Не условия, условия Шопен не мог ставить никому - таков был его характер, это была просьба. Пусть Жорж поедет одна со своими двумя детьми, остановится в Барселоне. Там Шопен присоединится к ним, и они вместе сядут на пароход, направляющийся к Балеарским островам. Когда они прибыли на Майорку, там светило солнце и стояла жара. После дождливого холодного Парижа настроение было чудесным.
Шопен поначалу очарован. Он пишет: "Я в Пальма, под пальмами, кедрами, алоэ, апельсиновыми и лимонными деревьями... Небо бирюзового цвета, море лазурного, а горы изумрудного. Воздух? Воздух такой, как на небе. Днем светит солнце, все одеты по-летнему, жарко; ночью целыми часами пение и игра на гитарах... Словом, дивная жизнь!"
Но он быстро разочаровался. Как сказали бы сегодня, из-за полного отсутствия сервиса. Две комнатушки без мебели со складными кроватями, с жесткими матрасами, еда, состоящая в основном из рыбы и чеснока, дома, люди, поля - все тошнотворно пахнет растительным маслом... Нет, для всего этого Шопен был слишком утонченным, слишком нежным.
Деятельная Жорж тут же отреагировала на претензии своего любовника и нашла деревенский домик у подножия горы за сто франков в месяц. Любовь в уютном домике вновь вернула хорошее настроение композитору-меланхо-лику. Но опять ненадолго, потому что начался сезон дождей. Это был потоп. Домик же, который снимали Санд и Шопен у некоего сеньора Гомеца, не случайно называли "домиком ветра". Сырой, без печей, он не мог защитить от ураганов. Стены были тонкими, как будто картонными. У Шопена опять начался кашель.
Невежественный сеньор Гомец, увидев, как кашляет его постоялец, решил, что тот болен смертельной болезнью и есть опасность, что он перенесет заразу на всех окрестных жителей. Когда он выставил своих жильцов за дверь, им пришлось устроиться в Вальдемозской обители - небольшом монастыре, который возвышался над морем. Декретом 1836 года монашеский орден был распущен, и государство сдавало кельи внаем. Но из суеверия люди боялись жить в бывшем монастыре, и Жорж с детьми и Шопеном оказались там почти в одиночестве.
Они были очарованы пейзажами. Дикие высокие скалы над морем, одинокие пальмы. Все бы хорошо, если бы не болезнь Шопена. Когда она обострялась, он становился очень капризным. Он заявил, что не выносит местной кухни. Санд пришлось самой готовить ему еду. Кроме этого, она гуляла с детьми в любую погоду, ходила по магазинам и продолжала писать. Где бы Санд ни находилась, трудилась она неустанно. Ночью, когда все спали, она работала над романом "Спиридион", перерабатывала "Лелию". Откуда у этой женщины было столько сил?! И казалось, утомительный уход за капризным любовником ей эти силы только прибавлял.
Местные врачи поставили ему диагноз - горловая чахотка. Прописали кровопускание. Санд считала, что кровопускание может быть смертельным, и отказалась его делать. "Я ухаживала за многими больными, - пишет она, - и всегда у меня был верный инстинкт".
Но надо отдать должное Шопену - несмотря на страдания, вызванные болезнью, продолжал работать и он. На Майорке он создал немало шедевров. Как писали исследователи его творчества, "в романтической обстановке". Но романтической обстановка была не всегда.
В конце концов пребывание на Майорке утомило всю "семью". Но больше всего - Шопена, и поэтому было принято решение об отъезде. Вот что пишет Жорж об этом решении и о Шопене:
"Ласковый, жизнерадостный, очаровательный в обществе, - в интимной обстановке больной Шопен приводил в отчаяние своих близких... У него была обостренная чувствительность; загнувшийся лепесток розы, тень от мухи - все наносило ему глубокую рану. Все ему было антипатично, все его раздражало под небом Испании. Все, кроме меня и моих детей. Он не мог дождаться отъезда, нетерпение доставляло ему большие страдания, чем жизненные неудобства".
От Пальма до Барселоны путь был ужасен. На борту корабля везли живых свиней, воздух был отравлен их запахом. К тому же они дико вопили, потому что моряки били их, чтобы избавить от морской болезни. Капитан, испугавшись кашля Шопена, поместил его в самую плохую каюту, чтобы он не перенес заразу на других пассажиров. У Фридерика началось сильное кровохарканье, и, когда они прибыли в Барселону, он был на волосок от смерти. Врачи строго-настрого запретили ему возвращаться в Париж - климат столицы Франции убьет его. Решено было остаться в Марселе.
Она продолжала работать, умудрялась каждый день написать свои двадцать страниц и вернулась из Марселя с новым романом "Спиридион" и переработанной "Лелией". Продолжала ухаживать за Фридериком, и в конце концов его здоровье пошло на поправку. Жорж остается верна себе:
"Я не могу уйти, ведь мой бедный Шопен не может остаться один: он скучает, если около его кресла нет детской возни, чтения вслух..." "Шопен немного пополнел, почти не кашляет и, когда не дует мистраль, становится весел, как зяблик..."
До конца мая они пробыли в Марселе, а потом переехали к Жорж в Ноан. И это первое лето в Ноане было счастливым. Жорж была сильной женщиной, но при этом очень тонко чувствующей. Она замечала каждый нюанс настроения своего любовника. Казалось бы, у Жорж Санд не было ни одной свободной минуты - она должна была писать романы, у нее были договоры с издательствами, воспитывать детей, принимать гостей, которые летом в Ноане не переводились. И при всем при этом она ловила каждый взгляд Фридерика, угадывала каждое его желание и обязательно выполняла его. В ее дневниках - подробное описание всех душевных движений ее любимого мужчины.
"Он всегда стремился в Ноан и не выносил его никогда... Ему быстро надоедали радости деревенской жизни. Обычно, сделав небольшую прогулку, во время которой он срывал несколько цветов, он усаживался сразу же под деревом. Потом возвращался домой и закрывался в своей комнате... Он сочинил восхитительные вещи с тех пор, как он здесь", - писала Жорж, и она не преувеличивала. Тем летом в Ноане Шопен сочинил Сонату си-бемоль минор, Второй ноктюрн и три мазурки.
Фридерик очень ценил вкус Жорж, считал ее очень тонкой слушательницей, каковой она, конечно, и была.
Дневник Шопена, 12 октября 1839 года:
"Они говорят, что мне стало лучше. Кашель и боли прекратились. Но в глубине моего существа я чувствую боль. Глаза Авроры затуманены. Они блестят только тогда, когда я играю; тогда мир светел и прекрасен... Она может писать, слушая музыку... Для тебя, Аврора, я готов стлаться по земле. Ничто для меня не было бы чрезмерным, я тебе отдал бы все! Один твой взгляд, одна твоя ласка, одна улыбка, когда я устаю. Я хочу жить только для тебя, для тебя я хочу играть нежные мелодии. Не будешь ли ты слишком жестокой, моя любимая, с опущенным взором?"
Но почему вообще речь зашла о жестокости? Разве давала Жорж для этого повод? Конечно, нет. Она продолжала нежно любить своего Фридерика, восхищаться им. Но в ее любви пропало что-то волшебное, а появилось нечто снисходительное. В чем же дело? В болезненности ее любовника. Любовника ли? К сожалению, уже давно нет. Жизнь на Майорке, последующая болезнь в Барселоне убедили Жорж, что радости любви плотской для Шопена кончены. Сначала она призывала его к умеренности, а позже - к полному воздержанию. В 1847 году она пишет Альберу Гржимале:
"Семь лет я живу, как девственница, с ним и с другими. Я состарилась раньше времени, и даже без всяких усилий или жертв, настолько я устала от страстей, от разочарований, и неизлечимо. Если какая-то женщина и могла внушить ему полное доверие, то это была я, а он этого никогда не понимал... Я знаю, что многие люди меня обвиняют, - одни за то, что я его измотала необузданностью своих чувств, другие за то, что я привожу его в отчаяние своими дурачествами... А он, он жалуется мне, что я его убиваю отказами, тогда как я уверена, что я его убила бы, поступая иначе..."
Шопен страдал от такого отношения, начинал ревновать, приписывая поведение Жорж другим увлечениям. Но только гораздо позже его ревность стала невыносима.
А пока летние сезоны в Ноане были для всех настоящим праздником. В Ноане бывала Полина Виардо и пела под аккомпанемент Шопена. Для художника Делакруа в Ноане оборудовали мастерскую. В то время Санд писала один из лучших своих романов "Консуэло", и Полина Виардо служила ей прообразом великой певицы.
Шопен в Ноане придумал театр. Он импровизировал на рояле, а молодые люди разыгрывали сценки, танцевали комические балеты. Жорж Санд писала: "Они подчинялись его музыке и в зависимости от его фантазии переходили от веселости к серьезности... от мягкости к страсти". Сам Фридерик был гением мимического искусства. Он появлялся то в виде австрийского императора, то в виде старого польского еврея. Прогулки по лесу, деревенские танцы на лужайках, игра на волынках - одним словом, настоящий романтический рай.
Шопен не всегда был больным и капризным. В эти летние сезоны он был счастлив, как никогда в жизни. И счастлив благодаря Жорж Санд. Многие друзья Шопена даже жалели Жорж. Поэт Мицкевич, например, считал Шопена "злым гением Жорж Санд, ее моральным вампиром, ее крестом". Поэт говорил, что может кончиться тем, что Шопен убьет ее. Госпожа Жюст Оливье однажды сказала о Шопене: "Это очаровательный человек с умом и талантом, но без сердца..."
Нет, сердце, конечно, у Шопена было. Он любил и Жорж, и ее детей. Но он слишком был погружен в себя, в свои противоречия, слишком был занят своей персоной, своим творчеством, чтобы думать о других, поставить себя на место другого. А это необходимо в дружбе.
Характер Шопена портился. Он стал ревнивым к многочисленным друзьям Жорж. Ей пришлось не приглашать своих друзей - слишком революционных, или, как бы сказали сейчас, авангардных, поэтов - в Ноан, когда там гостил Шопен. О нем же, несмотря на все его капризы, она продолжала нежно заботиться. Когда он уезжал в Париж, она отправляла письма близким знакомым с просьбой проследить, чтобы у Фридерика была горячая вода и чтобы проветривалась квартира.
"Вот мой маленький Шопен; я вам его доверяю; позаботьтесь о нем, хочет он этого или нет. Ему трудно управляться самому, когда меня нет рядом, а слуга у него добрый, но глупый. Я не беспокоюсь в отношении обеда, его будут приглашать всюду... Но по утрам, когда он будет торопиться на уроки, боюсь, как бы он не забыл проглотить чашку шоколада или бульона, которую я почти насильно вливаю в него, когда я при нем... Сейчас он хорошо себя чувствует; ему надо только хорошо есть и высыпаться, как делают все люди..."
В отношениях между Санд и Шопеном особых противоречий не было никогда. Их взаимная нежность опиралась на прочную основу - материнскую любовь Жорж Санд и ответную любовь сына-Шопена. Она восхищалась гением композитора, он - гением великого писателя. И все-таки Мари де Розьер, ученица Шопена, была права, когда писала, что "любви здесь больше нет". "Любви здесь больше нет, по крайней мере с одной стороны, - писала Мари Розьер, - со стороны Санд, но, конечно, есть нежность, преданность, соединенные иногда с грустью, с жалостью, с глубокой печалью..."
Но и этого хватило бы до конца жизни, если бы не вмешательство других лиц. У Жорж Санд всегда было много друзей, и к этой дружбе она относилась очень серьезно, не поверхностно. После развода Жорж особое внимание стала уделять детям - Соланж и Морису. С какого-то момента Шопен не смог и не захотел делить ее с другими. Он хотел, чтобы Жорж принадлежала только ему, уделяла внимание только ему, чтобы она принесла ему в жертву всю остальную жизнь. Мицкевич, когда называл его моральным вампиром и говорил, что он способен убить Жорж, был недалек от истины. При всей нежности, которую она испытывала к Шопену, на такой шаг она пойти не могла. Она не могла закрыть свой дом для друзей, отвернуться от всей остальной жизни и только готовить Шопену бульон. Впрочем, при необходимости она всегда успевала это сделать.
В ноябре 1846 года, когда Шопен уехал из Ноана, он не думал, что больше не вернется туда никогда. Печально, что много лет любившие друг друга люди расходятся порой навсегда из-за мелкой интриги, ссоры.
Соланж вышла замуж. Жорж Санд пишет о ней Шарлю Понси: "Едва выйдя замуж, она сбросила маску и открыто презирает все и всех. Она восстановила своего мужа (а он человек пылкий и слабовольный) против меня, против Мориса... Она пытается поссорить меня с друзьями... Она обливает грязью гнездо, из которого вылетела, заявляя, что в нем творятся гнусные вещи. Она не щадит даже меня, которая ведет жизнь монахини".
Соланж имела власть над Шопеном, и большую власть. И она стала настраивать его против своей матери, чтобы отомстить ей за ее отрицательное отношение к своему избраннику. Она объяснила Шопену их семейные раздоры не бешеным характером ее мужа-скульптора, который однажды замахнулся молотком на ее брата Мориса и был остановлен кулаком Жорж, а тем, что ее мать любовница одного из товарищей Мориса и не хочет иметь в доме свидетелей. И что же Шопен? Шопен с готовностью всему поверил.
"Я беспокоюсь, я боюсь. Не получаю известий от Шопена в течение многих дней, - пишет Жорж Санд Мари де Розьер 25 июля 1847 года. - Он собирался приехать и вдруг не едет и не пишет... Я бы выехала, если бы не страх разминуться с ним и ужас при мысли, что в Париже я могу подвергнуться ненависти той, кого вы считаете такой доброй... Иногда я стараюсь себя успокоить тем, что Шопен любит ее больше, чем меня, сердится на меня и стоит на ее стороне...
Наконец с утренней почтой приходит письмо от Шопена! Как всегда, мое глупое сердце обмануло меня; шесть ночей я пролежала без сна, тревожась о его здоровье, а он в это время дурно говорил обо мне с четой Клезенже, дурно думал обо мне". Она написала Шопену: "Прощайте, мой друг. Скорее поправляйтесь от всех ваших болезней... и я буду благодарить Бога за эту необычайную развязку девяти лет исключительной дружбы. Давайте иногда знать о себе. Возвращаться ко всему остальному бесполезно".
О последней их встрече рассказал Шопен в письме к Соланж 5 марта 1848 года.
Они случайно столкнулись в дверях передней дома госпожи Марлиани.
- Здравствуйте... - задумчиво произнес Шопен.
Жорж ответила более естественно и слегка улыбнулась.
- Давно ли вы получили письмо от Соланж? - спросил Фридерик.
- Неделю тому назад, - сказала Жорж.
- А вчера не было письма? Позавчера?
- Нет.
- В таком случае могу сказать, что вы стали бабушкой. У Соланж родилась дочка, и я рад, что первым могу сообщить вам эту новость, - сказал Шопен, и в последних его словах чувствовалась теплота. Правда, непонятно, чему она была адресована - материнству Соланж или тому, что он разговаривал со своей прежней любовью.
Жорж поблагодарила, впрочем не проявив никаких эмоций.
Шопен попрощался и стал спускаться по лестнице. Потом он вдруг вспомнил, что забыл сказать о самочувствии Соланж, и послал своего слугу к Жорж Санд сообщить, что ее дочь чувствует себя хорошо, ребенок тоже. Он дождался, пока они спустились вместе - слуга и Жорж. Она поблагодарила Шопена за сообщение и спросила, как он себя чувствует.
- Хорошо, - ответил бывший любовник.
Они распрощались. Шопен пошел в сторону Орлеанского сквера, а Санд по улице Вилль л'Эвек в другую сторону. Ни он, ни она ни разу не обернулись, чтобы в последний раз посмотреть друг на друга.
Так навсегда закончилась третья "материнская" любовь Жорж Санд.
Вечный поиск Веры Комиссаржевской
За всю историю своего существования русская сцена знала немного таких актрис. Ермолова, Комиссаржевская, Коонен, Тарасова... Это актрисы от Бога. Но помимо божественного таланта, данного свыше, есть у них у всех еще одна общая черта - это самоотречение. Отказ от всего, что не касается сцены главного их дела. Отказ от личной жизни, от соблазна свить теплое гнездо, воспитывать детей, заботиться о семье - то, к чему стремится каждая женщина.
Дорогой ценой купили они себе славу и всенародную любовь. И шли по пути служения искусству без колебаний. "Идите в театр, живите в нем и умрите, если можете", - писал Белинский. Вера Комиссаржевская почти дословно исполнила завет критика. Но это не значит, что на ее пути все было так просто и ясно. Всю свою жизнь она провела в поиске новых средств выражения, самоутверждения себя в роли. Это значило для нее найти себя в жизни, полной извилистых дорог и такой неоднозначной. Вечный поиск как будто продолжался и в физическом смысле - больше половины своей актерской жизни она провела в дороге, кочуя на гастролях из одного города в другой: из Самарканда в Санкт-Петербург, из Нью-Йорка в глухую российскую провинцию.
В своих путешествиях она всегда была окружена восторженными поклонниками, самые настойчивые из которых составляли ее рыцарскую свиту и в разное время могли похвастаться тем, что были счастливее остальных. Но Комиссаржевская была актрисой будущего, она не могла долго увлекаться сиюминутными страстями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34