Просто позвонили и предложили хорошую работу в Москве.
- Медицинскую?
- Даже не знаю. Но хорошую.
- А кто звонил? - почему-то смутило Майгатова расстояние звонка.
- Однокашник. Он когда-то даже в моем подъезде жил. Теперь в другой район переехал. Фирма, говорит, хорошая, надежная. Да что мы все про меня? Ты-то как?
- Я? - смутился он. - Вот - в отпуске, - а больше ни о чем говорить не хотелось.
- А живешь где?
- У знакомого, в Измайлово. Знаешь, - он облизнул пересохшие губы, - я очень хочу тебя увидеть...
- И я, - еще тише ответила она.
- Когда в Москве открывается метро?
- В полшестого.
- В шесть я буду у тебя.
- Не получится.
- Почему?
- Первый поезд идет очень медленно.
- Тогда я выйду к тебе пешком. Прямо сейчас.
- Не делай этого!
- Почему?
- Сейчас опасно ночью... и по Москве.
- Лучше утром.
- Диктуй адрес...
7
Раньше ездили по стране агитпоезда. Теперь по Москве катил агиттроллейбус. Водитель, седой, явно пенсионного возраста мужчина не выключил в кабине микрофон, и все пассажиры вынуждены были слушать радио. Нудным, полусонным голосом диктор сообщал, что вся страна объята подготовкой к выборам в Думу, что на судебном заседании по делу ГКЧП обвинение проиграло адвокатам, что промышленное производство падает и падает, а Кузбасс готовится бастовать, не забыл пробубнить курс доллара и курс ваучера на бирже, ошарашил всех новостями о том, что каждая десятая коммерческая структура занимается противоправной деятельностью, а разгул преступности настолько силен, что на Западе уже придумали термин "русская мафия", а на пляжах Ниццы и Лазурного берега в этом году отдыхало больше русских, чем немцев и американцев, и при этом большинство русских были в наколках.
Зашипели двери, освобождая от новостей и от троллейбуса. Иванов с облегчением шагнул из него на мокрый асфальт, щелкнул зонтом и ухмыльнулся. "Каждая десятая". Каждая первая занимается противоправной деятельностью! То ли во всеобщем хаосе дело, то ли в плохих законах, то ли действительно в том, что большинство этих структур взошло на дрожжах "черных", преступных денег.
А вот и переулок, в котором стрелял киллер. Голые остовы зданий, похожие на разбомбленные кварталы, какими их показывала фронтовая кинохронника. Битые кирпичи, осколки стекол, доски, пыль, превращенная дождем в грязь. Железный скелет телефонной будки. В пустом, подранном нутре - чудом уцелевший таксофон, из левого бока которого вместо трубки и шнура торчат красные черви проводов. Мертвый, страшный квартал, наказанный жизнью за грехи его прежних обитателей, сначала явно русских бородатых купцов, потом явно - советских чиновников.
- Парой сигарет не выручишь?
Обернулся на идущего к нему здоровенного мужика и даже испугался. На мужике тесно, облегающе сидели спецовка цвета хаки и синяя фуфайка. Крупная рыжая голова была непокрыта, несмотря на уже нешуточный дождь, и то, что она оказалась непокрыта, почему-то успокоило Иванова.
- Я курить бросил, - развел он руками, и отплывший в сторону зонт пропустил на голову и лицо несколько холодных, колючих капель.
Он тут же вернул зонт на место и пожалел мужика.
- Заболеете. Вон как льет.
- Ерунда. Я привычный, - он с сожалением покомкал белесые обветренные губы. - Рано ты курить бросил. Теперь придется ого-го куда за куревом топать.
- Извините, - прервал его уход Иванов. - Вы тут давно работаете?
- Да с месяц. Во-он, - показал на бульдозер, - мусор разгребаем.
- А здесь... ну, в округе, все порушено или где-то еще есть уцелевшие дома или там отдельные квартиры в них?
- На этой улице и там, - показал, обернувшись, на квартал за телефонной будкой, - одни развалины. Вот в том доме, - кивнул на голую, с пустыми глазницами окон, стену, - пару дней назад еще была какая-то контора, но уже съехала. Вон - межэтажные перекрытия уже все сломали. А вы что: к ним, что ли, шли?
- Да, - с ходу соврал Иванов. - Я не знал, что они переехали.
- А то, знаете, местные иногда приходят... Ну, кто тут раньше жил. Деды, бабки. Сядут на камни и ревут. Чего реветь? Хорошие квартиры в многоэтажках дали, а они ревут. Мне бы кто хоть двухкомнатную выделил, я б от счастья напился, а они - ревут.
- А что: долго ждать? - решил посочувствовать главной боли бульдозериста.
- Лет пять еще. Я - из молодых лимитчиков.
"Молодому" на вид было за сорок. Где-нибудь в совхозе дом стоит, хозяйство, а он на Москву покусился. Медом, что ли, здесь намазано?
- А кроме бабок и дедов забредает еще кто-нибудь?
Он упорно подводил к перестрелке, но "инженер", кажется, не соврал, когда говорил, что бульдозерист ничего не слышал и не видел.
- Шпана иногда шастает. Алкаши забредают, бомжи.Но тут на ночь не устроишься - крыш-то нигде нет. Голые стены. Иногда ищут чего-нибудь.
- В смысле?
- Ну, старье там, антиквариат...
- Неужто прямо антиквариат?
- А что! Из-под кирпичей такую безделушку вытащить можно, что хоть в музее выставляй! Продать также можно неплохо... А, бывает, и ерунду ищут. Вчера вот белобрысый один приходил. Кепку, говорит, здесь потерял. А я сколько мусора переворочал, ни разу никакой кепки не видел.
- Белобрысый? - так удивленно спросил Иванов, будто в Москве никогда не встречал белобрысых.
- Ага. Весь в муке.
- В какой муке?
- Ну, в перхоти. По плечам - ну чисто как мука.
- А он ее нашел?
- Кепку-то? Не знаю. Лазил там, - показал в проулок за будку, - с полчаса. А как ушел - не видел... Так сигарет... а, забыл, ты же не куришь! Ты извини, мне еще шуровать и шуровать это дерьмо, - пнул кирзовым сапожищем невероятного размера огрызок красного кирпича, - а я с тобой базарю.
Повернулся и пошел вдоль руин. Где-нибудь за углом, где уже кипела жизнь и бегали троллейбусы, стоял киоск со стандартным набором: сигареты пойло - закусь. Просто не могло не стоять. И мужик пошел на его далекий зов, косолапо подворачивая ноги в пудовых сапожищах и упрямо не замечая дождь.
Кепка? В описании киллера в папке значилась кепка. Если он не путал серая. Да и сам киллер был одет во все серое, неброское, так похожее на пыль развалин.
Иванов прошел на то место возле телефонной будки, где стоял стрелявший. Осмотрел улицу глазами киллера, потом перевел взгляд влево и понял, что точка была выбрана идеально. Из короткого переулочка за будкой расходилось столько тропинок, столько дырами зияло проходов, что преследовавшим нужно было иметь не менее десятка человек, чтобы гнаться за убегавшим по всем возможным путям.
У Иванова по сравнению с ними было главное преимущество - время. Он никуда не спешил. И, мысленно попрощавшись с девственной чистотой своей кожаной куртки, захрустел по битому кирпичу переулка.
Ноги скользили по обломкам стен, по слипшимся сгусткам серого цемента и красных кирпичей, по черным просмоленным балкам, по пустым бутылкам от водки и вина. Глаза хотели хоть что-то высмотреть в этом месиве, но голова-то понимала, что после прошедших многих-многих часов от часа стрельбы, после дождей, которые уже не раз и не два прополоскали эти руины холодными струями здесь вряд ли могло остаться нечто похожее на след киллера.
Как же он умудрился потерять кепку? В прыжке соскочила? Или в стену где врезался? Или упал?
Иванов остановился, непонимающе посмотрев на зонт. Тот почему-то не пускал его вперед. "Дерево, что ли?" - подумал он, отнеся зонт назад и открывая лицо дождю. Нет, ни дерево, ни ветки из полумрака проема не просматривались. Иванов пригнулся и наконец-то понял: проволока! Точнее, даже не проволока, а толстый, в мизинец толщиной, металлический прут. Понизу по нему висели дождевые капли. Красивые капли на мрачном буром пруте.
Не было бы в руке зонта - точно бы лбом врезался. Лбом? Заныло под сердцем, холодком обдало воспоминание - полоса на лбу "артиста". Значит, это он - водитель шефа. Он видел киллера. Он лучше всех остальных, ошарашенных перестрелкой, мог рассмотреть путь его отхода. А уж что не догнал, так либо боялся догнать и попасть под пулю, либо след потерял.
Ростом киллер был пониже "артиста". Значит, вполне мог козырьком кепки задеть за прут. Но ведь и белобрысый, "в муке", здесь рыскал. Может, и нашел потерю.
Присев на корточки, Иванов свободной правой рукой перебрал мусор, лежащий справа от прохода: бутылки, сплющенные пивные банки, рваные целлофановые пакеты, еще какая-то липкая, гноем текущая по пальцам слизь. А чтоб разобраться в завале слева, требовался, наверное, бульдозер. Или, на крайний случай, бульдозерист с его окаменевшими мозолями на ладонях.
Понимая, что выглядит со стороны глупо, нелепо, странно, Иванов все-таки прижал к стене ставший ненужным зонт и, чувствуя, как медленно намокает, холодеет голова, начал разбрасывать завал. Куски полегче швырял далеко, через пустые глазницы зданий, где раньше они были частью одной стены. Куски потяжелее отваливал тут же, рядом, в лужу, стараясь не замечать, как брызги от них хлещут по брюкам, по ботинкам, а то и по рукавам кожаной куртки. В запале работы он уже и забыл, зачем же разгребает кучу, как вдруг из-под отвернутой деревянной балки выглянуло что-то серое. Наверное, оно и в глаза-то бросилось только потому, что балка была просмоленная, угольно-черная, а пятно - намного светлее ее. В полумраке дождливого дня, усиленного полумраком от нависающих стен, он вполне бы принял пятно за кусок сухой, открывшейся дождю земли, если бы не его округлость. Схватился, ощутив что-то противно мягкое, будто держался за дохлую крысу, потянул и тихо, беззвучно обрадовался - кепка!
Быстро сунул ее под зонт и, согнувшись, точно старикрадикулитчик, выбрался из переулка к телефонной будке. Распрямился и наконец-то догадался, что одновременно с кепкой можно закрыть от дождя и собственную голову.
Кепка была действительно серой и скорее запыленной, чем грязной. Наверное, сначала ее завалили обломками стен, а потом уже пошли дожди, но завал был так плотен и прочен, что капли к ней не проникли. Если не считать чуть намокшего уже сейчас, при разборке, козырька.
Он бережно, как одеяльце на любимом ребенке, отогнул край кепки, внимательно, сантиметр за сантиметром, провел по нему взглядом и вдруг ощутил собственное сердце. Тревожно-радостными ударами оно отметило главное - волос. На краю кепки, в той части, что лежит на затылке, темной ниточкой в серую ткань впечатывался волос киллера.
8
Первые стихи на Земле написал влюбленный. Это точно, сказал бы Силин, на сто один процент. Уж на что он всегда был равнодушен к стихам, не знал в лицо ни одного поэта и сразу уходил в училище из ленкомнаты, если на экране телевизора появлялся пиит с горящими глазами и рифмованной ерундой, которую вполне можно было бы сказать нормальным, разговорным языком, но сейчас, под тихий серый дождь, под размеренные шаги, под разгоряченный стук сердца он готов был идти и декламировать любые стихи. Только чтобы в них существовали слова "любовь", "милая", "нежная", "единственная". Но стихов он не знал, а глупые фразы типа "И вновь любовь пьянит мне кровь" или "Милая, милая, с новою силою вновь ты мне даришь любовь" тоже стихов не напоминали, потому что их можно было сказать и без рифм. И тогда он запел:
- Я готов целовать песок, по которому ты ходила...
И осекся. Потому что не знал продолжения.
- Там, где мы были, песок целовать нельзя, - по-медицински строго произнесла она и пошла по бордюру, как по веревочке.
Он взял ее за руку и помог пробалансировать несколько метров. Потом путь преградила огромная лужа, и Лена хитро спросила:
- Перенесешь?
Она ждала ответа, а он легко, как пушинку, подхватил ее, и Лена испугалась.
- Отпусти. Я пошутила.
- А я - нет, - твердо сказал он и шагнул прямо в черный безбрежный океан.
- Ты намочишь ноги.
- Ну и пусть.
- И заболеешь.
- Ну и пусть.
- И мне придется за тобой ухаживать.
- Тогда я сейчас же лягу в лужу, чтобы побыстрее заболеть.
- Ну, отпусти! - мягко, но требовательно произнесла она и посмотрела прямо ему в глаза.
А он шел и шел, и, кажется, уже окончилась лужа и он вот-вот должен был споткнуться о бордюр тротуара. Но о том, что окончилась лужа и вот-вот встретится бордюр, думал внутри него какой-то другой человек. А он, настоящий Майгатов, вообще ни о чем не думал, а только жадно пил и пил ее запах, ощупал и хотел вечно ощущать под пальцами ее хрупкое, ее нежное, ее девичье тельце.
- Отпусти!
И тут второй человек, тот, который подсказал, что нужно поднять ногу, чтобы не споткнуться о бордюр, заметил надпись над магазином - "RIFLE". В ней было так много похожего на "R.I.F" с оборванной посередине третьей точкой. Особенно то, что буквы в магазинной надписи состояли как бы из прибитых друг к другу дощечек, и черные точки гвоздей красовались и в хвостике "R", и внизу "I", и в подножии "F".
- Что это? - заставил первый человек второго опустить Лену на ноги, и тут же второй стал исчезать, рассасываться, как дым.
- Где? А-а, "Райфл"! Магазин джинсов.
- Зайдем?
- Давай, а то, кажется, скоро опять дождь пойдет.
Они вошли в магазинчик, занимающий угол здания, и у Майгатова разбежались глаза. Столько джинсов, курток, рубашек и свитеров в одном месте он никогда не видел. В универмаги он никогда не ходил, а на севастопольском толчке ему хватило первого продавца, у которого он сразу купил турецкую подделку под "Левайс": джинсы и куртку.
- Хочешь что-нибудь купить? - спросила Лена и, приподнявшись на цыпочках, прошептала на ухо: - Здесь все очень дорого.
Он и сам заметил ценник в пятьдесят долларов на джинсах. Банкнота, которая по-прежнему грелась в нагрудном кармане куртки, показалась еще меньше и незначительнее, чем в ночном клубе.
- Я вроде как на экскурсию, - пояснил он.
Заметив за спинами посетителей продавщицу, протиснулся к ней.
- Скажите, в названии вашей фирмы точки после букв ставятся? - спросил он ее и, кажется, вызвал остолбенение.
Похоже, девушка меньше всего думала, идя сюда на работу, о точности написания фирменного знака. Она позвала на помощь парня и тот галантно, учтиво улыбаясь, пояснил:
- Нет, точки не ставятся. Вы хотели что-нибудь купить у нас?
Майгатов пробормотал что-то трудно переводимое и вытащил Лену на улицу.
- Ты нервничаешь.
Ему стало не по себе, что она заметила это. Словно, заметив лишь волнение, она уже знала его причину. Но таиться перед ней не хотелось. Особенно в мелочах.
- Понимаешь, Лен, мне нужно в Москве найти одну фирму. У нее первые три буквы в названии, - поднял голову к вывеске, - вот как у них. Только с точками...
- У подруги... моей подруги, - уточнила она, - есть справочник. Если не ошибаюсь, офисы всех фирм по Москве там указаны.
- А можно?
- Почему же нельзя? Поехали. Это - в хаммеровском центре...
Секьюрити на входе не пропустил их. Из подъезда Лена еле-еле дозвонилась до подруги. Та прилетела красная, возбужденная.
- Лен, у нас же дисциплина как в армии. На секунду нельзя с места отойти. Здр-рассьте, - вдруг заметила Майгатова и заманерничала. - Ой, извините, я думала, Лена одна. Познакомь нас, Леночка.
- Майгатов. Юрий, - первым влез и, кажется, смутил Ленину подругу.
Та медленно, словно хотела подороже продать себя,назвала свое имя и фамилию, но он ничего не услышал, потому что в этот момент видел лишь толстую книгу в ее руках.
- Вот то, что вы просили. Лен, потом оставишь на вахте. Я полетела. А то шеф вернется, убьет. До сви-идания, - попрощалась почему-то с одним Майгатовым и попорхала внутрь небоскреба.
- Нашла, - вернула его к книге Лена. - Тут с твоими буквами не меньше десяти фирм. Только после "F" продолжения разные. Тебе какое нужно?
- Если б я знал, - сокрушенно вздохнул он. - Подержи, пожалуйста, страницу. Я перепишу адреса и телефоны.
Ветер перелистнул книгу, словно тоже хотел что-то в ней прочесть, но пальчик с аккуратно подстриженным ногтиком быстро нашел нужную страничку, прижал ее за дергающийся, нервный уголок.
- Хоть бы успела до прихода шефа, - поволновалась за подругу Лена. Фирма-то немецкая. Дисциплина - жуть.
- А как фирма называется? - спросил Майгатов только потому, что надо же было что-то говорить.
Лена назвала, но он тут же забыл. Его сейчас интересовали только те, что начинались с "R.I.F.",а не с "O", как у ее подруги.
9
- Ты действительно боишься "жучков"?
- Не в этом дело. Скорее, привычка - лишний раз перестраховался.
- А я думал, что просто не хочешь домой приглашать.
- Слав, ну чего на мозги капаешь! Поговорим здесь, на аллейке, а потом... знаешь, чтоб ты не подкалывал, купим поллитра - и ко мне. Идет?
- Едет.
Они шли по освещенной аллее парка, шли в такт ветру, раскачивающему голые ветви в мутнеющем сумерками воздухе. Запах прелой листвы, сырость щекотали нос Иванову, который вечерним прогулкам предпочитал мягкое кресло у телевизора и который уже и пожалел, что назначил встречу на улице, но он действительно хотел максимального уединения, а в квартире, где жена, дочь, теща, это казалось невозможным.
- Долго томить будешь? - не сдержался он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
- Медицинскую?
- Даже не знаю. Но хорошую.
- А кто звонил? - почему-то смутило Майгатова расстояние звонка.
- Однокашник. Он когда-то даже в моем подъезде жил. Теперь в другой район переехал. Фирма, говорит, хорошая, надежная. Да что мы все про меня? Ты-то как?
- Я? - смутился он. - Вот - в отпуске, - а больше ни о чем говорить не хотелось.
- А живешь где?
- У знакомого, в Измайлово. Знаешь, - он облизнул пересохшие губы, - я очень хочу тебя увидеть...
- И я, - еще тише ответила она.
- Когда в Москве открывается метро?
- В полшестого.
- В шесть я буду у тебя.
- Не получится.
- Почему?
- Первый поезд идет очень медленно.
- Тогда я выйду к тебе пешком. Прямо сейчас.
- Не делай этого!
- Почему?
- Сейчас опасно ночью... и по Москве.
- Лучше утром.
- Диктуй адрес...
7
Раньше ездили по стране агитпоезда. Теперь по Москве катил агиттроллейбус. Водитель, седой, явно пенсионного возраста мужчина не выключил в кабине микрофон, и все пассажиры вынуждены были слушать радио. Нудным, полусонным голосом диктор сообщал, что вся страна объята подготовкой к выборам в Думу, что на судебном заседании по делу ГКЧП обвинение проиграло адвокатам, что промышленное производство падает и падает, а Кузбасс готовится бастовать, не забыл пробубнить курс доллара и курс ваучера на бирже, ошарашил всех новостями о том, что каждая десятая коммерческая структура занимается противоправной деятельностью, а разгул преступности настолько силен, что на Западе уже придумали термин "русская мафия", а на пляжах Ниццы и Лазурного берега в этом году отдыхало больше русских, чем немцев и американцев, и при этом большинство русских были в наколках.
Зашипели двери, освобождая от новостей и от троллейбуса. Иванов с облегчением шагнул из него на мокрый асфальт, щелкнул зонтом и ухмыльнулся. "Каждая десятая". Каждая первая занимается противоправной деятельностью! То ли во всеобщем хаосе дело, то ли в плохих законах, то ли действительно в том, что большинство этих структур взошло на дрожжах "черных", преступных денег.
А вот и переулок, в котором стрелял киллер. Голые остовы зданий, похожие на разбомбленные кварталы, какими их показывала фронтовая кинохронника. Битые кирпичи, осколки стекол, доски, пыль, превращенная дождем в грязь. Железный скелет телефонной будки. В пустом, подранном нутре - чудом уцелевший таксофон, из левого бока которого вместо трубки и шнура торчат красные черви проводов. Мертвый, страшный квартал, наказанный жизнью за грехи его прежних обитателей, сначала явно русских бородатых купцов, потом явно - советских чиновников.
- Парой сигарет не выручишь?
Обернулся на идущего к нему здоровенного мужика и даже испугался. На мужике тесно, облегающе сидели спецовка цвета хаки и синяя фуфайка. Крупная рыжая голова была непокрыта, несмотря на уже нешуточный дождь, и то, что она оказалась непокрыта, почему-то успокоило Иванова.
- Я курить бросил, - развел он руками, и отплывший в сторону зонт пропустил на голову и лицо несколько холодных, колючих капель.
Он тут же вернул зонт на место и пожалел мужика.
- Заболеете. Вон как льет.
- Ерунда. Я привычный, - он с сожалением покомкал белесые обветренные губы. - Рано ты курить бросил. Теперь придется ого-го куда за куревом топать.
- Извините, - прервал его уход Иванов. - Вы тут давно работаете?
- Да с месяц. Во-он, - показал на бульдозер, - мусор разгребаем.
- А здесь... ну, в округе, все порушено или где-то еще есть уцелевшие дома или там отдельные квартиры в них?
- На этой улице и там, - показал, обернувшись, на квартал за телефонной будкой, - одни развалины. Вот в том доме, - кивнул на голую, с пустыми глазницами окон, стену, - пару дней назад еще была какая-то контора, но уже съехала. Вон - межэтажные перекрытия уже все сломали. А вы что: к ним, что ли, шли?
- Да, - с ходу соврал Иванов. - Я не знал, что они переехали.
- А то, знаете, местные иногда приходят... Ну, кто тут раньше жил. Деды, бабки. Сядут на камни и ревут. Чего реветь? Хорошие квартиры в многоэтажках дали, а они ревут. Мне бы кто хоть двухкомнатную выделил, я б от счастья напился, а они - ревут.
- А что: долго ждать? - решил посочувствовать главной боли бульдозериста.
- Лет пять еще. Я - из молодых лимитчиков.
"Молодому" на вид было за сорок. Где-нибудь в совхозе дом стоит, хозяйство, а он на Москву покусился. Медом, что ли, здесь намазано?
- А кроме бабок и дедов забредает еще кто-нибудь?
Он упорно подводил к перестрелке, но "инженер", кажется, не соврал, когда говорил, что бульдозерист ничего не слышал и не видел.
- Шпана иногда шастает. Алкаши забредают, бомжи.Но тут на ночь не устроишься - крыш-то нигде нет. Голые стены. Иногда ищут чего-нибудь.
- В смысле?
- Ну, старье там, антиквариат...
- Неужто прямо антиквариат?
- А что! Из-под кирпичей такую безделушку вытащить можно, что хоть в музее выставляй! Продать также можно неплохо... А, бывает, и ерунду ищут. Вчера вот белобрысый один приходил. Кепку, говорит, здесь потерял. А я сколько мусора переворочал, ни разу никакой кепки не видел.
- Белобрысый? - так удивленно спросил Иванов, будто в Москве никогда не встречал белобрысых.
- Ага. Весь в муке.
- В какой муке?
- Ну, в перхоти. По плечам - ну чисто как мука.
- А он ее нашел?
- Кепку-то? Не знаю. Лазил там, - показал в проулок за будку, - с полчаса. А как ушел - не видел... Так сигарет... а, забыл, ты же не куришь! Ты извини, мне еще шуровать и шуровать это дерьмо, - пнул кирзовым сапожищем невероятного размера огрызок красного кирпича, - а я с тобой базарю.
Повернулся и пошел вдоль руин. Где-нибудь за углом, где уже кипела жизнь и бегали троллейбусы, стоял киоск со стандартным набором: сигареты пойло - закусь. Просто не могло не стоять. И мужик пошел на его далекий зов, косолапо подворачивая ноги в пудовых сапожищах и упрямо не замечая дождь.
Кепка? В описании киллера в папке значилась кепка. Если он не путал серая. Да и сам киллер был одет во все серое, неброское, так похожее на пыль развалин.
Иванов прошел на то место возле телефонной будки, где стоял стрелявший. Осмотрел улицу глазами киллера, потом перевел взгляд влево и понял, что точка была выбрана идеально. Из короткого переулочка за будкой расходилось столько тропинок, столько дырами зияло проходов, что преследовавшим нужно было иметь не менее десятка человек, чтобы гнаться за убегавшим по всем возможным путям.
У Иванова по сравнению с ними было главное преимущество - время. Он никуда не спешил. И, мысленно попрощавшись с девственной чистотой своей кожаной куртки, захрустел по битому кирпичу переулка.
Ноги скользили по обломкам стен, по слипшимся сгусткам серого цемента и красных кирпичей, по черным просмоленным балкам, по пустым бутылкам от водки и вина. Глаза хотели хоть что-то высмотреть в этом месиве, но голова-то понимала, что после прошедших многих-многих часов от часа стрельбы, после дождей, которые уже не раз и не два прополоскали эти руины холодными струями здесь вряд ли могло остаться нечто похожее на след киллера.
Как же он умудрился потерять кепку? В прыжке соскочила? Или в стену где врезался? Или упал?
Иванов остановился, непонимающе посмотрев на зонт. Тот почему-то не пускал его вперед. "Дерево, что ли?" - подумал он, отнеся зонт назад и открывая лицо дождю. Нет, ни дерево, ни ветки из полумрака проема не просматривались. Иванов пригнулся и наконец-то понял: проволока! Точнее, даже не проволока, а толстый, в мизинец толщиной, металлический прут. Понизу по нему висели дождевые капли. Красивые капли на мрачном буром пруте.
Не было бы в руке зонта - точно бы лбом врезался. Лбом? Заныло под сердцем, холодком обдало воспоминание - полоса на лбу "артиста". Значит, это он - водитель шефа. Он видел киллера. Он лучше всех остальных, ошарашенных перестрелкой, мог рассмотреть путь его отхода. А уж что не догнал, так либо боялся догнать и попасть под пулю, либо след потерял.
Ростом киллер был пониже "артиста". Значит, вполне мог козырьком кепки задеть за прут. Но ведь и белобрысый, "в муке", здесь рыскал. Может, и нашел потерю.
Присев на корточки, Иванов свободной правой рукой перебрал мусор, лежащий справа от прохода: бутылки, сплющенные пивные банки, рваные целлофановые пакеты, еще какая-то липкая, гноем текущая по пальцам слизь. А чтоб разобраться в завале слева, требовался, наверное, бульдозер. Или, на крайний случай, бульдозерист с его окаменевшими мозолями на ладонях.
Понимая, что выглядит со стороны глупо, нелепо, странно, Иванов все-таки прижал к стене ставший ненужным зонт и, чувствуя, как медленно намокает, холодеет голова, начал разбрасывать завал. Куски полегче швырял далеко, через пустые глазницы зданий, где раньше они были частью одной стены. Куски потяжелее отваливал тут же, рядом, в лужу, стараясь не замечать, как брызги от них хлещут по брюкам, по ботинкам, а то и по рукавам кожаной куртки. В запале работы он уже и забыл, зачем же разгребает кучу, как вдруг из-под отвернутой деревянной балки выглянуло что-то серое. Наверное, оно и в глаза-то бросилось только потому, что балка была просмоленная, угольно-черная, а пятно - намного светлее ее. В полумраке дождливого дня, усиленного полумраком от нависающих стен, он вполне бы принял пятно за кусок сухой, открывшейся дождю земли, если бы не его округлость. Схватился, ощутив что-то противно мягкое, будто держался за дохлую крысу, потянул и тихо, беззвучно обрадовался - кепка!
Быстро сунул ее под зонт и, согнувшись, точно старикрадикулитчик, выбрался из переулка к телефонной будке. Распрямился и наконец-то догадался, что одновременно с кепкой можно закрыть от дождя и собственную голову.
Кепка была действительно серой и скорее запыленной, чем грязной. Наверное, сначала ее завалили обломками стен, а потом уже пошли дожди, но завал был так плотен и прочен, что капли к ней не проникли. Если не считать чуть намокшего уже сейчас, при разборке, козырька.
Он бережно, как одеяльце на любимом ребенке, отогнул край кепки, внимательно, сантиметр за сантиметром, провел по нему взглядом и вдруг ощутил собственное сердце. Тревожно-радостными ударами оно отметило главное - волос. На краю кепки, в той части, что лежит на затылке, темной ниточкой в серую ткань впечатывался волос киллера.
8
Первые стихи на Земле написал влюбленный. Это точно, сказал бы Силин, на сто один процент. Уж на что он всегда был равнодушен к стихам, не знал в лицо ни одного поэта и сразу уходил в училище из ленкомнаты, если на экране телевизора появлялся пиит с горящими глазами и рифмованной ерундой, которую вполне можно было бы сказать нормальным, разговорным языком, но сейчас, под тихий серый дождь, под размеренные шаги, под разгоряченный стук сердца он готов был идти и декламировать любые стихи. Только чтобы в них существовали слова "любовь", "милая", "нежная", "единственная". Но стихов он не знал, а глупые фразы типа "И вновь любовь пьянит мне кровь" или "Милая, милая, с новою силою вновь ты мне даришь любовь" тоже стихов не напоминали, потому что их можно было сказать и без рифм. И тогда он запел:
- Я готов целовать песок, по которому ты ходила...
И осекся. Потому что не знал продолжения.
- Там, где мы были, песок целовать нельзя, - по-медицински строго произнесла она и пошла по бордюру, как по веревочке.
Он взял ее за руку и помог пробалансировать несколько метров. Потом путь преградила огромная лужа, и Лена хитро спросила:
- Перенесешь?
Она ждала ответа, а он легко, как пушинку, подхватил ее, и Лена испугалась.
- Отпусти. Я пошутила.
- А я - нет, - твердо сказал он и шагнул прямо в черный безбрежный океан.
- Ты намочишь ноги.
- Ну и пусть.
- И заболеешь.
- Ну и пусть.
- И мне придется за тобой ухаживать.
- Тогда я сейчас же лягу в лужу, чтобы побыстрее заболеть.
- Ну, отпусти! - мягко, но требовательно произнесла она и посмотрела прямо ему в глаза.
А он шел и шел, и, кажется, уже окончилась лужа и он вот-вот должен был споткнуться о бордюр тротуара. Но о том, что окончилась лужа и вот-вот встретится бордюр, думал внутри него какой-то другой человек. А он, настоящий Майгатов, вообще ни о чем не думал, а только жадно пил и пил ее запах, ощупал и хотел вечно ощущать под пальцами ее хрупкое, ее нежное, ее девичье тельце.
- Отпусти!
И тут второй человек, тот, который подсказал, что нужно поднять ногу, чтобы не споткнуться о бордюр, заметил надпись над магазином - "RIFLE". В ней было так много похожего на "R.I.F" с оборванной посередине третьей точкой. Особенно то, что буквы в магазинной надписи состояли как бы из прибитых друг к другу дощечек, и черные точки гвоздей красовались и в хвостике "R", и внизу "I", и в подножии "F".
- Что это? - заставил первый человек второго опустить Лену на ноги, и тут же второй стал исчезать, рассасываться, как дым.
- Где? А-а, "Райфл"! Магазин джинсов.
- Зайдем?
- Давай, а то, кажется, скоро опять дождь пойдет.
Они вошли в магазинчик, занимающий угол здания, и у Майгатова разбежались глаза. Столько джинсов, курток, рубашек и свитеров в одном месте он никогда не видел. В универмаги он никогда не ходил, а на севастопольском толчке ему хватило первого продавца, у которого он сразу купил турецкую подделку под "Левайс": джинсы и куртку.
- Хочешь что-нибудь купить? - спросила Лена и, приподнявшись на цыпочках, прошептала на ухо: - Здесь все очень дорого.
Он и сам заметил ценник в пятьдесят долларов на джинсах. Банкнота, которая по-прежнему грелась в нагрудном кармане куртки, показалась еще меньше и незначительнее, чем в ночном клубе.
- Я вроде как на экскурсию, - пояснил он.
Заметив за спинами посетителей продавщицу, протиснулся к ней.
- Скажите, в названии вашей фирмы точки после букв ставятся? - спросил он ее и, кажется, вызвал остолбенение.
Похоже, девушка меньше всего думала, идя сюда на работу, о точности написания фирменного знака. Она позвала на помощь парня и тот галантно, учтиво улыбаясь, пояснил:
- Нет, точки не ставятся. Вы хотели что-нибудь купить у нас?
Майгатов пробормотал что-то трудно переводимое и вытащил Лену на улицу.
- Ты нервничаешь.
Ему стало не по себе, что она заметила это. Словно, заметив лишь волнение, она уже знала его причину. Но таиться перед ней не хотелось. Особенно в мелочах.
- Понимаешь, Лен, мне нужно в Москве найти одну фирму. У нее первые три буквы в названии, - поднял голову к вывеске, - вот как у них. Только с точками...
- У подруги... моей подруги, - уточнила она, - есть справочник. Если не ошибаюсь, офисы всех фирм по Москве там указаны.
- А можно?
- Почему же нельзя? Поехали. Это - в хаммеровском центре...
Секьюрити на входе не пропустил их. Из подъезда Лена еле-еле дозвонилась до подруги. Та прилетела красная, возбужденная.
- Лен, у нас же дисциплина как в армии. На секунду нельзя с места отойти. Здр-рассьте, - вдруг заметила Майгатова и заманерничала. - Ой, извините, я думала, Лена одна. Познакомь нас, Леночка.
- Майгатов. Юрий, - первым влез и, кажется, смутил Ленину подругу.
Та медленно, словно хотела подороже продать себя,назвала свое имя и фамилию, но он ничего не услышал, потому что в этот момент видел лишь толстую книгу в ее руках.
- Вот то, что вы просили. Лен, потом оставишь на вахте. Я полетела. А то шеф вернется, убьет. До сви-идания, - попрощалась почему-то с одним Майгатовым и попорхала внутрь небоскреба.
- Нашла, - вернула его к книге Лена. - Тут с твоими буквами не меньше десяти фирм. Только после "F" продолжения разные. Тебе какое нужно?
- Если б я знал, - сокрушенно вздохнул он. - Подержи, пожалуйста, страницу. Я перепишу адреса и телефоны.
Ветер перелистнул книгу, словно тоже хотел что-то в ней прочесть, но пальчик с аккуратно подстриженным ногтиком быстро нашел нужную страничку, прижал ее за дергающийся, нервный уголок.
- Хоть бы успела до прихода шефа, - поволновалась за подругу Лена. Фирма-то немецкая. Дисциплина - жуть.
- А как фирма называется? - спросил Майгатов только потому, что надо же было что-то говорить.
Лена назвала, но он тут же забыл. Его сейчас интересовали только те, что начинались с "R.I.F.",а не с "O", как у ее подруги.
9
- Ты действительно боишься "жучков"?
- Не в этом дело. Скорее, привычка - лишний раз перестраховался.
- А я думал, что просто не хочешь домой приглашать.
- Слав, ну чего на мозги капаешь! Поговорим здесь, на аллейке, а потом... знаешь, чтоб ты не подкалывал, купим поллитра - и ко мне. Идет?
- Едет.
Они шли по освещенной аллее парка, шли в такт ветру, раскачивающему голые ветви в мутнеющем сумерками воздухе. Запах прелой листвы, сырость щекотали нос Иванову, который вечерним прогулкам предпочитал мягкое кресло у телевизора и который уже и пожалел, что назначил встречу на улице, но он действительно хотел максимального уединения, а в квартире, где жена, дочь, теща, это казалось невозможным.
- Долго томить будешь? - не сдержался он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31