Он отечески положил руку на плечо старшего брата.– Она окупается с каждым днем. Ее, в сущности, окупает Лорилье-Помье, который придерживается расценок тысяча восемьсот второго года. – И, понизив голос, добавил: – А какая была все-таки проклятая зима! Помнишь, ничего не клеилось. Ни порядка, ни работы. А эти подлецы, воспользовавшись военным временем, согнали нас с места. Заказчики в один голос твердили: «У нас другие поставщики, покажите, чего вы стоите!»Еще бы Гийому забыть эту зиму! Грызя усы, он криво усмехнулся.– Подумать только, как мы рисковали, покупая эту фабрику.Но улыбку тут же потушили нахлынувшие воспоминания.Дрожа всем телом, он прижал руки к груди, к тому самому месту, где два дня и две ночи лежала доверенность, подписанная отцом.А безумец Жозеф куда-то исчез. Он мерил ночную мглу огромными шагами, вот он мелькнул у низенькой стены, вот донесся его голос: «…девятнадцать… двадцать… в этой стене ни за что не будет восьмидесяти метров…»Услышав смех брата, Гийом покрылся холодным потом. Нет у него сил оглядываться назад. За этот год нервы окончательно сдали.Пока Жозеф расхаживал вдоль стены, старший брат успел подвести итоги. Он подводил их столько раз, что теперь это не составляло для него никакого труда. Стоимость фабрики – двести десять тысяч франков плюс десять тысяч пятьсот франков процентов за первый год. Из них двадцать две выплачены на два месяца раньше срока – чек датирован 31 июля. Станки и поставки сырья оплачиваются без особого напряжения ежемесячно все возрастающими суммами.Однако нотариус императора германского и короля прусского не спешит с продажей их недвижимости в Бушендорфе. Все там заросло травой. Стекла уже давно служат мишенью для мальчишеских рогаток. Ветром снесло почти все трубы. Деревянный забор рухнул, – так по крайней мере сообщалось в последних двух письмах. Итак, долой с актива шестьдесят тысяч франков.Правда, в их бушендорфском доме поселился какой-то поверенный в делах. Поначалу казалось, что сделка выгодная, – как-никак двадцать тысяч франков. Но радость оказалась преждевременной. Поверенный регулярно забывал платить, а германский нотариус его не беспокоил.Из пяти тысяч долга должники покрыли только семьсот франков; остаток, очевидно, придется занести в графу убытков, причиненных войной, то есть тех, которые не возмещаются но страхованию.Имевшиеся на бушендорфском складе товары на сумму в восемь тысяч франков были в спешке спущены за пять тысяч. Переезд обошелся никак не меньше восьми тысяч.И если после десяти месяцев огромных усилий сумма долга с двухсот пятидесяти тысяч франков, истраченных по инициативе молодых Зимлеров на приобретение машин и фабрики, снизилась до двухсот тридцати тысяч, то в активе против этой суммы значится только семьдесят пять тысяч, а если поверенный не заплатит, то всего лишь пятьдесят пять тысяч.Итак, восемь членов семьи Зимлеров должны жить па семнадцать тысяч франков весьма неустойчивого дохода, не имея ни одного су сбережений…– О чем ты задумался, Гийом?Уже несколько минут Жозеф, широко расставив ноги, наблюдал за старшим братом. В лучах лупы было особенно заметно, как иссох за это время Гийом. И когда Жозеф последовал за братом в мастерскую, сплошь залитую голубым лунным светом, где днем полновластно царил Гийом, им обоим пришла в голову одна и та же мысль: сколько потребуется еще заказов от Дельмота, чтобы окупить все это, заткнуть эту ненасытную утробу. Машины встали в ряд, спокойные, как кредиторы, алчные, но насытившиеся. И не удивительно: их кредит – это человеческий труд. Сейчас уже десять часов вечера. Через восемь часов гудок фабрики Зимлера поднимет с постели сто двадцать рабочих. Есть ли заказы, нет ли, голос гудка все так же властен. Он не дрогнет, сохранит наигранную уверенность.Сколько придется еще распечатывать конвертов и каталогов, прежде чем будничные победы превратятся в окончательную победу Зимлеров. А пока что – рабство, полное подчинение машине, шерсти, каждому кирпичу в стене и балансам, которые сотни раз на неделе подводят понаторевшие в этом деле коммерсанты.Жозеф осмотрел один из станков, который, по словам Гийома, работал неисправно.– А кто нам его продал?– Мы купили его сразу же по приезде у Юильри. Ему лет пятьдесят. Не работает, хоть плачь.– Гм! А сколько стоит такой же механический?– Три тысячи пятьсот.– Три тысячи пятьсот? Гм! – Жозеф помолчал. – А то, что мы сэкономили, окупит стоимость машины, ты твердо в этом уверен?Целый месяц Гийом даже во сне видел эти цифры.– Безусловно окупит, Жозеф.Оба многозначительно помолчали. Наконец Жозеф проговорил:– А у них такие машины есть?– Нет. Здесь, в Вандевре, все станки – сплошная рухлядь, под стать нашим.Жозеф резко вскинул голову:– В таком случае покупай.Но Гийом высказал еще не все.– Видишь ли, Вервье предлагает станки по три тысячи пятьсот… А в Мюльхаузене можно найти за две тысячи шестьсот… правда, не самого нового образца.– Если ты мне доверяешь, Гийом, не говори об этом отцу и дяде Миртилю. У них должно быть хорошее оборудование. Покупай станок за три тысячи пятьсот.Гийом вздохнул и провел ладонью по лицу. Он полностью разделял мнение брата.– Ты сам увидишь, Жозеф, сам увидишь! – И протявкал, задыхаясь: – Пусть на это пойдет моя часть из заказов Дельмота.Только что подведенный итог был забыт. Кровь гулко стучала в висках. К счастью, свет луны был слишком слаб, и Жозеф не заметил, как покраснело, а затем покрылось смертельной бледностью лицо брата, похожего в профиль на персидского царя.– Пройдемся немножко, ладно? – предложил Жозеф.Когда они выходили из ворот, Жозеф почувствовал, как в его руку вцепилась чья-то горячая ручонка, и, нагнувшись, увидел умоляющие глаза Тэнтэна.– Мне мама позволила. В комнатах очень жарко.От кирпичных стен несло опаляющим зноем, как от раскаленной печи. Они прошли между двойными рядами фабрик, принадлежащих их конкурентам, миновали бесконечную ограду фабрики Лорилье-Помье, шесть труб которой величественно вздымали свои главы над неподвижной листвой. Сладкая дрожь пробежала по спине.– Ну? – прервал молчание Жозеф.Гийом улыбнулся и вдруг подошел вплотную к брату.– Послушай-ка, Жозеф…И так как он замолчал, Жозеф слегка подтолкнул его в бок.– Ну что?– Штерны… Штерны все-таки себя прекрасно показали.– Безусловно, – осторожно ответил Жозеф.– Мы… они имеют полное право…– Рассчитывать на нашу благодарность.– Нет, на нашу дружбу, Жозеф.– Согласен.– Чудесно. Значит, я могу задать тебе один интимный вопрос… Как ты относишься к Элизе?Тэнтэн почувствовал, как дрогнула рука дяди.– Не могу отказать ей ни в уважении, ни в признательности.– Да, да, – заторопился Типом. – Ну, а больше ничего?– Как бы тебе сказать, я от души желаю этой толстухе всяческого благополучия.– И это все?– Воображаю, как тетя клянет Вениамина: они ведь их совсем сосватали.– Да, но Вениамин уехал. За кого же теперь Элиза выйдет замуж?– Ну, это мне совершенно безразлично, – спокойно прервал его Жозеф. – Впрочем, если все мужчины придерживаются моего мнения, боюсь, что ей придется умереть старой девой.Раздосадованный Гийом нахмурил брови и ускорил шаг. Теперь ему уже расхотелось гулять. Во время всего разговора Тэнтэн боялся дохнуть. Он еще крепче вцепился в дядину руку, словно хотел выразить Жозефу таившееся в его детской душе чувство.Однако братья прошли еще порядочный кусок. И только когда в конце улицы вспыхнули огоньки военного плаца, они перешли на противоположный тротуар и направились к дому, не обменявшись больше ни словом.Шагах в ста от фабрики навстречу им из темноты выступила парочка.– А мы идем от вас! – воскликнул дядя Вильгельм с деланной веселостью. – Фабриканты себе ни в чем не отказывают. Им, видите ли, мало нашего праздничного кофе с молоком.Тетя Бабетта молчала, она придерживала рукой запахнутую на груди черную шаль. Племянникам не удалось ее развеселить. Она наотрез отказалась зайти поужинать – будет бульон и жареный гусь. Она повторяла своим звонким голоском:– Доброй ночи! До свидания!Потом удалилась, уводя за собой своего болтливого супруга.Гийом с озабоченным видом потупил голову. Теперь впереди шагал Жозеф, он что-то шептал про себя, раздраженно поводя плечами. Тэнтэну показалось, что он разобрал сердитое: «Хватит, ведь в конце концов…»Дело в том, что недели две тому назад Зимлеры дали Штернам значительную скидку на товары, выпускаемые в 1873 году. Дядя Блюм знал об этом, он ждал, что и ему предложат скидку. Блюм считал, что, принимая в расчет состояние его дел, он тоже имеет право на такое внимание. Но Блюм так и не дождался. И не дождется никогда.Его племянники подошли к воротам фабрики. Из этой прогулки каждый принес с собой разрозненные, беспорядочные мысли: Гийом – свои дипломатические расчеты, Жозеф – слепую веру в необходимость строжайшей коммерческой политики; а что принес Тэптэн – неизвестно. И напрасно флейта Жозефа в течение целого часа пела свою самую жалобную и печальную песнь – ничто уже не могло измениться. VIII – Ты помнишь толстого Зимлера, оп к нам еще приходил прошлой весной, такой в очках? – спросил господин Лепленье.– Да? – ответила дочь таким тоном, каким обычно отвечают «нет», хотя она прекрасно знала, о ком шла речь.– Неужели не помнишь? – настаивал отец. – Эльзасец… в таком немыслимом коричневом пиджаке. Он еще целый час надоедал мне с какой-то историей в клубе и клялся, что научит всех нас жить, хотя сам вырабатывает сукно на фабричонке покойного Понсэ.Если вы славитесь изысканностью манер и туалетов, образованностью или остроумием, то, как правило, именно эти качества выводят из себя ваших детей и неизбежно вносят разлад в ваше семейство.Господин Лепленье с полным правом прослыл человеком тонким, умеющим облечь свою мысль в поучительное и цветистое изречение. Мадемуазель Лепленье могла бы еще сносить все это с философическим спокойствием, но не следует забывать, что среди элементов, образующих ее характер, девять десятых занимал порох и прочие взрывчатые вещества.– Ну и что? Допустим, что помню. А дальше что?– Просто непостижимо, чтобы ты, с твоим умением распознавать людей с первого взгляда…– Ну? Вы меня просто в могилу сведете!– Ты ведь у нас особенная. Прямо ясновидица. Все в один голос…– А какое мне дело, что говорят обо мне? Пусть оставят меня в покое, – я же никого не трогаю!– Ну, хорошо, хорошо. Только не волнуйся, – ответил почтенный старец, выпуская из пенковой трубки огромные клубы дыма, что свидетельствовало о его раздражении. Воцарилось молчание. Элен продолжала готовить месиво из мякиша белого хлеба, молока и жирной подливки для своей кошки – для «киски старой девы», как любило говорить это двадцатидвухлетнее совершенство.Но природа забыла наделить господина Лепленье желчью, да и для Элен чувство живой жизни было сильнее всего. Отец поднес к тщательно выбритым губам чашку кофе.– Он приходил как раз в тот день, когда этот негодяй Бришэ ставил припарки Турку.– Никогда не слыхала, чтобы человек так глупо рассуждал о животных, – возмутилась Элен.– Верно, – засмеялся старик, – гораздо лучше было бы, если бы Турок ставил диагноз Бришэ, а не Бришэ – Турку.– И диагноз и припарки!Элен поднялась, опустила тарелку на мраморные плитки перед камином, выпрямилась во весь рост и отряхнула синий полотняный передник. Господин Лепленье бросил в сторону дочери острый взгляд и лишний раз убедился в безупречной гармонии всего ее облика, который, в его глазах, несколько проигрывал оттого, что она была его дочерью и он по этой причине не мог мирно наслаждаться ее обществом.«Если бы он понимал, что меня не нужно ни хвалить, ни воспитывать, он был бы лучшим из отцов», – говорила Элен. Однако лукавый постоянно нашептывал старому джентльмену как раз те самые похвалы, как раз те самые неуместные поучения, которые любая дочь с трудом выслушивает от родного отца. Господин Лепленье был достаточно топок, но тонкость его годилась для чего угодно, только не для домашней дипломатии. Поэтому старик обычно отступал перед шквалом, вызванным им же самим, и, не постигая природы этой бури, любовался всеми ее проявлениями. Ибо превосходство его дочери было для него единственно бесспорным положением, хотя обращался он с Элен будто с девочкой, как и следует отцу и умудренному жизненным опытом старцу.Он догнал Элен в саду. С неразлучной тросточкой, держа под мышкой томик стихов, в шали и в соломенной шляпке, она направлялась к своему любимому уголку в сосновой рощице.– Я уже, кажется, говорил тебе, крошка, что встретил этого толстого Зимлера – того, что ходит в коричневом сюртуке, такой… в очках… он еще явился к нам с визитом в тот день, когда негодяй Бришэ приходил лечить Турка. Нет, правда, ты его не помнишь?Встревоженная мадемуазель Лепленье остановилась. Ее отец был слишком равнодушен ко всему на свете, чтобы так упорно говорить о чем-нибудь, кроме себя и своей дочери. Но он был упрям и способен для собственного удовольствия самым злодейским образом посягнуть на свободу ближнего. Он добавил с торжественной медлительностью, подчеркивая каждое слово:– Разве ты не помнишь, когда мы ехали в фаэтоне по Эпинскому лесу, мы еще их встретили: его и всех его родичей свалило в канаву возле лесной сторожки?«И вовсе не возле сторожки, а в ста метрах от водоема, – подумала мадемуазель Лепленье. – Куда он все-таки клонит?»Она вдруг почувствовала в словах отца посягательство на нее самое и на ее день, ее драгоценный обычный день.– Ну так вот, я видел его на той неделе и сказал, что, если он заглянет к нам в воскресенье, и ты и я будем рады его видеть.Волна горячей крови бросилась в лицо мадемуазель Лепленье.– У вас прямо какая-то страсть вмешивать меня в ваши знакомства, в ваши приглашения. Я тысячу раз просила избавить меня от новых людей. Мне совершенно нечего делать с этим молодым человеком, и ему совершенно незачем меня видеть. Один раз я его уже видела, и надеюсь, с меня хватит. А вы вечно, вечно причиняете мне новые заботы.– Но, дорогая моя, не понимаю, какая для тебя забота, если я пригласил к нам этого славного эльзасца? Это же никого ни к чему не обязывает.– Всех ко всему обязывает. Вы отлично знаете, что пригласили его не к себе, а ко мне, раз вам взбрело в голову припутать к этому делу меня. И если я буду с вашим гостем не так любезна, как вам хочется, признайтесь, вы будете пилить меня целый месяц.Элен не притворялась. Ничто так не раздражало ее, как необходимость видеть новые лица, – пожалуй, даже больше, чем посягательство па ее свободу, которой она при необходимости могла и поступиться. И особенно возмущало ее то, что отец обычно избирал в таких случаях самые окольные пути.Господин Лепленье обиженно развел руками: тут, дескать, доводы разума бессильны.– Если бы я только мог предположить, что вызову такую бурю…Элен твердым шагом направилась к дому, сняла в прихожей шляпу, шаль и бросила в угол тросточку. Ее отец в смущении постоял перед длинной узкой грядкой, где зацветали поздние осенние розы, буркнул для приличия что-то себе под нос и с достоинством удалился в свой кабинет, где утопил в послеобеденной дремоте последние угрызения совести.Отец ни па минуту не сомневался, что, вводя в дом Жозефа Зимлера, он доставит дочери неприятность. Элен сотни раз объясняла ему, почему она избегает встречаться с людьми, и сотни раз он находил ее доводы весьма разумными. Да и пригласил-то он Жозефа только потому, что случайно встретил на улице и поддался нелепой фантазии. Но до последней минуты он успокаивал себя, что все обойдется, хотя и сам не особенно верил в это. Однако всякий раз история повторялась заново. При всем уважении к дочери старик поступал по-своему.Поэтому, когда ничем не смущаемый храп донесся до лестничной площадки, Элен, этажом выше, подсела к роялю, чтобы излить свою досаду в бесконечных музыкальных пассажах.Если тут пострадал Мендельсон, то повинен был в этом прежде всего его слишком податливый талант. Он получил по заслугам. Он дает вам толчок, а вы приписываете другим то, чем обязаны композитору. Если разражается гроза, он у нас всегда под рукой, чтобы очистить атмосферу и взять свое.Когда мадемуазель Лепленье сочла, что атмосфера достаточно очистилась, она осторожно опустила крышку рояля, а вовсе не хлопнула ею в сердцах, так как относилась с величайшим уважением к этому носителю чистых радостей.Подсев к письменному столу, она, не отрываясь, твердым размашистым почерком, то выводя отдельные буквы с неожиданной точностью легкой японской кисти, то атакуя бумагу с яростью графики Калло, Калло Жак (1592–1635) – французский художник-график. Его офорты отличает виртуозное мастерство, в котором сочетаются причудливая фантастика, гротеск и острые реалистические наблюдения.

набросала следующее письмо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39