И где Андрей? И как он мог оставить ее после того, что было? А когда поняла, хотела лишить себя жизни – и не решилась. Сделав из вожжей петлю, забралась на темный чердак, посидела там, поплакала, припав головой к пахнущему дымом печному борову, да и слезла вниз, позабыв про привязанные к стропилам вожжи.И осталась жить, затаившись, как загнанный зверек, испуганно и злобно ожидая – что будет?
Рассказывая о Настеньке, Юлия Николавна благоразумно обошла ее роман с младшим Шлихтингом. Тетенька поучала:– Войди, знаешь, вежливенько, на невестину красоту глаза, избавь бог, не пяль, не роняй амбиции… Что ж с того, что она этакой лоск получила – по-французскому, и так и дале. Так ведь и ты, голубчик, не обсевок, не кто-нибудь: у вас, у Девицких, в роду все ужасть какие ученые… Да и то сказать: хлеб-то насущный не французским языком добывается. На Рафаила, на пьянчужку, много внимания не обращай, но и не пренебреги открыто – как-никак, тесть нареченный. Препустой-пустейший человек! – Тетенька так презрительно поджала тонкие бесцветные губы, что и ниточки не осталось. – Препустой ужасный! Коли к седой бороде не исправился – это уж, знаешь ли, совсем оголтелый человек!Какими путями Юлия Николавна столь скоропалительно пронюхала про Настино изгнание и, главное, про вексель, выданный ей в приданое, – бог ее знает; только, как понял Ардальон, она уже на второй день Настенькиного пребывания под отчей кровлей побывала у Рафаила и все, как она говорила, устроила в наилучшем виде. Ардальон только диву давался: когда же она это все успела? Похороны отца и Настино изгнание по времени почти день в день совпадали, а ведь про невесту и ее пять тысяч тетенька сказала сразу же после похорон.Наконец она оставила Ардальона в покое.И тут ему, до сего дня думавшему о своей будущей священнической деятельности довольно неопределенно, даже, может быть, вовсе не думавшему, а только в отчаянии проклинавшему ее, – эта деятельность вдруг представилась со всей ясностью, во всей ее нелепости, и он ужаснулся. Она была отвратительна внешне – с бессовестным обиранием мужиков, с глупыми обрядами, с ношением длинных волос, смешных ряс и раззолоченных облачений, – но внутренне, вся исполненная обмана и притворства, она была еще омерзительней. Ему, многому научившемуся во второвском кружке, ему, увлекавшемуся естественными науками, читавшему Вольтера и Гельвеция, – ему предстояло каждый день говорить и делать то, что он считал нелепостью, жить в постоянном разладе со своей совестью. «Да, но как же другие-то?» Он, как тонущий, хватался за соломинку житейских примеров: как же другие? И вспоминал своих товарищей, которые равнодушно и даже с усмешкой готовились надеть рясу и забота и беспокойство которых заключались лишь в том, чтобы попасть в богатый приход и повыгоднее жениться.А эта женитьба! Ни она, ни он совершенно не знают друг друга, но ему и ей прикажут быть мужем и женой… Боже ты мой, какая несуразность, какая дикость, какие потемки!Бессонная ночь тянулась нескончаемо. Наконец посинело окошко, тетенька загремела доенкой, заскрипели ворота, заиграла пастушья дудка. Ардальон пошел на крыльцо умываться и столкнулся с Юлией Николавной.– Мати пресвятая богородица! – ахнула она. – Ну, голубчик, и вид же у тебя! Ты что – заболел? Возьми, возьми себя в руки, Ардальоша… Этак нельзя, дружок! Нынче едем с невестой знакомиться, а на тебе лица нет…После обеда тетенька заставила Ардальона приодеться во все новое, сама отгладила ему воротнички, сюртук, панталоны. Придирчиво, поворачивая перед собой, как куклу, оглядела кругом своего Ардальошу, и они поехали в Бродовое.
В природе уже веяло приближением осени. Поля лежали печальные, пустые; на золотистой, с ржавчиной стерне копошились грачи; небо как бы слегка полиняло, воздух сделался прозрачный, и дальние предметы словно бы приблизились.Всю дорогу тетенька продолжала поучать и наставлять, но Ардальон, не слушая ее, думал о своем.Сельцо Бродовое было разбросано без всякого порядка, как попало: улицы самым капризным образом кривились, заворачивали в бесчисленные проулочки, иные избы и вовсе особняком стояли на голых пустырях, иные скучивались, словно испуганные овцы. Бедность, запустение, неустройство виднелись во всем.У одной, особенно неказистой избы, стоявшей на выгоне возле деревянной покосившейся церкви, возился какой-то лохматый мужик. Яростно, с ожесточением орудовал он метлой, подымая тучи пыли.– Вот дурак, невежа! – сердито сказала тетенька. – Нашел время подметать… Эй, отец Рафаил! – крикнула она. – Ты бы, дружок, полегше… Такую пылищу поднял, не продохнешь!Мужик бросил подметать и, подняв метлу, вытянулся, по-шутовски сделал «на караул».– Брось, брось! – с досадой отмахнулась тетенька. – Шутки шутить будешь, когда уедем, а сейчас изволь, пожалуйста, не дури… Вот жениха привезла, – деловито указала на Ардальона. – Какое он об тебе может иметь суждение? А? Сообрази-ка…Рафаил опустил метлу и засмеялся.– А мне, мать моя, начхать, какое он может иметь обо мне сужденье, – сказал он. – Я ни тебе, ни ему в милые не навязываюсь. Пожалуйте в избу, – внезапно смахнув шутовство, добавил Рафаил.От крыльца в рафаиловском доме остались одни порожки, да и те были так ветхи и ненадежны, что тетенька только головой покачала.– Крыльцо-то хоть бы починил, – проворчала она, осторожно взбираясь по ступенькам.– Э, мати, что – крыльцо! – жеребцом заржал Рафаил. – Об душе пещись некогда, а ты – крыльцо!В сенях было полно дыма. Какая-то баба с неприятным белым, похожим на маску, плоским лицом раздувала зеленый помятый самовар. При входе гостей она попыталась изобразить на своей маске улыбку, от чего сделалась еще неприятней.– Вишь, какой красавчик! – сказала хриплым басом, бесцеремонно разглядывая Ардальона. – А жидковат, – деловито, словно про лошадь, заключила и, отвернувшись, захихикала игриво, и что-то у нее в горле засипело, заклокотало.– Ну-ну, – сказал Рафаил, – раскудахталась, Пульхерия…Ардальон, смутившись, вопросительно поглядел на тетеньку. Та презрительно поджала губы и промолчала, видимо сочтя ниже своего достоинства вступать в пререкания с бабой.
Рафаил ввел гостей в комнату. Нищета ее убранства была удивительной, в ней вообще ничего не было, кроме грязного, давно не мытого стола, двух лавок – углом, по стенам, тоже грязных, ничем не покрытых, и трехногого стула, прислоненного к печке.Главным предметом в комнате была огромная русская печь, частью помещавшаяся за дощатой перегородкой, а частью – лежанкой и многочисленными печурками – выходящая в комнату. Из печурок торчали какие-то невероятно грязные лохмотья. Одно окно было разбито, и выбитое стекло заткнуто тряпками. И такой от этой грязи, от этого неряшества тяжкий дух стоял в доме, что уж на что непривередлива была тетенька Юлия Николавна, но и та, платочек к носу приложив, сказала раздраженно:– Ох, отец, чтой-то распустил ты свою Палагею, грязища-то какая – страсть!– Баба! – презрительно сплюнул Рафаил. – Что же ты с ней сделаешь? Убить только разве…Он засмеялся, задергался. Его все время как-то судорожно подергивало: руки, ноги, лицо все ходуном ходило, дрожало, мельтешило. Ардальон с любопытством разглядывал Рафаила: что за странный человек! Строгие, тонкие черты лица, хороший лоб, красиво очерченные губы и, кажется, умный взгляд глубоко сидящих глаз. Но это дерганье, это шутовское кривлянье, эта слезливая, мутная пленка на глазах. Тетенька сказала про него: пустой, оголтелый человек. Нет, тут что-то не то было: не пустой и не оголтелый, а скорее всего – несчастный и пропащий.Палагеюшка внесла кипящий самовар и грохнула его прямо на грязный стол. Затем, порывшись в печурке, достала щербатую, с отбитой ручкой синюю чашку, сходила за перегородку и оттуда принесла мутный, надтреснутый стакан. Поставив все это возле самовара, она отошла к двери и уселась там на лавку, сложив под грудями руки.– Что ж, сударыня, – покосилась на нее тетенька, – неужто ж у тебя и скатерки нету?– Ксантиппа! – строго сказал Рафаил. – Где скатерть?– А неш сами не знаете? – дерзко ухмыльнулась Палагеюшка.– Ах ты, нечестивица! – заревел Рафаил. – Тебе Настенька еще утром дала скатерть, куда ты ее забельшила? А? Ответствуй, Иродиада проклятая!– Я забельшила?! – взорвалась Палагеюшка. – У-у, черт патлатый, налил шары-те да – «куды забельшила»? А кто, бесстыжи твои глаза, велел ее в обедах к Рябушке отнесть? Ну-ка, скажи – кто? Кто за полштофом посылал, а?– Вирсавия! – грозно взывал Рафаил, несколько смущенный таким оборотом. – Умолкни, язычница!– Батюшки! – воскликнула тетенька. – Да что ж это вы, голубчики, такую брань затеяли? Ну, нет и не надо, и так, без скатерти, попьем… Сядь, сядь, отец! – Она дергала за полу вскочившего с лавки Рафаила. – Сядь, пожалуйста, не пыли! А ты бы ушла, сударыня, – строго обратилась тетенька к Палагеюшке, – мы тут и без тебя преотлично управимся…– А! Я и вам нехороша! – пронзительно взвизгнула Палагеюшка. – Ну так и грец же с вами, и разорви вас всех нечистая сила!Она выскочила наружу, так хлопнув дверью, что сквозь потолочные щели какая-то дрянь посыпалась; дверь от сильного толчка отошла назад, приоткрылась; и в этой приоткрытой двери показалась Настенька.
Это уже не та была необычайная всадница, вся в блеске красоты, яркой и вызывающей, вся в стремительном движении вперед. В хрупкой, тоненькой девушке с гладко причесанными медно-красными волосами, одетой в простенькое синее платьице, трудно было узнать ту, что восхитительным видением мелькнула тогда на дороге в лучах оранжевого заката. Но в своей милой простоте, в скромной непритязательности едва ли не прекрасней была эта – стоящая у входа с немым вопросом, застывшим в широко открытых, не то ненавидящих, не то испуганных глазах.– Успокойтесь, папаша, – сказала она, поклонившись гостям, – вот вам другая скатерть. Только какой же чай, когда у нас и сахару-то нет.– Да что это словно бы повинность какая – чаи распивать, – сказала тетенька. – Мы преотлично с тобой, отец, и без чаю побеседуем… А детки пущай пойдут погуляют, познакомятся… Пойди, Ардальоша, пойди, голубчик, погуляй с Настенькой!– Пойдемте, Ардальон Петрович, – сказала Настенька, – нам с вами действительно надо познакомиться. Я ведь, кажется, так вас назвала? – вопросительно поглядела она на Ардальона, когда они вышли из дома.– Совершенно верно, – поклонился Ардальон.Она повела его по узенькой, заросшей лопухами и беленой тропочке за сараи, на огород, где рыжая, измученная засухой картофельная ботва клонилась к земле и низкорослые, с поникшими, но яркими цветками, вразброд торчали кусты колючей татарки.– Это мое самое любимое место, – сказала Настенька, – тут мы с вами и посидим.Она указала Ардальону на остатки поломанного плетня. Ее жесты были изящны и полны достоинства, словно не на полусгнившие слеги она указывала сесть, а на шелковый дорогой диванчик в богатой гостиной. Ардальон любовался ею.– Я тоже люблю такие уголки, – сказал он, усаживаясь рядом с Настенькой. – Ничего, что они неказисты, в них есть своя поэзия.– О, вон вы какой! – Она с любопытством поглядела на него. – Это правда, что вы собирались стать сочинителем? Мне ваша тетушка сказывала, – заметив удивление на лице Ардальона, пояснила Настенька. – Она мне вас расхваливала ужасно забавно – и вашу ученость, и доброту, и еще что-то, я уж забыла…– И вы всему поверили? – улыбнулся Ардальон.Настенька не сразу ответила, по ее лицу точно облачко прошло.– Что? – наморщив лоб, спросила она. – Ах, мне все равно было… Вам тетушка мою историю рассказывала?Ардальон кивнул.– То есть как я попала к Шлихтингам, воспитывалась у них и так далее? Это все не то. Вы главного не знаете. Самого главного.– Да я ничего и не пытался узнавать, – пожал плечами Ардальон. – Это все так неожиданно.Настенька пристально посмотрела на него.– Послушайте, – сказал она, – вы, кажется, действительно хороший и добрый человек, я это чувствую. И мне вас ужасно жалко, потому что… потому что…– Вы хотите сказать… – В памяти Ардальона мелькнула развевающаяся амазонка, оскаленная морда лошади, серебряные жгуты венгерки, черные усы. – Вы хотите сказать, что…– Да, да, да! – почти вскрикнула Настенька. – Я именно хочу сказать, – произнесла она шепотом, так близко наклонясь к Ардальону, что рыжий локон ее прически коснулся его щеки. – Я хочу сказать, что никогда не полюблю вас… никогда не смогу полюбить, – поправилась она. – И тут ни вы, ни я, никто не виноват… Только то, что они хотят сделать с нами, – это ужасно!– Боже мой! – страдальчески вырвалось у Ардальона. – Но ведь вы можете отказаться, вы не должны… вы не обязаны…– Ну, полноте пустяки говорить! – спокойно и жестко сказала Настенька. – Будто вы наш быт не знаете. Вы ведь, кажется, тоже можете отказаться… и тоже не обязаны…– О, у меня другое дело! Я-то как раз и обязан. Если б не смерть отца…– Вот видите – «если б»… Ах, да что об этом говорить! Послушайте, Ардальон Петрович, – вдруг как-то даже шаловливо улыбнулась Настенька, – а вы меня… бить не будете?– Ах, Настасья Рафаиловна! – только и сказал Ардальон.
На обратном пути, когда выехали из села, тетенька спросила:– Ну что, Ардальоша?Ардальон покраснел.– Ого! – усмехнулась тетенька, заметив его смущение. – Я ведь тебе говорила: краля. Тестюшка вот только навязался полоумный, как есть чумовой, забулдыга. Я ему говорю: покажи бумагу, этот, как его… вексель, что ли. Так что ж ты думаешь, такую он со мной комедию разыграл, вспомнить тошно. Притворился, поганец, будто и не знает ничего, будто и в первый раз слышит. Ну, да ведь у меня не отвертишься, я ведь еще когда-когда на барском дворе-то побывала, мне сама Шлихтингша все до крохотулечки объяснила, а он – ишь ты! – в игрушки со мной вздумал играть! Показал-таки, – закончила тетенька: – Действительно – пять тысяч. Счастливчик ты, Ардальоша, в рубашке родился!Долго не мог уснуть Ардальон в эту ночь, лежал, ворочался и о чем только не передумал. Но, как ни странно, средоточием всех его мыслей было не крушение его планов и не печальная будущность, но лишь одна она – Настенька. И не прошлое ее, и не то, как сложится их жизнь, а то, как она смеялась, как смотрела на него, как прикоснулась к его щеке красновато-золотистым локоном… И ее слова «я не полюблю вас, не смогу полюбить» звучали явственно, как бы рядом, и слова эти были как безжалостный приговор, потому что Ардальон понял, всем встрепенувшимся сердцем почувствовал, что он полюбил Настеньку.В последующие дни тетенька Юлия Николавна развила деятельность необычайную: дня не было, чтоб Ларивошка не запрягал в тарантас ленивого серого мерина и не возил тетеньку куда-то, по каким-то таинственным делам. Большею частью она обыденкой ездила, но случалось, что и по два и по три дня бывала в отсутствии.В ее отъезды Ардальон брал ружье и уходил в степь (ле́са он после смерти отца избегал) или разбирал свои тетрадки – дневниковые записи и прозаические опыты. Один раз, когда сидел он так тихонько в своем чуланчике и перелистывал «Деревенские этюды», которые были ему особенно дороги как память о начале дружбы с Иваном Савичем, у ворот загремел тарантас и – «Ардальоша! Ардальоша!» – послышался въедливый тетенькин голосок.«Ну, сейчас начнется трескотня!» – с ужасом подумал Ардальон и, схватив ружье, выскочил в окошко, крадучись, пробрался садом, перелез через плетень и шибко пошел прочь от дома, не оглядываясь, словно страшась погони.Тишанские избы скрылись из глаз, лишь верхушки ветел да белая колокольня торчали над рыжими голыми холмами. От быстрой ходьбы стучало в висках, покалывала в груди. Задыхаясь, бежал он, словно боясь опоздать куда-то, – куда, он и сам не знал, лишь бы уйти от дома, от тетенькиных поучений, от каютки-чуланчика, от всего того, что составляло его нынешнюю жизнь и было, по сути дела, не жизнью, а могилой с тяжелым серым камнем, навсегда, до скончания мира привалившим все его мечты, все надежды… «Здесь погребеноте» – кривыми, уродливыми литерами выбито на грубом, ноздристом, неотесанном камне.Ардальон задохнулся. Остановившись, глянул вокруг – куда его занесло. Перед ним степь расстилалась непаханая, привольная; в сотне шагов горбился небольшой одинокий курган, над которым лениво кружил канюк. Он то неподвижно замирал на месте, то, чуть взмахнув серыми, с пестринкой, крыльями, поднимался в высоту и там, постояв с минуту, вдруг косо подал на курган и дико вскрикивал своим жеребячьим голосом. Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Ардальон сорвал с плеча ружье, приложился и выстрелил, почти не целясь. Канюк перевернулся и камнем пошел вниз.Ардальон взбежал на курган и не вдруг нашел подстреленную птицу. Канюк еще был жив. Он яростно бил одним крылом о землю, видимо пытался подняться, но голова лежала неподвижно – тяжелая, словно пришитая к обожженной траве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42