно долго.
– Все как всегда, – крякнул Митя. Кажется, это его вполне устроило, потому что вопросы он задавать перестал. К слову сказать, он был из тех, кто больше любит поговорить сам. И ему действительно было что рассказать. Одна его работа чего стоила, все эти ледяные пустыни, в которых не выживает никто, кроме русского мужика, заряженного стаканом чистого спирта. Он показывал мне фотографии своей дочурки, которой было пять лет.
– Почему вы развелись? – из вежливости поинтересовалась я. Ну, ладно, ладно. Из любопытства. Ай, ну хорошо! Мне было необходимо это знать!
– Потому что у нее был другой. А этого я терпеть не готов. Ни от кого! – кажется, он даже сжал кулаки. Какой собственник, надо же! Правильно я не сказала про Большаковского.
– Хорошо-хорошо! – подняла руки я. – Я буду только твоя. И ничья больше. Хочешь?
– Конечно! – расплылся в улыбке Митя. Я счастливо улыбнулась. Давно мне не было так хорошо. Это было настоящим. Я чувствовала это всей своей женской натурой, а натура не ошибается. Мы встречались каждый день, не вылезали из постелей друг друга, старались при любом удобном случае сплавить одну из старушек погулять (пусть даже зная, что этот роман обсуждается всем двором) – разве все это говорит о серьезных отношениях. Конечно же, да! Только одно висело над нами черной тучей. Скоро ему надо было уезжать. Мы не говорили об этом, но помнили. И я не знала, как мне быть, если с его отъездом на нашей истории будет поставлен крест. Я не знала, что он думает по этому поводу, а спросить боялась. Вдруг он просто отшутится от меня, скажет что-нибудь легкомысленное и ничего не значащее. Тогда я буду знать, что наш невероятный роман – обман. А к этой мысли я еще не была готова. Единственный раз в жизни мне повезло встретить мужчину, от которого так и веет теплом и счастьем. Мне было все равно, что будет дальше. Я жила одним сегодняшним днем.
– Все это неважно, – твердила я сама себе, как мантру. Но пила я теперь только земляничный ройбуш, потому что именно этот запах будил в моей голове такие воспоминания… И на работе я смотрела мимо своих коллег. Главным образом, мимо Сашки Большаковского. Чего не сказать о нем самом. С тех пор, как я отменила наши посиделки в комнатах отдыха (хотя вернее было бы сказать «полежалки»), он ходил вокруг меня голодным волком и, если честно, назойливо доставал своим вниманием. Я не устраивала ему сцен, не рвала отношения и не просила его перейти в другую смену. Мне казалось, что и без того ясно – между нами все кончено. Однако он, видимо, был иного мнения.
– Скажи, ты что, завела себе другого? – все время спрашивал меня он. Мораторий на сексуальные контакты действовал вот уже полтора месяца, что его очень огорчало. Однажды я устала от его нелепых обид, непозволительных для женатого человека и решила высказаться. Я мстительно подняла глаза небу и вздохнула.
– Ты знаешь, мне стало мало одного тебя.
– Да что ты, – озверел он. – И что ж такое я не могу, чего тебе не хватает?
– Ты что, ревнуешь? А кто мне говорил, что больше всего ценит свободные отношения без обид, ревности и обещаний? – я дословно цитировала его же собственные слова. Только вот в моем исполнении они ему нравились несколько меньше. Чертовы собственники!
– И что же, кто он? Хоть расскажи, – выспрашивал он.
– А зачем? Я же все равно к тебе не вернусь, – я смеялась. – А может, вернусь. Как пойдет. Подождать не можешь?
– Подождать? – нахмурился Большаковский. Я могла бы догадаться, что ждать – не мужской конек. Мужчинам более свойственно все разрушать.
К концу июля Митин отпуск подошел к концу. Его отъезд уже не был туманной угрозой. Он во весь рост стоял передо мной, пугая до синих чертей. Все полтора месяца мы не могли оторваться друг от друга. Мы успели перегулять весь наш район вдоль и поперек. Мы поговорили обо всем на свете, мы обменялись обещаниями, связанными с его будущим приездом, но я не представляла, как буду без него жить. Он еще не уехал, а мне уже не терпелось написать ему письмо. Я не хотела думать, что не увижу его теперь полгода. Митя тоже хмурился, подсчитывая оставшиеся дни. Нам было трудно продержаться друг без друга сутки моей смены, а тут полгода.
– А знаешь, когда я приеду, тут будет самая настоящая зима. И мы с тобой съездим в настоящую русскую баню. Хочешь?
– С тобой?
– Ну а с кем? – он ласково обнимал меня за плечи и мы мечтали, как будем голышом нырять в прорубь (хотя я никогда бы на это не решилась, бр-р-р), а потом, под крышей деревянного сруба, натопленного березовыми дровами он возьмет меня вот так, и так, и еще эдак… Я таяла и забывала обо всем.
– Ты меня не забудешь? – спрашивала его я. Между прочим, это была еще одна моя заповедь: никогда не спрашивать мужчину, будет ли он меня помнить. Н-да, с Митей все заповеди вылетели в трубу. он меня в такие моменты, когда я была готова пообещать ему все, что угодно.
– У меня практически нет шансов тебя забыть, ведь в Ямбурге женщины днем с огнем не найдешь.
– Ни одной? – удивилась я.
– Ну, если не считать телеграфистку, в сравнении с которой Полина Ильинична – аленький цветочек, – заверил меня он. Я считала дни и часы, оставшиеся до расставания. Мне было плевать на все обещания, данные самой себе. Мы все возможное время проводили вместе, он ждал меня у трамвайной остановки, или он приезжал прямо к воротам подстанции.
– Не хочу терять время, – объяснял мне он, а у меня не хватало силы воли противиться такому сближению. Я и сама хотела смотреть на него, не отрываясь.
Но жизнь шла своим чередом, и я никак не могла обойти стороной свою работу. На нее мне приходилось ездить, невзирая на то, чего бы мне на самом деле хотелось. Однажды мы сильно задержались из-за смерти одного подростка, любителя острых ощущений. Смерть – всегда ЧП, тем более, если ее констатация проводилась линейной скорой, на которой никому не положено умирать. Старшим в той смене был, естественно, Большаковский.
– Твою мать! – разорялся Саша, глядя на труп наркомана, которого (по предварительному диагнозу) неправильно укололи адреналином. Я размашисто заполняла бланк констатации смерти. Погибшему было девятнадцать лет, он лежал на полу кухни совершенно как живой. Молодой парень высокого роста, мечта девчонок. В таких местах даже нам, видавшим виды врачам, становится не по себе. Когда я вижу молодежь, занятую исключительно разрушением собственной жизни, на меня снова накатывает чувство нереальности. Я видела людей, которым не хватало совсем чуть-чуть, чтобы сохранить жизнь. Я знала, что жизнь – это самое дорогое. И всякий раз меня потрясало, что на свете есть люди, добровольно отвергающие этот дар. Их бы в Грозный, в девяносто третий год. Или хотя бы с нами, покататься по городу, посмотреть на нашу работу.
– Что мы можем сделать? Он ведь был уже мертв! – я тихонько шептала, пыталась как-то вывести из ступора коллегу. Причиной смерти этого молодого человека стала инъекция адреналина, вызвавшая разрыв сердца. Наркоманы, его коллеги по баяну, видимо от особой одаренности, вкололи в вену усопшего ампулу адреналина, предназначавшегося исключительно для внутримышечных инъекций. К нашему приходу он уже минут пять как умер. Но даже примчись мы раньше…
– Кто вас просил? Кто? – Саша рассматривал перепуганных наркош, как будто перед ним были редкие и очень ядовитые змеи. – Научились колоть, так что, нету мочи сдерживаться?
– Мы думали… У него была астма… – бубнили подростки, пряча руки в карманы своих грязных бесформенных балахонов.
– И что?
– Он сам сказал! Прохрипел и дал ампулу, – оправдывался тот, что совершил укол. Продолжать дискуссию было бесполезно, так что мы вызвали милицию, передали информацию на центральный пульт и уехали. По дороге молчали. Настроение, сами понимаете, ни к черту. Да еще предстояло на летучке, утреннем совещании у главврача объясняться по поводу этого досадного инцидента. Потому что смертность – это плохо, ПЛОХО! И наплевать, что парень был уже мертв к нашему приезду. В вызове значилось – без сознания. Так что, объясняйте, дорогие доктора, почему не сумели договориться с Господом Богом о том, чтобы клиент скончался в клинике. Отчетность, отчетность портите…
– Маш, слушай, ты сама-то как? – очнулся от грустных раздумий Саша.
– Я-то? А чего мне сделается? – пожала плечами я.
– Ну все-таки…
– И к тому же ты старший, так что с Карликом тебе объясняться! – попытка пошутить не возымела. Саша пододвинулся ко мне и принялся целоваться. Налетел он на меня как-то неожиданно, я сначала даже растерялась. Но попыталась вырваться из его объятий. Побывав в Митиных руках я вдруг стала ощущать себя ценностью, хрупкой и очень важной, нужной. С чего бы это какой-то Большаковский трогает руками то, что ему не принадлежит? Пусть целуется с супругой!
– Что ж такое? – недовольно отлез Саша. – Сколько же можно. Что, у тебя там любовь, что ли?
– Слушай, а тебе-то что? – разозлилась я.
– Знаешь, я тоже чувствую себя дураком! – вдруг выдал Большаковский. – Ты для меня все-таки не чужая.
– Интересно, откуда столько патетики? – меня вдруг прорвало. – Или мы дали друг другу обеты верности? Что, я всю жизнь должна довольствоваться случайным сексом с тобой?
– А ты ждешь настоящей любви? – едко добавил Сашка. – Кажется, ты это уже один раз проходила. Или тебе мало? Хочешь, чтобы тебя еще разок перекинули через колено? Я тебе, по крайней мере, не вру и не даю неисполнимых обещаний. А он? Что, уже предложил пожениться? Если и так – врет, имей в виду.
– Что ты ко мне лезешь? Ты же ничего не можешь понимать! – я тоже разоралась.
– Что тут понимать? Надоел я тебе? Захотелось смены впечатлений?
– А что тут такого? – фыркала и разъярялась я. – Разве ты сам не так поступаешь?
– Слушай, не кипятись. Просто я по тебе скучаю, – примирительно приобнял меня Саша. Я так устала от эмоциональных бурь, столь непривычных моей психике, что с удовольствием прекратила этот бесполезный спор. В конце концов, как ни крути, а действительно Саша Большаковский мне не чужой человек.
А потом на летучке наш Карлик, т. е., конечно, Геннадий Дмитриевич, наш главврач, распинал нас с ним за гибель наркоши. Вообще-то, Карлик был неплохим руководителем. Надо признать, что без причины он никого не гнобил и был способен внять чужим проблемам в случае, если они не создавали ему собственных. Однако ругаться на пятиминутках мог самозабвенно, а более всего любил подобострастное подчинение, в связи с чем искренней любовью подчиненных не пользовался, а напротив создавал атмосферу страха, подсиживания и стукачества. Впрочем, на других подстанциях бывало и хуже. Все они – главврачи, заведующие и т. п., пришли в наши руководители прямо из рядов вооруженных сил. Почему у нас во главе стоит такое количество военных – этого никто не может объяснить. Видимо, один раз проложив денежно-откатный канал, всех начальников назначали, используя один и тот же источник и способ. Так что наш Карлик был не самым плохим вариантом. Однако на сегодняшней пятиминутке нас не могло ждать ничего хорошего. Смерть на вызове – это все-таки ЧП. Никто не застрахован огрести на смене что-то в этом духе, особенно сейчас, когда героин можно купить так же, как и малосольные огурчики, у бабушек, стоящих возле метро. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что случаи подобного идиотизма и самолечения достаточно редки. Наверное, в тот день просто звезды так легли, чтобы я выходила с подстанции, совершенно не глядя по сторонам и продолжая переживать критику начальства. Естественно, с подстанции я выходила вместе с Большаковским.
– Значит, ты все решила? – спросил он, возвращаясь к прерванному летучкой разговору. Я копалась в сумке в поисках проездного.
– Ничего я не решила. Чего тут решать, когда все и так понятно, – вздохнула я. Дальше я хотела, по традиции хорошего кино, предложить Большаковскому остаться друзьями, но меня прервали.
– Привет, Маша. Чего ты не решила? – раздался радостный голос за моей спиной. Я замерла, словно бы меня превратило в соляной столп. Интересно, как он мог понять мои слова
– Митя? – жиденько выдавила из себя улыбочку я. Как я могла забыть, что он может меня встречать прямо у ворот. Это все проклятая летучка.
– Это кто? – поинтересовался Большаковский. В глазах заблестел живой интерес. Это мне совсем не понравилось.
– Я – Дмитрий, очень приятно. А вы? – Митя протянул Большаковскому руку. Я немедленно, как говорится в народе, почуяла неприятности пятой точкой. Особенно глядя на Сашино выражение лица.
– Это он? – прищурился тот.
– Я-то? Я, конечно же, он, – с готовностью кивнул Митя. Его голубые глаза сощурились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26