Когда Ардальон подошел к нему, уже и крыло перестало биться, и лишь глаза – желтые, круглые, ясные – глядели с такой отчаянной ненавистью и страхом, что Ардальону сделалось не по себе. «Зачем я убил его? – подумал он. – И где я видел вот такие же глаза?»Он долго, до самого вечера, бродил по степи, без дороги, без цели, так, лишь бы бродить. Были сумерки, когда он вернулся домой. Тетенька встретила его с необыкновенно торжественным и таинственным видом. Взяв за руку, повела в зальце, где на столе, на гарусной скатерти виднелся какой-то большой узел.– Вот, – сказала, развязывая узел, – это тебе, милый друг Ардальоша… Помни тетеньку, – всхлипнула, обнимая Ардальона.В узле лежала новенькая, фиалкового цвета шелковая ряса.
Свадьбу справляли осенью, проводив спожи́нки.Поездка на трех тройках в Чиглу, где совершался обряд венчания, и самый обряд, и гулянье (напоминавшее поминальный обед после отцовских похорон), сперва в Бродовом, а затем в Тишанке – все проплыло в сознании Ардальона как длинная цепь каких-то утомительных сновидений, каких-то поступков, зачастую лишенных смысла, но тем не менее обязательных и важных. Священник читал и пел какие-то очень знакомые по семинарским учебникам слова, на которые иногда надо было что-то отвечать. Для чего-то на голову надевались тяжелые, холодные венцы, и что-то в донышке венца больно царапало голову; требовалось пройти за священником по кругу и ступить непременно на махонький коврик, для чего надо было внимательно глядеть под ноги; и как стать, и в какой руке держать свечу, и на какой палец надеть обручальное кольцо, – все это, несмотря на очевидную незначительность, почему-то вдруг оказывалось важным и чуть ли не предопределяющим счастье или несчастье в будущей жизни.Потом, после венчанья, скакали по вечерней степи – с грохотом колес, с перезвоном поддужных колокольчиков, с пьяными криками развеселых кучеров и дружек. Над миром, в лиловой мгле, всходила зловеще-багровая луна, и белые, призрачные реки ночного тумана струились в низинах.А на свадебном обеде было ужасно: пиликали на скрипках, дули в кларнеты и гремели бубнами шестеро чернявых венгерцев, нанятых тетенькой в городе; во всех окнах плющились многочисленные лица любопытных – плоские, зеленоватые от стекла, с жадными и как бы немигающими, мертвыми глазами.Но наконец все это ненужное и утомительное кончилось. И в тишине низенькой, чисто-пречисто выбеленной спаленки, душной и синей от тлеющих на подоконниках благовонных угольков, Настя сказала негромко и утомленно:– Боже мой, как все это омерзительно!Не спуская глаз с Ардальона, она села на кровать и принялась распускать косу. И Ардальон вспомнил старый, голый курган с выгоревшей мертвой травой, судорожные взмахи крыла и взгляд желтых круглых глаз умирающего канюка, полный ненависти и страха…
Спустя два дня Ардальон поехал в Воронеж посвящаться.Был серенький день, дождь, сентябрь, невеселые картины родной природы..При выезде из села, у старой часовни, дурачок Игнаша прыгал на одной ножке и бормотал какие-то темные, страшные, никому, кроме него, не понятные слова: «Гам-гам, буды-гам, шарабам, барабам!»И впереди ожидало что-то темное и непонятное, как Игнашино бормотанье: полоумный владыка Иосиф, длинный торжественный обряд посвящения, или, как тетенька с удовольствием выговаривала, хиротонии, в гулких сумерках собора…И, главное, – темная, страшная жизнь. Глиняные фигурки Еще вчера явился мне тот призрак. Страдающий, болезненный… Ап. Григорьев … Принялся за труд, который в его положении можно назвать подвигом, – за составление повести, названной им потом «Дневник семинариста». Из биографии И. С. Никитина, составленной М. Ф. де-Пуле. В календаре еще было лето, а с деревьев уже сыпался желтый, лист, шуршал под ногами, как в сентябре.Горячий, словно из гигантской печи, ветер гнал по стоптанным каменным плитам тротуаров, мешая с опавшей листвой клочья газет и каких-то бумаг, обрывки старой рогожи. Весь этот мелкий хлам выносился на простор Большой Дворянской улицы вместе с тюками и связками книг из дверей книжного магазина. Тюки и связки укладывались на телеги. Мужики, таскавшие книги, удивлялись весу печатного слова.Никитинский магазин перебирался в новое помещение.Небогатому зрелищами Воронежу это было как даровое представление. Возле телег шмыгали ошалевшие от восторга мальчишки; мещане и мастеровые, собираясь в пестрые кучки, глазели, лезли с советами – как положить да как увязать, норовя незаметно стянуть книжку, все равно какую, лишь бы стянуть. И многие из господ и из чиновников, как бы случайно проходя, останавливались поглядеть: зрелище все-таки было редкостное: не какие-нибудь бочки или, допустим, кули, – книги. Даже его сиятельство граф Дмитрий Николаич, проезжая, велел остановиться и, подозвав Ивана Савича, милостиво расспрашивал, где будет магазин, и хорошо ли помещение, и намерен ли Иван Савич по-прежнему содержать при лавке читальный кабинет.– Всенепременнейше, ваше сиятельство, – ответил Никитин.Граф поморщился.Он восседал в коляске величественно, в своих усах и баках похожий на старого ученого льва. Молча, задумчиво грыз костяной набалдашник внушительной трости, не продолжая разговор, но и не прощаясь, видимо желая сказать что-то еще. Иван Савич ждал, рассеянно поглаживая лакированное крыло графской коляски. Скинув шапки, ждали мужики и извозчики. И любопытствующая публика на тротуаре почтительно ждала.Наконец граф строго сказал:– Напрасно-с.– Как, ваше сиятельство? – не понял Никитин.– Напрасно уволили господина Чиадрова. К чему лишний шум? – сказал граф и постучал костяным набалдашником по синему с серебряными пуговками, могучему заду кучера.Белопенные кокетливо засеменили точеными ножками. И важно поплыл генеральский картуз.«Черт бы тебя побрал вместе с господином Чиадровым!» – в сердцах подумал Иван Савич, досадуя на задержку: день клонился к вечеру, каждая минута была дорога.
Перевозка закончилась ночью. В просторных комнатах нового магазина приятно пахло краской и книгами. Они лежали, сваленные на пол, как застывшие волны. При тусклом свете свечей Акиндин и Миша бесстрашно ныряли в них, раскладывая – какие куда: русские к русским, французские к французским и отдельно – по истории, по географии, по сельскому хозяйству и вообще – «ученые».Два дня магазин был закрыт, и два дня, с рассвета до темна, Иван Савич пропадал в нем, наводя порядок, расставляя книги, писал каталог, украшал читальную комнату.Наконец все было закончено, магазин блистал. Орехового дерева полированные прилавки со стеклянными поставцами, ряды возвышающихся до потолка книжных полок, эстампы, огромные, с великолепной океанской синевой географические карты, – все это радовало хозяина, заряжало его новой энергией и как бы подстегивало что-то еще найти, сделать, придумать, чтобы еще лучше, благоустроеннее и наряднее выглядел магазин.И Иван Савич искал, придумывал, делал. Он рыскал по толкучке, по аукционам, покупая мебель, цветы, портьеры, статуэтки. В читальном кабинете устроил лампы с удобными зелеными козырьками, поставил кадки с огромными фикусами и розовыми деревцами, развесил гравюры, изображающие исторические сцены или красивые ландшафты. Пожалуй, первый раз в жизни он в какой-то мере был счастлив. Пять лет спустя его биограф и друг де-Пуле напишет в своем очерке о нем: «Никитину вообще хорошо жилось в шестидесятом году». Несмотря на мелкие житейские дрязги и неприятности, общий колер жизни Ивана Савича в это время довольно светел: денежные обстоятельства, здоровье, очевидный успех в делах торговых и литературных – все благоприятствует ровному настроению, все складывается как нельзя лучше.Но что теперь особенно радостной делало его жизнь – это постоянная тяга, необыкновенная жадность к литературной работе. Он писал ежедневно, не дожидаясь счастливых минут вдохновенья, писал увлеченно, со страстью, как бы наверстывая упущенное. Он снова вспомнил свой замысел – написать прозой об Ардальоне. Достал старую тетрадь с планом и набросками «Семинариста», – боже мой, какой простор для изображения темных сторон семинарского образования! Сюжет был ясен от начала до конца… но вот форма? Что это – роман? повесть? И вдруг припомнились Ардальоновы деревенские записки, читанные когда-то у Второва, – и сразу напросилась форма: записки семинариста. Какая счастливая мысль!Но тут, вместе с де-Пуле, они задумывают издание литературных сборников, – и снова работа над «Семинаристом» отложена. Никитинская затея всколыхнула всю губернию.Грамотная публика тех лет чрезвычайно близко принимает к сердцу слухи о гласности, о свободе; за перо берутся люди, никогда ранее об этом не помышлявшие. Кто только не пишет! Помещики, чиновники, семинаристы, сельские попы, мещане, купцы, кадеты, гимназисты, учителя… Чтение разнообразной корреспонденции (от крохотной заметки о способе заготовления впрок свежей земляники до толстенной трагедии из английской жизни) занимает все вечера. Его сиятельство, правда, несколько косо поглядывает на никитинскую затею, но – что не делает веянье века! – внешне не высказывает своего нерасположения. Судя по всему, чиадровские доносы остались без видимых последствий, тревога Ивана Савича была напрасной. Словом сказать, все, включая и переезд в новое помещение, и забавную конкуренцию с Гардениным, в пику Ивану Савичу затеявшим издание своего особого, гарденинского, литературного сборника, – все было отлично и не избалованному житейскими удачами Никитину казалось подлинным счастьем.Но было одно, что какую-то, подобную облачку, тень отбрасывало на ясную лазурь лета и осени тысяча восемьсот шестидесятого года, – это невозможность видеть Натали, говорить с ней, смотреть в ее чудесные глаза, быть с ней рядом.Всякий день, в каких бы занятиях и суете он ни проходил, мысли Ивана Савича летели к ней. Ему не нужно было создавать какое-то особенное настроение для того, чтобы воображение представило ее, – она являлась самым неожиданным образом. Он шел по улице, думая о предстоящем визите к губернатору, прикидывая в мыслях не очень приятный разговор, и вдруг – Натали! Со скукой и раздражением выслушивал витийства заезжего помещика об «эгалите, фратерните», об идеалах и дерзаниях, и вдруг, в синем табачном дыму, в оглушительном треске пустых и громких фраз – она, Натали! Дома горланили подвыпившие постояльцы, отец бушевал, сестра Анюта какие-то уличные новости рассказывала, и вдруг – Натали! Натали, Натали, – всюду, в любой час, в любой мелочи, – ее взгляд, ее улыбка, изящное движение руки, поправляющей локон…
В один из ясных сентябрьских дней, когда все было закончено с переездом и какое-то затишье наступило, Иван Савич понял, что он не может более не видеть ее.Наскоро собравшись, с легким ковровым мешком в руке, предупредив мальчиков, что несколько дней пробудет в отлучке, он пошел на извозчичью биржу, и через полчаса по землянской дороге пылил тарантас; подернутые осенней ржавчиной, плыли поля, и Иван Савич озабоченно спрашивал извозчика – знает ли он дорогу на хутор Высокий, имение генерала Матвеева.– Найдем, ваше благородие! – беспечно отвечал извозчик. – Не извольте сумлеваться, наш брат куды хошь довезет!Верста за верстой убегали прочь; славно, по-осеннему пригревало солнце, извозчик весело покрикивал на резвую лошадь. С каждой промелькнувшей минутой все ближе и ближе становился час свидания… и с каждой минутой все бо́льшие и бо́льшие сомнения одолевали Никитина: для чего он едет? и как он войдет в генеральский дом, и как будет встречен? И как удивленно посмотрит на него папа, и как, вероятно, смутится сама Натали…И, главное, что он скажет?И что после этого дикого, нелепого визита скажут Домбровские, Шиловы… чертовы! дьяволовы! Все эти сонные жители проклятых степных трущоб и заросших бурьяном пустырей!На пятнадцатой от Воронежа версте Иван Савич велел извозчику поворачивать назад.Перед самым городом, недалеко от Девицкого выезда, промелькнула встречная тележка, запряженная парой муругих небольших, но крепеньких лошадок. «Чуть ли не матвеевские лошади! – мелькнуло в голове Ивана Савича. – Да, точно! И кучер, кажется, ихний…»
В магазине хозяйничал Миша.– Никто не был? Ничего мне не передавали? – спросил Иван Савич.– Ничего-с, – почтительно вытянулся Миша. – Может, через Акиньку что, а через меня – нет…Акиндина не было, он ходил на почту сдавать книги, назначенные на отсылку деревенским заказчикам. Зная, что Никитин уехал, он с почты, не заходя в магазин, махнул на речку, а оттуда – домой, где Савва велел ему ставить самовар. Он стал разжигать щепки, они были сыроваты, не горели. Нащупав в кармане какую-то бумажку, Акиндин, не долго думая, зажег ее и кинул в самоварную трубу, и лишь когда весело загудело ярко вспыхнувшее пламя, вспомнил, что сжег записку, переданную для Ивана Савича каким-то чудным мужиком в кучерском кафтане. «Ох, как бы трепки не было!» – подумал Акиндин, и когда вечером Иван Савич спросил у него, не передавали ли ему письмо, он решительно сказал:– Ничего-с не передавали…
Вечером зашел де-Пуле с автором английской трагедии. Было чтение и жаркий разговор по поводу глупой, претенциозной пьесы. Разобиженный автор поднялся и, пригрозив отдать свой труд в гарденинский сборник, ушел.– Вот уж подлинно, – усмехнулся де-Пуле, проводив разгневанного автора, – может собственных Платонов российская земля рождать! И ведь славный малый этот Иван Иваныч, а вот, подите ж, вступило в голову! Послушайте, – пристально поглядел он на Никитина, – у вас что-нибудь случилось?– Нет, – сказал Иван Савич, – так… Хандра.Де-Пуле недоверчиво покачал головой.
И вот с утра небо заволокло беспросветными, серыми, мглистыми тучами. Мелкий, скучный дождь застучал по крыше, наступила осень, и время потянулось неприютное, подавляющее своей серостью и однообразием: мутный рассвет, мутный день, мутный вечер, черная ночь. Ленивая перебранка домочадцев, шлепанье копыт за окном по грязной мостовой, унылый колокольный звон, туман, слякоть. Галки, как-то особенно звонко и бестолково орущие над Смоленской колокольней.В такое-то беспросветное время и пришел Ардальон.Иван Савич сперва не узнал его. Рассеянно скользнул взглядом по угловатой, неуклюжей фигуре молодого священника, видимо еще не привыкшего к длиннополой одежде, еще несколько связанного ею в движениях.– Не узнаете, Иван Савич? – жалко улыбнулся Ардальон.– Боже мой! – воскликнул Никитин. – Ардальон Петрович, вы ли это?!– Вот видите, – сказал Ардальон.
Он не знал, куда деваться от смущения.На улице ему казалось, что все глазеют на него, смеются над его мешковатой рясой, над его неловкой, запинающейся походкой, над тем, что в течение последних пяти дней он дважды был главным действующим лицом отвратительной комедии, где ему велели делать какие-то бессмысленные движения, что-то бессмысленное говорить и читать, и он делал, что ему велели, и в то, что он делал, говорил и читал, не верили ни он, ни те, кто велел ему все это делать.После первой комедии он стал дьяконом, после второй – иереем. И все это с ним сделал сухонький полоумный старичок с водянистыми глазками, с розовым кончиком языка, который, не умещаясь во рту, то и дело высовывался между реденьких усов наружу, как бы дразня… Во время первой комедии, машинально произнося те слова, какие он должен был произнести, Ардальон мучительно соображал – кого же старичок дразнит? Несколько дней, проведенных в монастырском подворье, он все думал: кого? И что-то путалось в голове, какие-то обрывки не то видений, не то воспоминаний мелькали в воображении. И среди них кроме старичка были собаки – черные, кудлатые, с прошлогодними репьями в свалявшейся шерсти…Он никуда не показывался из подворья, целыми днями ходил по узенькой, под тяжелыми каменными сводами каморке, прислушивался к мышиной возне под полом, к ровному шуму дождя и все думал, думал… И мысли были то четки и ясны, то словно полоса тумана застилала сознание, и эти полосы тумана и четкие мысли чередовались в некоей последовательности, в некоем порядке.Самое ужасное заключалось в том, что Ардальон особенным обостренным чувством постигал приближение тумана, и в те немногие минуты, которые предшествовали помрачению рассудка, с неумолимой ясностью понимал, что этот туман есть недуг, и, всячески хитря, пытался его скрыть.Но это было нелегко: полосы тумана кишели какими-то тенями, какими-то странными фантастическими существами, пугавшими его. Так, однажды он увидел летящую над крышами Большой Московской улицы, аккурат над гостиницей братьев Абрамовых, тройку лиловых коней, запряженную в расписную тележку с кричащими людьми. Круто взмыв над круглыми торговыми рядами, тройка вдруг с размаху опустилась на землю и, оглушительно брякнув подковами о булыжную мостовую, унеслась куда-то к монастырю, а там снова прянула в небо, в безумной, дикой скачке пронеслась над золотыми куполами собора – и исчезла, словно растаяла…В другой раз это случилось во время хиротонии, то есть той комедии посвящения в иереи, где он исполнял главную роль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Свадьбу справляли осенью, проводив спожи́нки.Поездка на трех тройках в Чиглу, где совершался обряд венчания, и самый обряд, и гулянье (напоминавшее поминальный обед после отцовских похорон), сперва в Бродовом, а затем в Тишанке – все проплыло в сознании Ардальона как длинная цепь каких-то утомительных сновидений, каких-то поступков, зачастую лишенных смысла, но тем не менее обязательных и важных. Священник читал и пел какие-то очень знакомые по семинарским учебникам слова, на которые иногда надо было что-то отвечать. Для чего-то на голову надевались тяжелые, холодные венцы, и что-то в донышке венца больно царапало голову; требовалось пройти за священником по кругу и ступить непременно на махонький коврик, для чего надо было внимательно глядеть под ноги; и как стать, и в какой руке держать свечу, и на какой палец надеть обручальное кольцо, – все это, несмотря на очевидную незначительность, почему-то вдруг оказывалось важным и чуть ли не предопределяющим счастье или несчастье в будущей жизни.Потом, после венчанья, скакали по вечерней степи – с грохотом колес, с перезвоном поддужных колокольчиков, с пьяными криками развеселых кучеров и дружек. Над миром, в лиловой мгле, всходила зловеще-багровая луна, и белые, призрачные реки ночного тумана струились в низинах.А на свадебном обеде было ужасно: пиликали на скрипках, дули в кларнеты и гремели бубнами шестеро чернявых венгерцев, нанятых тетенькой в городе; во всех окнах плющились многочисленные лица любопытных – плоские, зеленоватые от стекла, с жадными и как бы немигающими, мертвыми глазами.Но наконец все это ненужное и утомительное кончилось. И в тишине низенькой, чисто-пречисто выбеленной спаленки, душной и синей от тлеющих на подоконниках благовонных угольков, Настя сказала негромко и утомленно:– Боже мой, как все это омерзительно!Не спуская глаз с Ардальона, она села на кровать и принялась распускать косу. И Ардальон вспомнил старый, голый курган с выгоревшей мертвой травой, судорожные взмахи крыла и взгляд желтых круглых глаз умирающего канюка, полный ненависти и страха…
Спустя два дня Ардальон поехал в Воронеж посвящаться.Был серенький день, дождь, сентябрь, невеселые картины родной природы..При выезде из села, у старой часовни, дурачок Игнаша прыгал на одной ножке и бормотал какие-то темные, страшные, никому, кроме него, не понятные слова: «Гам-гам, буды-гам, шарабам, барабам!»И впереди ожидало что-то темное и непонятное, как Игнашино бормотанье: полоумный владыка Иосиф, длинный торжественный обряд посвящения, или, как тетенька с удовольствием выговаривала, хиротонии, в гулких сумерках собора…И, главное, – темная, страшная жизнь. Глиняные фигурки Еще вчера явился мне тот призрак. Страдающий, болезненный… Ап. Григорьев … Принялся за труд, который в его положении можно назвать подвигом, – за составление повести, названной им потом «Дневник семинариста». Из биографии И. С. Никитина, составленной М. Ф. де-Пуле. В календаре еще было лето, а с деревьев уже сыпался желтый, лист, шуршал под ногами, как в сентябре.Горячий, словно из гигантской печи, ветер гнал по стоптанным каменным плитам тротуаров, мешая с опавшей листвой клочья газет и каких-то бумаг, обрывки старой рогожи. Весь этот мелкий хлам выносился на простор Большой Дворянской улицы вместе с тюками и связками книг из дверей книжного магазина. Тюки и связки укладывались на телеги. Мужики, таскавшие книги, удивлялись весу печатного слова.Никитинский магазин перебирался в новое помещение.Небогатому зрелищами Воронежу это было как даровое представление. Возле телег шмыгали ошалевшие от восторга мальчишки; мещане и мастеровые, собираясь в пестрые кучки, глазели, лезли с советами – как положить да как увязать, норовя незаметно стянуть книжку, все равно какую, лишь бы стянуть. И многие из господ и из чиновников, как бы случайно проходя, останавливались поглядеть: зрелище все-таки было редкостное: не какие-нибудь бочки или, допустим, кули, – книги. Даже его сиятельство граф Дмитрий Николаич, проезжая, велел остановиться и, подозвав Ивана Савича, милостиво расспрашивал, где будет магазин, и хорошо ли помещение, и намерен ли Иван Савич по-прежнему содержать при лавке читальный кабинет.– Всенепременнейше, ваше сиятельство, – ответил Никитин.Граф поморщился.Он восседал в коляске величественно, в своих усах и баках похожий на старого ученого льва. Молча, задумчиво грыз костяной набалдашник внушительной трости, не продолжая разговор, но и не прощаясь, видимо желая сказать что-то еще. Иван Савич ждал, рассеянно поглаживая лакированное крыло графской коляски. Скинув шапки, ждали мужики и извозчики. И любопытствующая публика на тротуаре почтительно ждала.Наконец граф строго сказал:– Напрасно-с.– Как, ваше сиятельство? – не понял Никитин.– Напрасно уволили господина Чиадрова. К чему лишний шум? – сказал граф и постучал костяным набалдашником по синему с серебряными пуговками, могучему заду кучера.Белопенные кокетливо засеменили точеными ножками. И важно поплыл генеральский картуз.«Черт бы тебя побрал вместе с господином Чиадровым!» – в сердцах подумал Иван Савич, досадуя на задержку: день клонился к вечеру, каждая минута была дорога.
Перевозка закончилась ночью. В просторных комнатах нового магазина приятно пахло краской и книгами. Они лежали, сваленные на пол, как застывшие волны. При тусклом свете свечей Акиндин и Миша бесстрашно ныряли в них, раскладывая – какие куда: русские к русским, французские к французским и отдельно – по истории, по географии, по сельскому хозяйству и вообще – «ученые».Два дня магазин был закрыт, и два дня, с рассвета до темна, Иван Савич пропадал в нем, наводя порядок, расставляя книги, писал каталог, украшал читальную комнату.Наконец все было закончено, магазин блистал. Орехового дерева полированные прилавки со стеклянными поставцами, ряды возвышающихся до потолка книжных полок, эстампы, огромные, с великолепной океанской синевой географические карты, – все это радовало хозяина, заряжало его новой энергией и как бы подстегивало что-то еще найти, сделать, придумать, чтобы еще лучше, благоустроеннее и наряднее выглядел магазин.И Иван Савич искал, придумывал, делал. Он рыскал по толкучке, по аукционам, покупая мебель, цветы, портьеры, статуэтки. В читальном кабинете устроил лампы с удобными зелеными козырьками, поставил кадки с огромными фикусами и розовыми деревцами, развесил гравюры, изображающие исторические сцены или красивые ландшафты. Пожалуй, первый раз в жизни он в какой-то мере был счастлив. Пять лет спустя его биограф и друг де-Пуле напишет в своем очерке о нем: «Никитину вообще хорошо жилось в шестидесятом году». Несмотря на мелкие житейские дрязги и неприятности, общий колер жизни Ивана Савича в это время довольно светел: денежные обстоятельства, здоровье, очевидный успех в делах торговых и литературных – все благоприятствует ровному настроению, все складывается как нельзя лучше.Но что теперь особенно радостной делало его жизнь – это постоянная тяга, необыкновенная жадность к литературной работе. Он писал ежедневно, не дожидаясь счастливых минут вдохновенья, писал увлеченно, со страстью, как бы наверстывая упущенное. Он снова вспомнил свой замысел – написать прозой об Ардальоне. Достал старую тетрадь с планом и набросками «Семинариста», – боже мой, какой простор для изображения темных сторон семинарского образования! Сюжет был ясен от начала до конца… но вот форма? Что это – роман? повесть? И вдруг припомнились Ардальоновы деревенские записки, читанные когда-то у Второва, – и сразу напросилась форма: записки семинариста. Какая счастливая мысль!Но тут, вместе с де-Пуле, они задумывают издание литературных сборников, – и снова работа над «Семинаристом» отложена. Никитинская затея всколыхнула всю губернию.Грамотная публика тех лет чрезвычайно близко принимает к сердцу слухи о гласности, о свободе; за перо берутся люди, никогда ранее об этом не помышлявшие. Кто только не пишет! Помещики, чиновники, семинаристы, сельские попы, мещане, купцы, кадеты, гимназисты, учителя… Чтение разнообразной корреспонденции (от крохотной заметки о способе заготовления впрок свежей земляники до толстенной трагедии из английской жизни) занимает все вечера. Его сиятельство, правда, несколько косо поглядывает на никитинскую затею, но – что не делает веянье века! – внешне не высказывает своего нерасположения. Судя по всему, чиадровские доносы остались без видимых последствий, тревога Ивана Савича была напрасной. Словом сказать, все, включая и переезд в новое помещение, и забавную конкуренцию с Гардениным, в пику Ивану Савичу затеявшим издание своего особого, гарденинского, литературного сборника, – все было отлично и не избалованному житейскими удачами Никитину казалось подлинным счастьем.Но было одно, что какую-то, подобную облачку, тень отбрасывало на ясную лазурь лета и осени тысяча восемьсот шестидесятого года, – это невозможность видеть Натали, говорить с ней, смотреть в ее чудесные глаза, быть с ней рядом.Всякий день, в каких бы занятиях и суете он ни проходил, мысли Ивана Савича летели к ней. Ему не нужно было создавать какое-то особенное настроение для того, чтобы воображение представило ее, – она являлась самым неожиданным образом. Он шел по улице, думая о предстоящем визите к губернатору, прикидывая в мыслях не очень приятный разговор, и вдруг – Натали! Со скукой и раздражением выслушивал витийства заезжего помещика об «эгалите, фратерните», об идеалах и дерзаниях, и вдруг, в синем табачном дыму, в оглушительном треске пустых и громких фраз – она, Натали! Дома горланили подвыпившие постояльцы, отец бушевал, сестра Анюта какие-то уличные новости рассказывала, и вдруг – Натали! Натали, Натали, – всюду, в любой час, в любой мелочи, – ее взгляд, ее улыбка, изящное движение руки, поправляющей локон…
В один из ясных сентябрьских дней, когда все было закончено с переездом и какое-то затишье наступило, Иван Савич понял, что он не может более не видеть ее.Наскоро собравшись, с легким ковровым мешком в руке, предупредив мальчиков, что несколько дней пробудет в отлучке, он пошел на извозчичью биржу, и через полчаса по землянской дороге пылил тарантас; подернутые осенней ржавчиной, плыли поля, и Иван Савич озабоченно спрашивал извозчика – знает ли он дорогу на хутор Высокий, имение генерала Матвеева.– Найдем, ваше благородие! – беспечно отвечал извозчик. – Не извольте сумлеваться, наш брат куды хошь довезет!Верста за верстой убегали прочь; славно, по-осеннему пригревало солнце, извозчик весело покрикивал на резвую лошадь. С каждой промелькнувшей минутой все ближе и ближе становился час свидания… и с каждой минутой все бо́льшие и бо́льшие сомнения одолевали Никитина: для чего он едет? и как он войдет в генеральский дом, и как будет встречен? И как удивленно посмотрит на него папа, и как, вероятно, смутится сама Натали…И, главное, что он скажет?И что после этого дикого, нелепого визита скажут Домбровские, Шиловы… чертовы! дьяволовы! Все эти сонные жители проклятых степных трущоб и заросших бурьяном пустырей!На пятнадцатой от Воронежа версте Иван Савич велел извозчику поворачивать назад.Перед самым городом, недалеко от Девицкого выезда, промелькнула встречная тележка, запряженная парой муругих небольших, но крепеньких лошадок. «Чуть ли не матвеевские лошади! – мелькнуло в голове Ивана Савича. – Да, точно! И кучер, кажется, ихний…»
В магазине хозяйничал Миша.– Никто не был? Ничего мне не передавали? – спросил Иван Савич.– Ничего-с, – почтительно вытянулся Миша. – Может, через Акиньку что, а через меня – нет…Акиндина не было, он ходил на почту сдавать книги, назначенные на отсылку деревенским заказчикам. Зная, что Никитин уехал, он с почты, не заходя в магазин, махнул на речку, а оттуда – домой, где Савва велел ему ставить самовар. Он стал разжигать щепки, они были сыроваты, не горели. Нащупав в кармане какую-то бумажку, Акиндин, не долго думая, зажег ее и кинул в самоварную трубу, и лишь когда весело загудело ярко вспыхнувшее пламя, вспомнил, что сжег записку, переданную для Ивана Савича каким-то чудным мужиком в кучерском кафтане. «Ох, как бы трепки не было!» – подумал Акиндин, и когда вечером Иван Савич спросил у него, не передавали ли ему письмо, он решительно сказал:– Ничего-с не передавали…
Вечером зашел де-Пуле с автором английской трагедии. Было чтение и жаркий разговор по поводу глупой, претенциозной пьесы. Разобиженный автор поднялся и, пригрозив отдать свой труд в гарденинский сборник, ушел.– Вот уж подлинно, – усмехнулся де-Пуле, проводив разгневанного автора, – может собственных Платонов российская земля рождать! И ведь славный малый этот Иван Иваныч, а вот, подите ж, вступило в голову! Послушайте, – пристально поглядел он на Никитина, – у вас что-нибудь случилось?– Нет, – сказал Иван Савич, – так… Хандра.Де-Пуле недоверчиво покачал головой.
И вот с утра небо заволокло беспросветными, серыми, мглистыми тучами. Мелкий, скучный дождь застучал по крыше, наступила осень, и время потянулось неприютное, подавляющее своей серостью и однообразием: мутный рассвет, мутный день, мутный вечер, черная ночь. Ленивая перебранка домочадцев, шлепанье копыт за окном по грязной мостовой, унылый колокольный звон, туман, слякоть. Галки, как-то особенно звонко и бестолково орущие над Смоленской колокольней.В такое-то беспросветное время и пришел Ардальон.Иван Савич сперва не узнал его. Рассеянно скользнул взглядом по угловатой, неуклюжей фигуре молодого священника, видимо еще не привыкшего к длиннополой одежде, еще несколько связанного ею в движениях.– Не узнаете, Иван Савич? – жалко улыбнулся Ардальон.– Боже мой! – воскликнул Никитин. – Ардальон Петрович, вы ли это?!– Вот видите, – сказал Ардальон.
Он не знал, куда деваться от смущения.На улице ему казалось, что все глазеют на него, смеются над его мешковатой рясой, над его неловкой, запинающейся походкой, над тем, что в течение последних пяти дней он дважды был главным действующим лицом отвратительной комедии, где ему велели делать какие-то бессмысленные движения, что-то бессмысленное говорить и читать, и он делал, что ему велели, и в то, что он делал, говорил и читал, не верили ни он, ни те, кто велел ему все это делать.После первой комедии он стал дьяконом, после второй – иереем. И все это с ним сделал сухонький полоумный старичок с водянистыми глазками, с розовым кончиком языка, который, не умещаясь во рту, то и дело высовывался между реденьких усов наружу, как бы дразня… Во время первой комедии, машинально произнося те слова, какие он должен был произнести, Ардальон мучительно соображал – кого же старичок дразнит? Несколько дней, проведенных в монастырском подворье, он все думал: кого? И что-то путалось в голове, какие-то обрывки не то видений, не то воспоминаний мелькали в воображении. И среди них кроме старичка были собаки – черные, кудлатые, с прошлогодними репьями в свалявшейся шерсти…Он никуда не показывался из подворья, целыми днями ходил по узенькой, под тяжелыми каменными сводами каморке, прислушивался к мышиной возне под полом, к ровному шуму дождя и все думал, думал… И мысли были то четки и ясны, то словно полоса тумана застилала сознание, и эти полосы тумана и четкие мысли чередовались в некоей последовательности, в некоем порядке.Самое ужасное заключалось в том, что Ардальон особенным обостренным чувством постигал приближение тумана, и в те немногие минуты, которые предшествовали помрачению рассудка, с неумолимой ясностью понимал, что этот туман есть недуг, и, всячески хитря, пытался его скрыть.Но это было нелегко: полосы тумана кишели какими-то тенями, какими-то странными фантастическими существами, пугавшими его. Так, однажды он увидел летящую над крышами Большой Московской улицы, аккурат над гостиницей братьев Абрамовых, тройку лиловых коней, запряженную в расписную тележку с кричащими людьми. Круто взмыв над круглыми торговыми рядами, тройка вдруг с размаху опустилась на землю и, оглушительно брякнув подковами о булыжную мостовую, унеслась куда-то к монастырю, а там снова прянула в небо, в безумной, дикой скачке пронеслась над золотыми куполами собора – и исчезла, словно растаяла…В другой раз это случилось во время хиротонии, то есть той комедии посвящения в иереи, где он исполнял главную роль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42