Это была тайная болезнь, время от времени приглушаемая приступами удовольствия, за которыми следовали часы горького ожидания.
А тем временем, медленно и тяжело, личные дневники Лаврентия Павловича Берии переводились на его родной язык, далекий и непонятный, как Татана.
Семь недель ушло на перевод, и вот он лежал, аккуратно отпечатанный на старой желтой бумаге. Подошло время моего отъезда в Будапешт.
В последнюю ночь перед отъездом Татана пригласила меня к себе, хотя это была очередь Бориса.
Часть четвертая
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Москва, август 1952 г.
Сегодня Рафик сообщил неприятные новости. Хозяин собирает новые досье. Из семнадцати человек, на которых собираются досье, шестеро ведущие московские врачи, остальные близки к партийному руководству и по меньшей мере пятеро - евреи.
Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.
Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания - вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.
Он говорил об Израиле - этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.
- Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!
Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:
- Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!
Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:
- Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! - При этом дружески ткнул меня в бок.
Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.
Москва, сентябрь 1952 г.
Стоит жара, настроение неважное, нервы не в порядке. Мой врач, обеспокоенный разговорами о новом деле, считает, что я много пью и прописал мне диету.
Нина и Сергей все еще в Сочи. Лучше им не появляться в Москве. Дело Игнатьева с евреями-врачами еще не развернулось, но я решил поговорить о них с Хрущевым, так как он хорошо знаком с Игнатьевым.
Вчера ехал в паккарде на Малую Никитскую. Застряли у Арбата. Движение остановилось: пропускали группу молодых девушек - очень хорошеньких, одетых одинаково в короткие платья. Рафик, заметив мою реакцию, пояснил, что это учащиеся балетной школы при Большом театре.
Мне особенно приглянулась одна: высокая, со смуглой кожей, нос с легкой горбинкой, характерной для менгрелов. Я не мог этого упустить и отдал Рафику соответствующие распоряжения.
Через час он уже сообщил мне, что девушка - грузинка из Зугдиди. Отец - школьный учитель. Ей двенадцать лет, хотя выглядит старше.
Рафик воспринял дальнейшие распоряжения без особого энтузиазма, но как всегда все подготовил. Обед, сервировали на двоих в маленькой комнате наверху, где стоял французский диван.
Рафик привез ее в 7 часов. Ее звали Татана, это имя ей шло. На ней было простое белое платье, не скрывавшее юные грудки, волосы заплетены в две толстые косы и распущены по спине.
Она была спокойна, вежлива, и у меня поднялось, настроение. Ей было приятно встретиться со мной (Рафик представил ей меня как работника Министерства культуры).
Ей очень понравился мой дом - я ей показал кое-что, а затем привел в комнату наверху. Предложил ей соку, в который положил пару таблеток снотворного. Показывал ей мой суперсовременный «Грюндиг» и фонотеку, которая ее просто потрясла. Вскоре мы весело болтали, потом я поставил музыку Чайковского, Бородина, Рахманинова.
Она слушала внимательно, как на уроке. Я ей предложил вина, она его выпила только после моих неоднократных настояний. За обедом она сказала, что мечтает быть настоящей балериной, я пообещал устроить ей встречу с Улановой, и она пришла в восторг. Ее энтузиазм, ее красота и юная свежесть волновали меня. Я вспомнил подержанных потаскушек, с которыми в открытую развлекался Абакумов. В сравнении с ними Татана была чистым ангелом.
Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам - юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.
Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.
…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.
Москва, сентябрь 1952 г.
Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.
Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.
Я сразу открыл карты. «Ты знаешь, что это направлено против евреев?» Но его трудно было расколоть, он был уклончив, сказал, что расследование не должно дискриминировать по национальному признаку. Он, конечно, знает, в чем дело, но он на стороне Хозяина и будет молчать.
Потом обедал с Надорайя, и мы напились. Потом случилась неприятность из-за этой грузинки из балетной школы. Ее отец прибыл из Грузии - высокий, подтянутый, как офицер царской армии. Я сразу понял, что с ним будет трудно сладить. Он был в ярости и ничего не боялся.
Я сделал обычное предложение - пенсия в пять тысяч рублей и дача на Черном море. И, конечно, благополучная карьера для Татаны. Он выслушал меня с холодным презрением и разразился бранью. Меня затрясло от этого упрямства и наглости. Я сказал, что ему даром не пройдет оскорбление такого человека, как я. Подоспевший на крики Надорайя схватил его, и тут я заметил, что вместо одной ноги у него протез, но я этому дураку не сочувствовал. Я хотел прикончить его сам. Взял пистолет. Надорайя велел ему стать лицом к стене. Он уже не кричал, вновь стоял с гордым видом. Надорайя ударил его в живот. Ни звука. И только когда он пнул его в пах, тот заскулил. Я выстрелил дважды з голову, и тогда он упал, заливаясь кровью, но долго не умирал.
После этого я еще выпил коньяка. Надорайя занялся трупом. Вначале я хотел закончить дело и с Татаной, но подумал, что она вряд ли знала, с кем имела дело, и решил ее не трогать.
* * *
Свидетельство Мэлори
На следующий день я уже был на австро-венгерской границе. У меня была виза на тридцать дней, и десять стодолларовых купюр лежали в моем нагрудном кармане. Таможенник лениво заглянул в мой ситроен и махнул рукой.
В Будапеште я без труда нашел отель «Интерконтиненталь», где Борис заказал мне номер и где была назначена моя встреча с Ласло Ласловым.
Поднявшись в номер, я принял ванну, побрился. Через полчаса я уже был в баре и без труда узнал Ласло, хотя там было много народу.
Это был худой человек с глазами, которые Борис называл «глазами каторжника» - глубоко запавшие, с мешками под ними, с зубами, похожими на клавиатуру пианино. Костюм сидел на нем мешковато, будто сшит был на человека потолще. Он сидел за отдельным столиком, перед ним стояла бутылка водки. Я представился, и он мгновенно преобразился: глаза ожили и засияли, он крепко сжал мою руку и позвал официанта.
Я пояснил, что не пью, на что он заметил, что многие из его друзей попортили себе печень в Красной Армии или на партийных банкетах. Он быстро говорил о Борисе, о восстании 1956 года, о мировой литературе. Спохватились лишь тогда, когда бутылка уже почти опустела и заговорили о деле.
- Тысячу долларов сейчас же и еще 10 тысяч после опубликования книги, - сказал я.
- Дорогой друг, деньги меня не интересуют. Важна сама книга. Борис в письме объяснил, что это не просто книга, которая была написана за пределами Венгрии, в России, например. И, вероятно, она не понравится кое-кому в Москве?
Я рассказал ему все, включая и те сюжеты о нынешних советских лидерах, которые Борис ввел в книгу вопреки моим советам, и пока я рассказывал, Ласло все время улыбался.
- Хорошо, вот это хорошо, - сказал он. - Пусть, эти мясники поплатятся за свои дела.
Я объяснил, что требовалось от него: письменное свидетельство, в деталях представляющее, как рукопись была вывезена из России. Ему не требовалось четко указывать, кто дал ему рукопись - американский издатель, даже если заплатить 3 миллиона, вынужден будет кое в чем уступить. Важно было убедительно представить технику дела.
Ласло, кажется, был вполне доволен. Он не был пьян от выпитого, и мы перебрались из бара в ресторан, полный молодежи - длинноволосых юношей и девушек в мини и кофтах домашней вязки. Все были веселы и раскованы.
- Не думайте, что так было всегда, - сказал Ласло, будто прочитав мои мысли. - Свобода вещь драгоценная и отпускать ее надо порциями. Сегодня нам такую порцию отпустили, а завтра в Москве могут решить отпустить ее Польше или, скажем, Чехословакии. Ниточки в руках у Москвы, а мы марионетки, управляемые при помощи этих ниток.
Я боялся, как бы он не впал в мрачное настроение под влиянием выпитого и вновь заговорил о деле:
- Ласло, подумайте хорошенько, ведь вы рискуете.
Он пожал плечами:
- Я уже стар. Жена моя умерла. Сын в Америке. Так что мне уже все равно.
- Ну ладно. Давайте немного развлечемся. Сегодня большой вечер в «Дьюна». Там будет полно журналистов. И фотографов. Вы рискнете сфотографироваться со мной?
Он только рассмеялся в ответ. Мы договорились встретиться в «Дьюна» полвосьмого. Я заплатил по счету, он крепко пожал мне руку и твердой походкой вышел на улицу.
* * *
Около семи часов Шон Фланаган появился в «Дьюна». Все замерли - эффект, производимый знаменитостью. Потом его начали приветствовать. За ним следовал его телохранитель, темнокожий Чингро.
Фланаган прошел по залу, опытным глазом окидывая присутствующих. Те жадно ловили его взор, и каждый жаждал быть узнанным. Вдруг он устремил взгляд на меня. Он был высоким, его выгоревшие на солнце светлые волосы были стянуты в пучок золотым кольцом сзади на шее, и оттого он выглядел как пират.
Я улыбнулся ему, пытаясь не выказать удивления. Ему поднесли кружку пива, и он взял ее в руку.
- Относительно вашей последней книги, Мэлори, - мне она понравилась. Вы, конечно, уже продали право на экранизацию книги? - сказал он.
- Нет.
- Нет?! Тогда давайте это обсудим. Я сегодня даю вечер, присоединяйтесь.
Я взглянул на часы.
- У меня встреча с моим венгерским другом. Он провел несколько лет за решеткой, а теперь пишет стихи. Хотите с ним познакомиться?
- Конечно. Переговорите с моим секретарем. - Он встал и помахал мужчине у двери.
- Он организует вам пропуск - нам приходится быть осторожными.
Я подошел к секретарю.
- Мистер Уолтерс?
Он кивнул. Я объяснил, кто я и что мне нужно.
- Вы говорите, мистер Фланаган дал разрешение? - Он был американцем, и его речь была спокойна и грамотна. - Он мне о вас ничего не говорил, - добавил он.
- Он нас пригласил, - уверил я его. - Но если у вас есть сомнение, вы можете это проверить.
- Я знаю свои обязанности, - сказал он спокойно, вынул ручку, две карточки, на которых значилось: - Пропуск на вечер Фланагана. Другим лицам не передавать.
- Ваши фамилии? - спросил он. Я назвал наши фамилии, получил карточки и вернулся за столик.
- Том Мэлори, дружище! - вдруг услышал я, и через секунду передо мной предстал Фрэнк Смоллет, легендарная фигура с Флит-стрит, мой старый знакомый по журналистским временам. Он был известный выпивоха, и его неоднократно выгоняли с работы за пьянство, но, как ни странно, он выжил как репортер и теперь подвизался на писании скандальных воскресных новостей.
Он уселся напротив.
- Ты что здесь делаешь?
- Я здесь по делу, - ответил я, не забывая ни на секунду, что вот-вот придет Ласло. Вдруг у меня появилась идея. Несмотря на свое пристрастие к спиртному, Смоллет был профессионалом, то есть мог без труда сочинить неплохую историю и потом держать язык за зубами.
- Работаешь над новой книгой? - спросил он.
- И да, и нет, - сказал я и добавил. - Но тебе как старому другу могу помочь. У тебя, видимо, нет приглашения на сегодняшний вечер?
- Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть?
Я показал ему свой пропуск.
- О'кей. Итак, выкладывай. Почему у тебя пропуск?
Улыбаясь, я сказал:
- Мы с Шоном Фланаганом старые приятели. Познакомились, когда я работал репортером. Брал у него интервью, и он остался им очень доволен.
- И он оплатил твой проезд сюда?
- Нет. Он пригласил меня только что. Сказал, что хочет купить право на постановку фильма по моей книге.
- Я могу это использовать?
- Да. Мне не помешает известность, даже если Фланагану это не понравится. Давай условимся: я пойду на этот вечер и, если случится что-нибудь скандальное, я тебе тут же сообщу.
- Нужно что-нибудь новенькое, и не позднее 11 часов, а то все в газете уже уйдут домой.
- Хорошо, не позднее одиннадцати, - повторил я, и тут появился Ласло Ласлов. Я представил его Смоллету как поэта. Мы втроем поужинали в ресторане, и на прощание я сказал Смоллету: «Встретимся в баре без четверти одиннадцать».
- Какой странный, - заметил Ласло, когда Смоллет ушел. - И он всегда так много пьет?
- Всегда. Но он надежный, я знаю его давно.
Ласло взглянул на часы:
- Уже почти девять. Может, пойдем?
* * *
Вечер был в разгаре. Было много народу, сильно пахло духами и гаванскими сигарами. Мы едва нашли место за столом в углу, драпированном тканью, похожей на паутину.
И что я здесь потерял, думал я. Хотя, конечно, хороший контракт не помешает, особенно если не выгорит дело с дневниками. Я думал о Татане, о Борисе, о том, что они были сейчас вместе. Вдруг подошел Фланаган с женой.
- Вам здесь хорошо? - спросил он. Какая-то актриса втиснулась между нами и воскликнула:
- Это грандиозный вечер, Шон!
Все улыбнулись, за исключением миссис Фланаган. Это была маленькая женщина с высокой грудью, туго обтянутой зеленым шелком. Волосы ее были тщательно причесаны, глаза обрамляли густые, сильно накрашенные ресницы. Она напоминала мне хорошенький пончик, украшенный краской и драгоценными камнями. Я представил ей Ласло, он наклонился, поцеловал ей руку, она улыбнулась.
Шон похвастался подарком жены - громадным брильянтом на массивной золотой цепочке.
- Вы здесь фильм снимаете? - вежливо поинтересовался Ласло. - На вечере много наших кинематографистов, я многих знаю.
- Да, конечно, - сказал Шон. - Не хочу сказать ничего плохого, но приходится иметь дело с венграми. Хотя фильм предназначен для показа за пределами этой страны. Мы снимаем оргии в старых замках - историческое порно. Хотя я знаю, что вы, коммунисты, - известные пуритане, и назовете это порнографией, уж точно.
- Я не коммунист теперь, - сказал Ласло.
- Ну конечно, конечно. Никто в Венгрии уже больше не коммунист. Ну прямо, как немцы? - он засмеялся, отпил из бокала с шампанским. - За тебя, Ласло! - сказал он, поднимая бокал, но венгр даже не пошевелился.
Тут я не выдержал:
- Ради бога, не забывай, что ты не в Баварии! Ты здесь в гостях и мог бы быть повежливей!
Фланаган пришел в ярость.
- Вон отсюда, - сказал он, и за его плечом, немедленно вырос телохранитель. - Видеть не хочу этих червей!
Ласло спокойно пил шампанское, будто ничего не случилось. Я встал. Телохранитель оттолкнул меня, устремился к Ласло и вцепился ему в плечо.
Через секунду мы уже были в фойе.
- Как вы? - спросил я Ласло.
- Все в порядке?
- Это мелочь, не такое бывало, - сказал он.
Мы поспешили в бар, было без четверти одиннадцать. Смоллет уже ждал, попивая вино.
- Пошли к тебе, Фрэнк, - сказал я. - Ты получишь скандальный сюжет!
Смоллет вмиг протрезвел.
- Английский писатель и венгерский поэт изгнаны с вечера Фланагана. Как тебе это? - спросил я.
Через десять минут он передал необходимую информацию в Лондон.
* * *
На следующее утро я завтракал со Смоллетом. Он выглядел весьма довольным вчерашними событиями.
- Фрэнк, хочу тебе сказать кое-что интересное, - начал я.
Он оживился, огляделся:
- Как ты думаешь, здесь есть подслушивающие устройства?
- Вряд ли. Слушай, Фрэнк, если ты обещаешь два месяца молчать как рыба, я преподнесу тебе шикарную историю.
Он кивнул:
- Я знаю правила, не беспокойся.
- Если ты проговоришься, то подведешь не только меня, но и многих других, и к тому же погубишь замечательную историю.
- Слушай, не надо читать мне лекции. Давай факты.
Я начал медленно:
- Ласло Ласлов (между прочим, это его не настоящее имя) прошлой осенью ездил в Россию, и ему в руки попала рукопись.
- Принадлежащая перу будущего нобелевского лауреата?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
А тем временем, медленно и тяжело, личные дневники Лаврентия Павловича Берии переводились на его родной язык, далекий и непонятный, как Татана.
Семь недель ушло на перевод, и вот он лежал, аккуратно отпечатанный на старой желтой бумаге. Подошло время моего отъезда в Будапешт.
В последнюю ночь перед отъездом Татана пригласила меня к себе, хотя это была очередь Бориса.
Часть четвертая
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Москва, август 1952 г.
Сегодня Рафик сообщил неприятные новости. Хозяин собирает новые досье. Из семнадцати человек, на которых собираются досье, шестеро ведущие московские врачи, остальные близки к партийному руководству и по меньшей мере пятеро - евреи.
Особенно плохо, что дело идет не так, как обычно. Старик поручил его Игнатьеву, и я не контролирую ситуацию.
Раньше я бы тут же задал Хозяину кое-какие вопросы, но что-то подсказывает мне пока не соваться в это дело. Хозяин становится непредсказуемым и невыносимым, как в прошлый раз в Кунцево. Как всегда отпускал злые замечания - вначале в адрес Молотова, а к утру принялся вдруг за меня. Прежде такого не случалось.
Он говорил об Израиле - этом «сионистском гнезде», которое устроили американцы у нас под носом.
- Конечно, кое-кто может не замечать этой опасности, кое-кто из тех, кто работал в Европейском антифашистском комитете!
Все захихикали. Но не на того напали! Я посмотрел на эту старую лису и ответил по-грузински:
- Хозяин, слава богу, что мы провели менгрельское дело, а то бы имели под носом гнездо почище!
Я думал, он взорвется, но он рассмеялся и сказал:
- Висельник прав! И, как всегда, начеку и, пожалуй, поумнее многих будет! - При этом дружески ткнул меня в бок.
Как они вспыхнули ненавистью! Ведь только я могу перечить Хозяину, и ему это даже нравится.
Москва, сентябрь 1952 г.
Стоит жара, настроение неважное, нервы не в порядке. Мой врач, обеспокоенный разговорами о новом деле, считает, что я много пью и прописал мне диету.
Нина и Сергей все еще в Сочи. Лучше им не появляться в Москве. Дело Игнатьева с евреями-врачами еще не развернулось, но я решил поговорить о них с Хрущевым, так как он хорошо знаком с Игнатьевым.
Вчера ехал в паккарде на Малую Никитскую. Застряли у Арбата. Движение остановилось: пропускали группу молодых девушек - очень хорошеньких, одетых одинаково в короткие платья. Рафик, заметив мою реакцию, пояснил, что это учащиеся балетной школы при Большом театре.
Мне особенно приглянулась одна: высокая, со смуглой кожей, нос с легкой горбинкой, характерной для менгрелов. Я не мог этого упустить и отдал Рафику соответствующие распоряжения.
Через час он уже сообщил мне, что девушка - грузинка из Зугдиди. Отец - школьный учитель. Ей двенадцать лет, хотя выглядит старше.
Рафик воспринял дальнейшие распоряжения без особого энтузиазма, но как всегда все подготовил. Обед, сервировали на двоих в маленькой комнате наверху, где стоял французский диван.
Рафик привез ее в 7 часов. Ее звали Татана, это имя ей шло. На ней было простое белое платье, не скрывавшее юные грудки, волосы заплетены в две толстые косы и распущены по спине.
Она была спокойна, вежлива, и у меня поднялось, настроение. Ей было приятно встретиться со мной (Рафик представил ей меня как работника Министерства культуры).
Ей очень понравился мой дом - я ей показал кое-что, а затем привел в комнату наверху. Предложил ей соку, в который положил пару таблеток снотворного. Показывал ей мой суперсовременный «Грюндиг» и фонотеку, которая ее просто потрясла. Вскоре мы весело болтали, потом я поставил музыку Чайковского, Бородина, Рахманинова.
Она слушала внимательно, как на уроке. Я ей предложил вина, она его выпила только после моих неоднократных настояний. За обедом она сказала, что мечтает быть настоящей балериной, я пообещал устроить ей встречу с Улановой, и она пришла в восторг. Ее энтузиазм, ее красота и юная свежесть волновали меня. Я вспомнил подержанных потаскушек, с которыми в открытую развлекался Абакумов. В сравнении с ними Татана была чистым ангелом.
Когда мы ели шоколад, ее сморило, я снова поставил музыку, и она задремала. Я поднял ее и положил на диван, снял ей туфли, провел руками по ее бедрам - юным и нежным, и весь воспламенился. Но она внезапно проснулась и громко закричала. И тут я поменял тактику. Я стал жестоким. Зажал ей рот рукой и пригрозил, приказывая молчать. Но она визжала в истерике.
Чтобы заставить ее замолчать, я взял из комода ремень, повернул ее лицом вниз и несколько раз протянул по ягодицам. Это подействовало. Она замолкла. И только смотрела широко раскрытыми глазами.
…Потом она плакала, взахлеб, нос ее был мокрый, она вся тряслась, и мне захотелось поскорее от нее избавиться. Я ей дал вина с дозой снотворного и уложил спать.
Москва, сентябрь 1952 г.
Сегодня у меня был Хрущев. Грубый, хитрый, упрямый крестьянин, и сколько в нем амбиций! Тихо сидел в тени, а теперь объявился.
Больше всего не понравилась его самоуверенность, почти наглость. Все оттого, что близок с Игнатьевым, и Сам об этом знает и снисходит к нему.
Я сразу открыл карты. «Ты знаешь, что это направлено против евреев?» Но его трудно было расколоть, он был уклончив, сказал, что расследование не должно дискриминировать по национальному признаку. Он, конечно, знает, в чем дело, но он на стороне Хозяина и будет молчать.
Потом обедал с Надорайя, и мы напились. Потом случилась неприятность из-за этой грузинки из балетной школы. Ее отец прибыл из Грузии - высокий, подтянутый, как офицер царской армии. Я сразу понял, что с ним будет трудно сладить. Он был в ярости и ничего не боялся.
Я сделал обычное предложение - пенсия в пять тысяч рублей и дача на Черном море. И, конечно, благополучная карьера для Татаны. Он выслушал меня с холодным презрением и разразился бранью. Меня затрясло от этого упрямства и наглости. Я сказал, что ему даром не пройдет оскорбление такого человека, как я. Подоспевший на крики Надорайя схватил его, и тут я заметил, что вместо одной ноги у него протез, но я этому дураку не сочувствовал. Я хотел прикончить его сам. Взял пистолет. Надорайя велел ему стать лицом к стене. Он уже не кричал, вновь стоял с гордым видом. Надорайя ударил его в живот. Ни звука. И только когда он пнул его в пах, тот заскулил. Я выстрелил дважды з голову, и тогда он упал, заливаясь кровью, но долго не умирал.
После этого я еще выпил коньяка. Надорайя занялся трупом. Вначале я хотел закончить дело и с Татаной, но подумал, что она вряд ли знала, с кем имела дело, и решил ее не трогать.
* * *
Свидетельство Мэлори
На следующий день я уже был на австро-венгерской границе. У меня была виза на тридцать дней, и десять стодолларовых купюр лежали в моем нагрудном кармане. Таможенник лениво заглянул в мой ситроен и махнул рукой.
В Будапеште я без труда нашел отель «Интерконтиненталь», где Борис заказал мне номер и где была назначена моя встреча с Ласло Ласловым.
Поднявшись в номер, я принял ванну, побрился. Через полчаса я уже был в баре и без труда узнал Ласло, хотя там было много народу.
Это был худой человек с глазами, которые Борис называл «глазами каторжника» - глубоко запавшие, с мешками под ними, с зубами, похожими на клавиатуру пианино. Костюм сидел на нем мешковато, будто сшит был на человека потолще. Он сидел за отдельным столиком, перед ним стояла бутылка водки. Я представился, и он мгновенно преобразился: глаза ожили и засияли, он крепко сжал мою руку и позвал официанта.
Я пояснил, что не пью, на что он заметил, что многие из его друзей попортили себе печень в Красной Армии или на партийных банкетах. Он быстро говорил о Борисе, о восстании 1956 года, о мировой литературе. Спохватились лишь тогда, когда бутылка уже почти опустела и заговорили о деле.
- Тысячу долларов сейчас же и еще 10 тысяч после опубликования книги, - сказал я.
- Дорогой друг, деньги меня не интересуют. Важна сама книга. Борис в письме объяснил, что это не просто книга, которая была написана за пределами Венгрии, в России, например. И, вероятно, она не понравится кое-кому в Москве?
Я рассказал ему все, включая и те сюжеты о нынешних советских лидерах, которые Борис ввел в книгу вопреки моим советам, и пока я рассказывал, Ласло все время улыбался.
- Хорошо, вот это хорошо, - сказал он. - Пусть, эти мясники поплатятся за свои дела.
Я объяснил, что требовалось от него: письменное свидетельство, в деталях представляющее, как рукопись была вывезена из России. Ему не требовалось четко указывать, кто дал ему рукопись - американский издатель, даже если заплатить 3 миллиона, вынужден будет кое в чем уступить. Важно было убедительно представить технику дела.
Ласло, кажется, был вполне доволен. Он не был пьян от выпитого, и мы перебрались из бара в ресторан, полный молодежи - длинноволосых юношей и девушек в мини и кофтах домашней вязки. Все были веселы и раскованы.
- Не думайте, что так было всегда, - сказал Ласло, будто прочитав мои мысли. - Свобода вещь драгоценная и отпускать ее надо порциями. Сегодня нам такую порцию отпустили, а завтра в Москве могут решить отпустить ее Польше или, скажем, Чехословакии. Ниточки в руках у Москвы, а мы марионетки, управляемые при помощи этих ниток.
Я боялся, как бы он не впал в мрачное настроение под влиянием выпитого и вновь заговорил о деле:
- Ласло, подумайте хорошенько, ведь вы рискуете.
Он пожал плечами:
- Я уже стар. Жена моя умерла. Сын в Америке. Так что мне уже все равно.
- Ну ладно. Давайте немного развлечемся. Сегодня большой вечер в «Дьюна». Там будет полно журналистов. И фотографов. Вы рискнете сфотографироваться со мной?
Он только рассмеялся в ответ. Мы договорились встретиться в «Дьюна» полвосьмого. Я заплатил по счету, он крепко пожал мне руку и твердой походкой вышел на улицу.
* * *
Около семи часов Шон Фланаган появился в «Дьюна». Все замерли - эффект, производимый знаменитостью. Потом его начали приветствовать. За ним следовал его телохранитель, темнокожий Чингро.
Фланаган прошел по залу, опытным глазом окидывая присутствующих. Те жадно ловили его взор, и каждый жаждал быть узнанным. Вдруг он устремил взгляд на меня. Он был высоким, его выгоревшие на солнце светлые волосы были стянуты в пучок золотым кольцом сзади на шее, и оттого он выглядел как пират.
Я улыбнулся ему, пытаясь не выказать удивления. Ему поднесли кружку пива, и он взял ее в руку.
- Относительно вашей последней книги, Мэлори, - мне она понравилась. Вы, конечно, уже продали право на экранизацию книги? - сказал он.
- Нет.
- Нет?! Тогда давайте это обсудим. Я сегодня даю вечер, присоединяйтесь.
Я взглянул на часы.
- У меня встреча с моим венгерским другом. Он провел несколько лет за решеткой, а теперь пишет стихи. Хотите с ним познакомиться?
- Конечно. Переговорите с моим секретарем. - Он встал и помахал мужчине у двери.
- Он организует вам пропуск - нам приходится быть осторожными.
Я подошел к секретарю.
- Мистер Уолтерс?
Он кивнул. Я объяснил, кто я и что мне нужно.
- Вы говорите, мистер Фланаган дал разрешение? - Он был американцем, и его речь была спокойна и грамотна. - Он мне о вас ничего не говорил, - добавил он.
- Он нас пригласил, - уверил я его. - Но если у вас есть сомнение, вы можете это проверить.
- Я знаю свои обязанности, - сказал он спокойно, вынул ручку, две карточки, на которых значилось: - Пропуск на вечер Фланагана. Другим лицам не передавать.
- Ваши фамилии? - спросил он. Я назвал наши фамилии, получил карточки и вернулся за столик.
- Том Мэлори, дружище! - вдруг услышал я, и через секунду передо мной предстал Фрэнк Смоллет, легендарная фигура с Флит-стрит, мой старый знакомый по журналистским временам. Он был известный выпивоха, и его неоднократно выгоняли с работы за пьянство, но, как ни странно, он выжил как репортер и теперь подвизался на писании скандальных воскресных новостей.
Он уселся напротив.
- Ты что здесь делаешь?
- Я здесь по делу, - ответил я, не забывая ни на секунду, что вот-вот придет Ласло. Вдруг у меня появилась идея. Несмотря на свое пристрастие к спиртному, Смоллет был профессионалом, то есть мог без труда сочинить неплохую историю и потом держать язык за зубами.
- Работаешь над новой книгой? - спросил он.
- И да, и нет, - сказал я и добавил. - Но тебе как старому другу могу помочь. У тебя, видимо, нет приглашения на сегодняшний вечер?
- Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть?
Я показал ему свой пропуск.
- О'кей. Итак, выкладывай. Почему у тебя пропуск?
Улыбаясь, я сказал:
- Мы с Шоном Фланаганом старые приятели. Познакомились, когда я работал репортером. Брал у него интервью, и он остался им очень доволен.
- И он оплатил твой проезд сюда?
- Нет. Он пригласил меня только что. Сказал, что хочет купить право на постановку фильма по моей книге.
- Я могу это использовать?
- Да. Мне не помешает известность, даже если Фланагану это не понравится. Давай условимся: я пойду на этот вечер и, если случится что-нибудь скандальное, я тебе тут же сообщу.
- Нужно что-нибудь новенькое, и не позднее 11 часов, а то все в газете уже уйдут домой.
- Хорошо, не позднее одиннадцати, - повторил я, и тут появился Ласло Ласлов. Я представил его Смоллету как поэта. Мы втроем поужинали в ресторане, и на прощание я сказал Смоллету: «Встретимся в баре без четверти одиннадцать».
- Какой странный, - заметил Ласло, когда Смоллет ушел. - И он всегда так много пьет?
- Всегда. Но он надежный, я знаю его давно.
Ласло взглянул на часы:
- Уже почти девять. Может, пойдем?
* * *
Вечер был в разгаре. Было много народу, сильно пахло духами и гаванскими сигарами. Мы едва нашли место за столом в углу, драпированном тканью, похожей на паутину.
И что я здесь потерял, думал я. Хотя, конечно, хороший контракт не помешает, особенно если не выгорит дело с дневниками. Я думал о Татане, о Борисе, о том, что они были сейчас вместе. Вдруг подошел Фланаган с женой.
- Вам здесь хорошо? - спросил он. Какая-то актриса втиснулась между нами и воскликнула:
- Это грандиозный вечер, Шон!
Все улыбнулись, за исключением миссис Фланаган. Это была маленькая женщина с высокой грудью, туго обтянутой зеленым шелком. Волосы ее были тщательно причесаны, глаза обрамляли густые, сильно накрашенные ресницы. Она напоминала мне хорошенький пончик, украшенный краской и драгоценными камнями. Я представил ей Ласло, он наклонился, поцеловал ей руку, она улыбнулась.
Шон похвастался подарком жены - громадным брильянтом на массивной золотой цепочке.
- Вы здесь фильм снимаете? - вежливо поинтересовался Ласло. - На вечере много наших кинематографистов, я многих знаю.
- Да, конечно, - сказал Шон. - Не хочу сказать ничего плохого, но приходится иметь дело с венграми. Хотя фильм предназначен для показа за пределами этой страны. Мы снимаем оргии в старых замках - историческое порно. Хотя я знаю, что вы, коммунисты, - известные пуритане, и назовете это порнографией, уж точно.
- Я не коммунист теперь, - сказал Ласло.
- Ну конечно, конечно. Никто в Венгрии уже больше не коммунист. Ну прямо, как немцы? - он засмеялся, отпил из бокала с шампанским. - За тебя, Ласло! - сказал он, поднимая бокал, но венгр даже не пошевелился.
Тут я не выдержал:
- Ради бога, не забывай, что ты не в Баварии! Ты здесь в гостях и мог бы быть повежливей!
Фланаган пришел в ярость.
- Вон отсюда, - сказал он, и за его плечом, немедленно вырос телохранитель. - Видеть не хочу этих червей!
Ласло спокойно пил шампанское, будто ничего не случилось. Я встал. Телохранитель оттолкнул меня, устремился к Ласло и вцепился ему в плечо.
Через секунду мы уже были в фойе.
- Как вы? - спросил я Ласло.
- Все в порядке?
- Это мелочь, не такое бывало, - сказал он.
Мы поспешили в бар, было без четверти одиннадцать. Смоллет уже ждал, попивая вино.
- Пошли к тебе, Фрэнк, - сказал я. - Ты получишь скандальный сюжет!
Смоллет вмиг протрезвел.
- Английский писатель и венгерский поэт изгнаны с вечера Фланагана. Как тебе это? - спросил я.
Через десять минут он передал необходимую информацию в Лондон.
* * *
На следующее утро я завтракал со Смоллетом. Он выглядел весьма довольным вчерашними событиями.
- Фрэнк, хочу тебе сказать кое-что интересное, - начал я.
Он оживился, огляделся:
- Как ты думаешь, здесь есть подслушивающие устройства?
- Вряд ли. Слушай, Фрэнк, если ты обещаешь два месяца молчать как рыба, я преподнесу тебе шикарную историю.
Он кивнул:
- Я знаю правила, не беспокойся.
- Если ты проговоришься, то подведешь не только меня, но и многих других, и к тому же погубишь замечательную историю.
- Слушай, не надо читать мне лекции. Давай факты.
Я начал медленно:
- Ласло Ласлов (между прочим, это его не настоящее имя) прошлой осенью ездил в Россию, и ему в руки попала рукопись.
- Принадлежащая перу будущего нобелевского лауреата?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17