Красивый юноша сиял счастьем. Жаль, что он был мал ростом. Всей своей фигурой Толюша напоминал покойного деда по матери, Сергея Васильевича Алфимова. Даже склонность к облысению проглядывала на его темени. Вместе с фигурой он унаследовал от деда большие способности и любовь к технике.
Не помешай революция, смело можно было бы отдать его в какое-нибудь техническое училище, и я был более чем уверен, что из него вышел бы выдающийся инженер.
Толюша заезжал к нам на автомобиле почти каждый день, хвалил генерала и, видимо, был доволен своей судьбой.
На второе или третье воскресенье после его назначения он выпросил у генерала «кадиллак» и пригласил нас прокатиться за город. Эта поездка, как и последующие, была большим удовольствием для всей нашей семьи.
Окрестности Владивостока удивительно живописны, а хорошее шоссе делало поездки особенно приятными. Куда мы только не ездили!
Приблизительно через месяц пребывания сына в адъютантах Болдырев выразил желание познакомиться с нашей семьей и нанёс нам в одно из воскресений визит.
Молодой генерал, приблизительно сорока пяти лет, был мужчиной среднего роста, довольно плотного сложения. Носил небольшую бородку и усы.
Генерал любил при удобном случае щегольнуть своим пролетарским происхождением. В то время это было не только в моде, но требовалось и политическим положением. Прекрасным подспорьем в карьере для политических деятелей того времени являлась тюрьма. При этом плохо разбирались, сидел ли человек в тюрьме по политическому делу или по уголовному.
Генерал в тюрьме не сидел, а его простоватое лицо, всё изрытое оспой, подтверждало, что он сын сызранского кузнеца. Но серые глаза отражали высокий интеллект.
Василий Георгиевич в первый же визит поделился радостью, что его выбор остановился на моём сыне.
— Говоря откровенно, из многочисленных адъютантов, что я имел, ваш Толя лучше всех. Хотя и он не без недостатков, к коим относится и его любовь подольше поспать по утрам. Эта слабость приводит к тому, что не адъютант будит и дожидается меня, а я бужу и ожидаю пробуждения своего адъютанта. Ну да это грех небольшой. Я упоминаю о нём, скорее, как о курьёзе.
Любовное отношение к сыну проявилось и в том, что в нескольких местах генерал Болдырев упоминает о нём и о нас в своём капитальном труде «Директория, Колчак и интервенты», изданном уже в советской России.
Впоследствии я близко сошёлся с Василием Георгиевичем и совершенно не согласен с теми, кто позволял себе называть генерала коммунистом. Он не был коммунистом, хотя по политическим соображениям примыкал к эсерам. Я считаю его кадетом левого толка, не монархистом, а республиканцем, и думаю, что если бы он жил в Соединенных Штатах, то, скорее всего, записался бы в Демократическую партию, что ныне находится у власти.
Его политическая окраска ярко сказалась на одном заседании в Народном Собрании, на котором я лично присутствовал.
Это было незадолго до падения Земского правительства. Армия генерала Каппеля, проделав свой беспримерный поход, вынуждена была покинуть Читу и, теснимая красными войсками, не без помощи японского командования вторглась в полосу отчуждения — в Китай.
Очутившись на чужбине без средств, обезоруженная китайцами, армия машинально двигалась вперёд вдоль полотна железной дороги и, вполне естественно, рвалась на русскую территорию в Приморье.
Этому вторжению не сочувствовали ни японцы, ни коммунисты.
Генерал послал на станцию Пограничная телеграмму о беспрепятственном пропуске в Приморье каппелевских частей.
Коммунисты, засилье коих и в правительстве, и в Народном Собрании было слишком очевидно, внесли через Цейтлина запрос и выразили недоверие генералу.
Как сейчас помню мощный голос Болдырева. Он не говорил, а как бы командовал с трибуны, и с такой силой, что Цейтлин не выдержал и вскочил на ноги.
— Я не коммунист, а прежде всего солдат, — кричал Болдырев. — Но если бы и был коммунистом, то как солдат отдал бы точно такой же приказ, спасая остатки доблестной русской армии. А вам, товарищ Цейтлин, следовало бы помнить, что именно я спас вас от неминуемого ареста японцами в день их восстания. Не вступись я тогда за вас, весьма возможно, что вас бы расстреляли. Поэтому не мешало бы иногда проявлять и чувство милосердия в отношении русских воинов, с невероятной трудностью проделавших переход через всю Сибирь и ныне теснимых и китайцами, и интервентами.
Благодаря этому выступлению генерала Болдырева каппелевская армия нашла приют в Приморье.
С тех пор я искренне полюбил генерала, и мы стали с ним большими друзьями. Много вечеров и обедов провёл он под нашей кровлей, а впоследствии, когда ему грозила опасность от белого офицерства, не понявшего заслуг Болдырева перед Белой армией, он несколько раз у нас ночевал.
Не нравился мне генерал только в одном отношении: был слишком большим бабником. Пора было угомониться, особенно по приезде к нему из Константинополя супруги, двух взрослых пасынков и двух малолетних детей.
К сожалению, он был влюблён тогда в одну даму, и этот роман повлиял на его решение не эвауироваться, а остаться во Владивостоке, что привело к долгому сидению в советских тюрьмах и к расстрелу, последовавшему в 1933 году в Новониколаевске. За что расстреляли его коммунисты, мне узнать не удалось. Неожиданный расстрел, вероятнее всего, был связан с крестьянским восстанием в Сибири, о чём писали в эмигрантских газетах.
СВАДЬБА НАТАШИ
Приблизительно в конце апреля в нашей семье произошло крупное событие. Однажды вечером Наташа, вернувшись домой с прогулки, заявила, что Николаевский сделал ей предложение и завтра будет официально просить нашего согласия. Для меня это было полной неожиданностью.
— Послушай, — сильно волнуясь, говорил я Наташе, — неужели мы заслужили так мало доверия, что ты не могла посоветоваться по столь важному вопросу несколько ранее? Что я могу сказать теперь? Ясно, что я вынужден дать согласие. Наконец, как быть с Шевари? Ты так обнадёживала его всё время, что мне совестно за тебя перед человеком.
— С Шевари переговорит Лев Львович. Я его не люблю и замуж за него не выйду.
На другой день после несколько натянутого объяснения с женихом предложение было принято, и Наташа вскоре была официально объявлена невестой.
Помолвка произошла за ужином.
К вечеру того дня мы пригласили немногочисленных знакомых: Рудневых, Циммерманов, Арцыбашевых. Подали ужин, во время которого я предложил выпить по бокалу вина за здоровье жениха и невесты.
Начались обычные в подобных случаях тосты и пожелания. Вечер прошёл весело и оживлённо.
Однако то обстоятельство, что Лев Львович со своей особой манерой шутить, при которой было трудно разобраться, шутит ли он или говорит серьёзно, неоднократно хвалил большевиков, заставляло Рудневых быть с ним осторожными. И на вечере произошла характерная для того времени история.
Мой сослуживец по банку Александр Фёдорович Циммерман произнёс милый тост, в котором со свойственным ему ораторским талантом остроумно уронил несколько ядовитых фраз в адрес большевиков. Настало неловкое молчание, после которого Елизавета Александровна Руднева, уведя в другую комнату Циммермана, сказала:
— Будьте осторожней в этом доме, ведь Николаевский и его товарищи большевики.
Со свадьбой наши наречённые торопились, почему и решено было устроить её 23 мая.
Несмотря на скудность средств, хлопот было много. Целыми днями Наташа с матерью бегали по модисткам и портнихам. Наконец настал и день свадьбы. Мы украсили, насколько могли, нашу небольшую квартирку.
Особенно, помню, много возни было с установкой столов. Гостей пригласили сорок человек, а места не хватало. Но голь на выдумки хитра. Мы поставили стол поближе к стене, у которой вместо стульев стояли сундуки, накрытые разными гардинами, и затем к нему с обеих сторон придвинули узкие столики, взятые из кофейной. К нашей радости, все приглашённые разместились в одной комнате. Сервировка была привезена ещё из Иркутска. Стены комнаты очень остроумно раскрасила Е. А. Руднева, прибив на небольшом расстоянии друг от друга плоские жестянки из-под китайской водки. В них налили воду и поставили цветы.
Вся комната превратилась в беседку из цветов. Преобладали белая сирень и черемуха.
Ни обеда, ни завтрака мы сделать не могли, сервировали чай с тартинками и заготовили в большом количестве крюшон, который так вкусно умел готовить Толюша.
На свадьбу шаферами были приглашены Русьян и Щербаков — к жениху, а Толя и Шаравьев — к невесте. Все четверо носили аксельбанты, что делало обряд венчания парадным. К тому же генерал Болдырев и начальник его штаба Антонович любезно уступили свои автомобили, что было совсем шиком.
Венчание совершалось утром в университетской церкви, куда против обычая проехал и я с женой. Хор певчих был великолепен и тронул меня до глубины души. Дома встретили молодых, как водится, благословением образом и хлебом-солью, а затем принялись за классически холодный крюшон.
Молодёжь сильно подвыпила, говорилось много тостов, хороших слов и пожеланий.
Но я был настроен далеко не весело. Грустно было расстаться с дочуркой, да ещё при таких исключительно скверных обстоятельствах — неустойчивости политического положения, материальной нестабильности и полной необеспеченности завтрашнего дня. Тяжёлое настроение внезапно вылилось в моей небольшой речи, которую совершенно неожиданно для себя я закончил почти слезами, чувствуя от этого себя виноватым перед дочуркой.
Часов в пять вечера молодые в сопровождении шаферов выехали на двух автомобилях на дачу Липарских, где нам удалось нанять для молодых хорошенькую комнату, общими силами уютно меблированную.
Гости, не исключая генералов Болдырева и Антоновича, засиделись далеко за полночь.
На следующий день особенно остро почувствовалось наше одиночество. Настало время, семья созрела, и птенцы вылетели на волю, оставив в гнезде лишь нас, стариков.
День был хороший, и я отправился на сопку Орлиное Гнездо, что высилась против наших окон.
Улегшись на землю, смотрел я в бесконечную глубину полного величавого спокойствия неба и горячо молился Всевышнему о том, чтобы выйти из затруднительного положения и найти работу, дабы смочь содержать семью.
Какой величавый вид открывался с этой горы и на прекрасный город, и на причудливые берега многочисленных бухт и заливов, и на бесконечное, местами точно завесой прикрываемое спускавшимися туманами, сверкающее на солнце зеленовато-голубыми волнами море.
ДЕВАЛЬВАЦИЯ
Во время семейных хлопот и забот продолжались заседания Банковского комитета.
В назначенный трёхдневный срок я исполнил задание и представил в комитет проект девальвации.
Оставленные при бегстве из Владивостока бумаги лишают возможности подробно остановиться на этом интересном вопросе. У меня нет не только копии проекта, но не сохранился и опубликованный закон о введении новой денежной единицы, приравненной в своей стоимости к нашему гривеннику.
Необходимость девальвации с ясностью диктовалась тем, что Приморье, не имея собственных денег, было наводнено кредитными рублями уже не существующего Омского правительства. Эти деньги прибывали с потоками беженцев и привозились главным образом чешскими эшелонами, которые, как говорили, печатали их в своих типографиях. Немудрено, что их курс упал до двух тысяч — двух тысяч трёхсот рублей за иену. В сущности, и эта цена была для них высока. Правительства, выпустившего их, не существовало, а коммунисты, захватившие территорию, их аннулировали.
Становилось непонятным, как можно за эти деньги отдавать товар. В своём проекте я рекомендовал не столько девальвацию, сколько деноминацию, исходя из курса иены, и предупреждал об опасности, таившейся в денежной реформе. Отсутствие новых денежных знаков мелкого достоинства, несомненно, поведёт к вздорожанию жизни и внедрит мелкие разменные знаки Японско-Корейского банка, которые водились у японцев в изобилии. И эти мелкие деньги проложат путь иене и вытеснят русский приморский рубль.
Принеся проект в условленный срок в Банковский комитет, я был несколько изумлён отказом коллег заслушать его. Но вскоре я понял их линию поведения: комитет опасался за последствия девальвации, одобренной им как учреждением компетентным. На самом деле осведомлённость моих коллег по вопросу была чрезвычайно слаба, что я имел возможность наблюдать ещё на самарском съезде управляющих банками, где из ста человек только трое имели кое-какое представление о природе кредитных рублей.
Никто и здесь не смог подготовить проект. Мне заявили, что они отказываются от ознакомления с ним и я свободен в своих действиях и могу подать его от себя в Кредитную канцелярию. Срок подачи, назначенный управляющим финансовым ведомством, ещё не прошёл.
Прямо с заседания мы прошли на митинг по вопросу о девальвации в помещение Земской управы, где я впервые увидел дюжую фигуру Манцветова, директора Кредитной канцелярии, а впоследствии председателя местного парламента, и А. А. Меншикова, занимавшего должность члена управы и члена Земского областного правительства.
Митинг был чрезвычайно многолюдный и настолько же малоинтересный. Я не досидел до конца, а отправился в Кредитную канцелярию и сдал свой проект под расписку «товарищу» Лукасюку. Подал я его в начале мая. Время шло, и наконец в конце июня я был приглашён министром финансов на заседание по рассмотрению проектов девальвации.
На заседание были приглашены и мои коллеги по Банковскому комитету. Тут же находились и чиновники Министерства финансов, в числе коих были Никифоров, Манцветов и Андреев.
Нас заставили долго ждать, а когда началось заседание, председательствующий заявил, что проект девальвации выработан в окончательной форме и никакого обсуждения поданных проектов не будет, равно как и чтения принятого проекта до его опубликования.
«Для чего же было огород городить?» — подумал я и, недовольный таким отношением к делу, покинул заседание. Посмотрим, как ленинская кухарка справится с задачей, непосильной и нашим прежним губернаторам.
Пятого июля закон о девальвации был опубликован. Около огромных афиш стояли толпы народа, и никто ничего не понимал.
Я, прочитав несколько раз этот шедевр кухаркиной изобретательности, направился к Бейлину, занимавшему должность товарища директора Кредитной канцелярии, для разъяснения некоторых непонятных пунктов закона.
С Бейлиным мы были знакомы ещё по Министерству финансов Омского правительства, поэтому принимал он меня охотно и вне очереди.
— Ну, что скажете, Владимир Петрович, про нашу девальвацию? Надеюсь, вы довольны?!
— Я как раз пришёл за разъяснениями. Хочу написать в газету критическую статью, но, признаться, не всё понимаю.
— Вот тебе на, вы — да не понимаете? Что же вам непонятно?
— Вы выпустили сто пятьдесят миллионов кредитных билетов двадцатипятии сторублёвого достоинства и производите обмен сибирских денег по двести рублей за один новый рубль, тогда как курс иены сейчас колеблется от двух тысяч двухсот до двух тысяч трёхсот рублей.
— Да, совершенно верно. Мы оцениваем наши кредитные рубли по десять золотых копеек. Сами посудите: не можем же мы платить в десять раз больше, чем платят за сибирки японцы?
— Я понимаю, но вот что меня смущает. На новых купюрах уже напечатано прежнее соотношение рубля к весовому золоту. Там чёрным по белому написано, что один рубль равен 17,424 доли чистого золота. Как же вы просмотрели это важное обстоятельство? Нельзя же за гривенник выдавать золота на один рубль.
— Как так, как же это мы проглядели?
— Для меня это тоже непонятно. Как можно было такую вещь проглядеть? Но помимо этого вы пишете, что на обеспечение этого выпуска в сто пятьдесят миллионов кредитных гривенников у вас имеется пятьдесят миллионов рублей золота в русской монете.
— Ну да, одна треть стоимости всего выпуска.
— Однако до девальвации по балансам Государственного банка имелось золота на восемьдесят миллионов полноценных рублей. Куда девалось это золото? Надо полагать, что ныне, после девальвации, на обеспечение кредитных гривенников на одну треть золотом вам понадобится лишь пятьдесят миллионов золотых гривенников, не так ли? А вы торжественно указываете, что у вас имеется фонд в пятьдесят миллионов золотых рублей, то есть в десять раз больше, чем требуется. Да, такой роскоши не смог бы себе позволить ни один банк на всём свете.
Бейлин схватился за голову и застыл в неподвижной позе.
— Боже мой, что мы наделали! — воскликнул он. — Что же теперь делать?
— Уж этого я не знаю, — ответил я, прощаясь.
Не далее как через час Бейлин прислал ко мне одного из чиновников и от имени директора Кредитной канцелярии Манцветова просил критическую статью не писать и передал обещание Манцветова предоставить мне место в Кредитной канцелярии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43