- Серьезно. Я ж бываю вредным.
- Никогда б не подумала, - так и не отпустила она с загорелого лица улыбку.
- А майор, значит, мне и говорит: есть разнарядка на одно место в Севастополе. Город, мол, закачаешься. Только вот учиться пять лет. Зато форма - морская. Все девки твои. А я морей-то и видел: Азовское да Цимлянское. Впрочем, второе - не море, а водохранилище, но его все равно морем зовут... Ну а дальше: вени, види, вици - пришел, увидел, поступил.
- Победил, - поправила Лена.
- Почти синонимы. А для того конкурса, который был, это - победа. Тогда училищами пацаны еще бредили. Офицерами хотели стать. По разным причинам. Кого романтика влекла, кого зарплата, кого форма, кто от срочной службы хотел улизнуть - были, были и такие, - а кто и вообще не понимая почему. Но шли. А сейчас, - расстроенно покачал головой. - В Питере вон, в морские инженерные - ноль восемь десятых на одно место. Шикарный конкурс? С двумя двойками берут. А потом удивляются, почему лодки тонут и самолеты разбиваются.
Она вновь коснулась пальцами руки, вынимая иглу, но он не успел заметить своих ощущений. То ли "мемуарами" увлекся, то ли и вправду все произошло быстрее, чем в первый раз.
- А у вас когда смена кончится? - постарался спросить как можно более безразличным голосом, но, кажется, не смог.
Лена вскинула подбородок, снова чему-то своему улыбнулась и бросила "пробный шар":
- А что: Вера хуже меня обслуживает?
- Как день и ночь.
- День - это кто?
- Вы, Леночка.
Она поежилась от этого мягкого, с нежностью произнесенного имени, и сразу засобиралась.
- Сегодня вечер и завтра до обеда - моя смена. Но у меня есть еще больные, - надавила она на "еще", но Майгатов не услышал этого. После первой фразы вторая уже не имела значения.
Он хотел сказать еще что-нибудь, может быть, глупое, может быть, невпопад, продлить минуты разговора, но скрип двери отсек это желание.
- Проходите. - стал боком в дверном проеме Леонид Иванович и впустил в комнату человека с наброшенным поверх синей рубашки белым, явно не по размеру, халатом.
И в том, что халат был явно не его, а взгляд у незнакомца - резким, схватывающим все сразу и одновременно как бы острым, прокалывающим тебя до дна, Майгатов почувствовал серьезность этого визита.
Человек неслышно прошел к кровати, сел на заботливо подвинутый Леонидом Ивановичем стул, помолчал, выгоняя этим молчанием всех лишних из комнаты, и, когда захлопнулась за Леной и врачом дверь, представился:
- Капитан Иванов, эфэска России.
Сказал - и помягчел лицом. А утратив мрачность и напускную серьезность, оно сразу стало каким-то мальчишески озорным. Даже толстая абрикосина на курносом носу еще чуть-чуть сильнее вздернулась.
- Я сегодня из Москвы. Почти все о происшедшем знаю. Но есть неясности...
- У меня их не меньше, - попытался остудить служебную прыть капитана Майгатов.
- Понятно... Но у вас - свои, у нас - свои.
- Как в том фильме?
- В каком? - непонимающе распахнул серые задорные глаза.
- А там, где мужичок говорит:"У них своя свадьба, а у нас - своя".
- Может быть. Только я чувствую, что наша "свадьба" - общая.
- Слушаю вас, товарищ капитан.
- Больше всего нас сейчас волнует судьба экипажа "Ирши". Двадцать человек с лишним...
- Может, и меньше. В радиорубке была кровь.
- Кстати, о радиорубке, - придвинулся на стуле чуть ближе к кровати, намекая этим продвижением, что именно ради чешущего сейчас язык вопроса он и летел через тысячи километров на юг. - Не помните, каково было последнее сообщение радиста?
- Радиста? - покомкал морщины на широком и чуть покатом лбу. Слово-сигнал, словно рычажок в музыкальном автомате, со скрипом проплыло по памяти, выудило из ее глубин минуты встречи с "Иршей" и, хоть и не все уцелело, не все выжило, начал припоминать: - Сам текст я не видел. Слышал доклад радиста комбригу. Что-то типа "эти гады ная..." А потом - обрыв. Решили, что радист с "Ирши" хотел матом запустить.
- А что-то еще подозрительное было? - наклонился на стуле, подал вперед корпус Иванов. Азарт горел, нет, даже не горел, а пылал в глазах. Охотником бы ему быть, а не контрразведчиком.
- Подозрительное?.. Знаете, когда уже вышли на дистанцию видимости, экран ИКО...
- Что такое - ИКО?
- Индикатор кругового обзора. Для надводных целей.
- Заметано. И что этот ИКО?
- Там, понимате, засечка от цели стала раздваиваться. Как будто бы от них кто отходил. Знаете, "SOS", радиомолчание, - и вдруг кто-то там все-таки есть. Но когда подошли ближе, никого рядом уже не было. А все плавсредства, которые могла спустить "Ирша", оказались у нее на борту. Даже не расчехленными.
- И что же: никого-никого рядом? - недовольно сощурил глаза Иванов.
- Скорее да, чем нет. Сейчас точно не помню. Вроде что-то маячило на горизонте. А, может, и показалось. Знаете, в лоции записано, что самые большие миражи в мире бывают в Красном море. Бликов много. Воздух прозрачный. Могло что-то и быть, и не быть.
- А не может "эти гады ная..." означать "эти гады на яхте"? - довольно откинулся на спинку хрустнувшего стула Иванов с таким видом, как будто ответ ему и не требовался.
- "На яхте"? - удивленно повторил Майгатов и круглое, по-северному белое, не тронутое еще жарким дыханием юга лицо Иванова как-то отплыло вдаль, за нахлынувшую мутнинку, а вместо него впечатался бульдожий квадрат той головы в иллюминаторе яхты - с мощным забралом челюсти, с крупными зубами хищника, с протыкающей лоб черной пробкой бородавки. - Может, и "на яхте". А здесь нет притяжки? Ну, знаете, когда хочется, чтоб было именно так, и вот мы подгоняем...
- Не спорю, - удовлетворенно ответил Иванов, хотя по всему было видно, что он уже стал рабом своей идеи. - Теперь второй вопрос: вы сможете вспомнить, где примерно находится тот полузатопленный корабль?
- Судно, - поправил Майгатов. - Корабли - у военных. А это - судно. То ли сухогруз, то ли рудовоз.
- А как вы туда попали? - вроде бы и безразлично, а все равно как-то едко спросил Иванов.
- По путевке, - выхлестнулось раздражение. Неужели ему не доверяли? Неужели Бурыга или Молчи-Молчи уже шуранули по старой традиции в верха неприглядную характеристику на того, кто вроде бы должен совершить проступок? Неужели на нем - крест? Но времена-то другие! Другие!
- Не обижайтесь, - смутился Иванов. Наверное, он понял, что мог ощущать в душе от такого вопроса офицер. - Дезертиром вас никто не считает. Как вам сказать?.. - Оглянулся на дверь, у которой могли быть "уши". Дезертиры так, как вы, не поступают...
- Хоть на этом спасибо, - процедил сквозь зубы Майгатов. - Когда вы научитесь людям верить?
Иванов подавленно промолчал. Кажется, слышно было, как тикают часы на его руке.
- Так что - место?
- Нет, точно не покажу. Ночь, течение относило. Смотрите по карте, у штурмана. Там все притопленные суда условными знаками обозначены. - И отвернулся к синему-синему, противно яркому окну.
Иванов пальцами в прощальном жесте подержался за его запястье, с грохотом отодвинул стул к звякнувшей от соприкосновения с ним "системе", тихо прошел к двери и перед самым-самым скрипом устало попросил:
- Извини...
2
Молчи-Молчи ощущал себя именинником. Впрочем, день рождения у него приходился на скучный и мерзопакостный февраль, а пьянящее чувство счастья кружило голову от того, что не было сейчас на всем корабле человека важнее его. Да и как могло быть иначе, если именно из самой Москвы, через столько стран и километров, через огромное пустое пространство над городами, лесами, горами, морями, пустынями летел целый эфэсковский капитан. Только для этого дня Молчи-Молчи одел черные офицерские брюки и белую рубашку с коротким рукавом и такими же искристо-белыми, хрустящими капитан-лейтенантскими погонами, и никто не мог его упрекнуть в нарушении установленной на этой широте формы одежды, тем более, что он вообще никому не подчинялся на борту, а существовал как бы сам по себе. И когда обшарпанный катерок принес на своей закопченной палубе из порта, к которому они по команде пришли еще ночью, невысокого человека в такой же, как у него, белой рубашке, он первым подал ему руку и помог подняться на палубу "Альбатроса", хотя это стоило ему с полминуты плотного контакта с пыльными, так и трущимися по белому полотну парадной рубашки ярко-оранжевыми спасательными жилетами матросов швартовой команды.
Иванов безошибочно, еще по изученным в Москве личным делам, словно перелистывая их желтые страницы и натыкаясь взглядом на воткнутые в приклееные к обложкам конверты серые, девять на двенадцать, дубово снятые портреты "фас" в парадной форме, выделил среди встречающих толстого, бальзаковского вида комбрига, маленького улыбчивого Анфимова, седого болезненно-бледного Клепинина и, конечно же, похожего на засушенную воблу корабельного особиста Сюськова. Лейтенанты и матросы шли фоном, но фоном внушительным - синим и крепким - и оттого он, кивнув им всем, поздоровался с этим фоном одновременно, все-таки выщелкнув, выудив из длинного забора лиц белобрысую, бесхитростную физиономию штурмана.
- Что у вас там в Москве? - невпопад бабахнул Бурыга. - Опять, что ли, Ельцин с Руцким схлестнулись?
Молчи-Молчи с ужасом ощутил, как исчезает, испаряется праздник.
- Схлестнулись, - сухо ответил Иванов, который в душе был за Руцкого, а не за Ельцина, но никому, даже жене, этого не выдал.
- И что теперь? Кто из них победит? - не унимался Бурыга, которого, собственно, и унять-то никто не мог, поскольку не было сейчас на "Альбатросе" офицера старше его по званию и должности. - Ельцин?
- Не знаю. Будущее покажет. Мне бы хотелось взглянуть на штурманскую карту, - перевел разговор из неприятного русла Иванов и, подчиняясь указующей руке Анфимова, пошел по правому шкафуту внутрь корабля.
Молчи-Молчи засеменил следом. Праздник, кажется,
возвращался...
Карта простыней легла поверх обеденного стола в кают-компании и заставила пятерых офицеров склониться над ней. Гарсон, все такой же небритый и все в той же драной белой фланелевке, приоткрыл раздаточное окошечко, высунулся из него, повращал глазами на странную сцену, похожую на картину "Совещание в Филях", и недовольно захлопнул створку: в баки уже подали воду, а он не мог накрывать обед на стол из-за какого-то странного гостя "гражданской внешности".
- Вот это - что? - по-дилетантски поинтересовался Иванов, подперев ногтем на карте значок, похожий на оштрихованное перышко для туши, с буквами "суд." и крестиком рядом с ним.
- Затонувшее судно с глубиной над ним более двадцати метров, покраснев от стыда, пояснил штурман.
- Да это чушь собачья! - распрямился Бурыга и тут же придавил мешком живота квадратных миль сорок Красного моря. - Нас вот это должно интересовать, - и ткнул широким красным ногтем в "перышко", обведенное уже сплошной линией, рядом с которым тем же привеском лежали буквы "суд.", но вместо креста - черный треугольник, похожий на задравший нос и готовый вот-вот погрузиться под белое полотно карты корабль.
Иванов пробежал взглядом по карте и поежился.
- Но их здесь столько!
- Разрешите. - Штурман снова густо покраснел. - Я уже анализировал ситуацию до вашего прибытия на корабль. Сектор поиска гораздо уже этой карты. Примерно вот здесь, - воткнул в плотную бумагу широко расставленные ножки циркуля. В оставшейся под аркой части карты чернели три таких треугольничка.
Для Молчи-Молчи штурманская карта была китайской грамотой. В прежней, доособистской жизни, он носил зелено-коричневую армейскую форму со стройбатовским трактором и киркой в петлицах, строил санатории и дачи для генералов и адмиралов на южном берегу Крыма и видел море только с того же южного берега. Из плотной обоймы насквозь пропитых и прокуренных стройбатовских офицеров он вываливался напрочь только по той причине, что действительно не любил водку. В батальоне сначали посчитали это жеманством, потом - вызовом, а чуть позже даже испугались, ибо непьющий среди пьющих наиболее вероятный сексот. И когда из стройуправления им "спустили" разнарядку на одного офицера для направления на особистские курсы в Новосибирск, более удобной кандидатуры просто не оказалось.
Так Молчи-Молчи стал "мареманом", хотя до сих пор не мог отличить вьюшки от вентиляшки, а бимс от пилярса. Вот и сейчас он стоял над картой с глубокомысленным видом адмирала Нельсона, тер выбритый до лакового блеска подбородок и, кажется, в самом конце разговора, в виде важнейшей ремарки должен был сказать такое, от чего все присутствующие почувствуют себя салагами первого месяца службы. Но шло время, теснимое черной стрелкой корабельных часов на переборке, а он все молчал и молчал, на самом деле с ужасом надеясь на то, что его не спросит о чем-нибудь Иванов.
Праздник мог превратиться в позорище, но тут его спас, даже о том не догадываясь, Бурыга.
- От эти три ржавые кильки мы и пощ-щупаем! - он помял паркий воздух кают-компании толстыми красными пальцами и озорно щелкнул ими. - Но только после обеда. "Баклан"* на флоте - первое дело. Да? - Повернулся к окошечку, и оно, отзываясь на его магический взгляд, рывком открылось. В деревянных планках, словно в багетной раме, сочным портретом красовалась щекастая физиономия гарсона, на котором даже сквозь трехдневную щетину красными пятнами высвечивал румянец...
Три треугольника - три попытки. Как в тяжелой атлетике. Только там, на помосте, все зависит от тебя, от мышц, от воли, а здесь - от множества совершенно иных факторов. Карты составляют люди, а людям свойственно ошибаться. Первый значок оказался блефом. Никакого корабля на рифовой отмели не было. Или он существовал лишь в воспаленном мозгу картографа, или за те годы - пока печатали карту и пока пылилась она на складах - содрали "железяку" с мели и отправили в переплавку. Кораблик, скрытый за вторым треугольничком, оказался чуть ли не таким же масеньким, как и сам обозначающий его значок. А возможный проход между рифов и отмелей к третьему, последнему, вызвал такое покраснение лица у штурмана, что его тревога тут же передалась и остальным.
"Альбатрос" стал на якорь. Судно, сидящее на мели, еле угадывалось на горизонте подрагивающей черной точкой. Казалось, что оно не просто лежит на нитке горизонта, а вибрирует, будто
-----
*"Баклан" ( флот. жарг.) - еда.
канатоходец на проволоке, и, если не поторопиться "Альбатросу", то
не выдержит и упадет на ту сторону, за горизонт.
Спустили шлюпку. Иванов, который не умел плавать, впервые за все время пожалел, что в командировку отправили его, а не Петрова. Но другого выхода не было. Он обязан был вместе с командой шлюпки добраться до судна.
На борту к тому времени все уже знали, что идут "мочить" бандюг с яхты, и потому никого не удивил слишком грозный вид матросов в касках и с "калашниковыми" на груди поверх оранжевых спасательных жилетов, которые строем стояли на шкафуте над прижавшейся к "Альбатросу" шлюпкой.
"Бронежилеты бы им вместо пробковых жилетов," - подумал Анфимов, но, представив, каково было бы морякам сидеть на таком пекле под металлическими плитами, в какой-то мере даже успокоился, что нет на борту бронежилетов. И без того по вискам и скулам уже сбегали из-под касок первые сочные капли пота.
Инструктаж получился коротким. Как вести себя в шлюпке, матросы знали и без этого. А как вести бой с яхтой, Анфимов представить себе пока не мог. Так - общие слова о бдительности и взаимовыручке. И - самое главное беспрекословно подчиняться Киму, которого он назначил старшим в шлюпке.
Маленький плосколицый Ким от осознания важности порученного дела еще сильнее сощурил глаза, и те совсем исчезли с его смуглого лица.
- Гребцы - в шлюпку! - отрывисто скомандовал он, и моряки быстро заняли свои штатные места. Самые крепкие, плечистые - на кормовой доске-сидении, которую, к удивлению Иванова, они тут же обозвали банкой.
Следом за гребцами в шлюпку спрыгнул высокий мичман с мощными кавалерийскими усами на молодом, не умеющем скрывать клокочущие в теле силы, энергичном лице. Он заправил в стальную обойму флагшток с еще советским, звездным и серпасто-молоткастым Военно-Морским Флагом, помог сесть в шлюпку Иванову, отдал честь старшему перехода - Киму - и пристроился на корме на маленьком скругленном доске-сидении.
- С Богом! - не по уставу проводил Анфимов.
- Протянуться! - яростно крикнул мичман и под толчки отпорными крюками по борту "Альбатроса" переложил руль в направлении от корабля.
Серо-синяя махина начала медленно отплывать в сторону, хотя на самом деле никуда она не отплывала. Просто шлюпка на инерции толчка вышла на чистую воду, и мичман все так же громко - чтоб слышали и на корабле гаркнул:"Уключины вставить!"
Матросы достали откуда-то из-под ног стальные вилки, которые показались Иванову в чем-то схожими с ухватами для горшков в его родном вятском селе, вставили их в гнезда.
- Весла разобрать! - опять прямо в ухо Иванову проорал мичман, а чуть позже, когда почти четырехметровые весла вошли в уключины, зачем-то еще раз сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23