Вообще-то у нас практикуется принцип: ошибка твоя — будь добр, сам исправь. Но так получилось, что Глебов не мог исправить свою оплошность, и пришлось её исправлять мне. Почему же мой товарищ не мог исправить свою оплошность? Я думаю, по причине моего хронического насморка. ОРЗ, говорят в таких случаях врачи и выписывают больничный лист.
И теперь я спрашиваю себя: если бы я стоял в том, утреннем радостном лесу, что тогда?.. Раздался бы тогда случайный выстрел дуплетом?
Философы утверждают, что смерть всегда неожиданна, даже если её ждать. Тот, кто ждет, до конца не верит, что старуха, размахивающая сельхозинвентарем, оборвет нить именно его жизни. Никто не верит, ан нет…
Я к тому, что неожиданно скончался деятель музыкального искусства. С нашим ГПЧ они были друзьями ещё со школьной скамьи. А школьная дружба, по себе знаю, самая надежная: мы с Глебовым, например, сдружились ещё в первом классе. Пришлось ГПЧ выкраивать четверть часа для такого важного мероприятия.
Покойник лежал в гробу в центре консерваторской сцены. Несли ветки от еловых веток пахло Новым годом. Любопытствующий народец был тих, печален, интеллигентен. Наш ГПЧ склонил голову в скорби. Но тут в зале произошло некоторое странное оживление, вызвавшее, конечно, у нас интерес.
К подмосткам направлялась известная народу шлягерная певичка. Очевидно, в её гардеробе не оказалось нового скромного наряда, и ей пришлось на свою располневшую фигуру натягивать старенькое платьишко, которое, впрочем, было как новое. Дело в другом: платье по прежней моде было чересчур декольтированно — и по этой причине знаменитой груди было многовато в этот скорбный час. Что, однако, вызвало в зале легкий ажиотаж: про покойника все забыли; все были живые люди, а когда живешь, то для глаза куда приятнее глядеть на щедрую плоть, тем более принадлежащую скандальной эстрадной звезде. Кажется, у многих появилось опасение: как бы чего не вышло: вдруг скандалистка запоет веселенькую песенку? Все обошлось: пай-девочка пустила слезу и тихо удалилась продолжать свою шумную эстрадную программу.
— Хороша, — крякнул ГПЧ уже в машине, и было не совсем понятно, то ли он осуждает нашу эстрадную песню, то ли одобряет.
Моя дочь тоже любит петь: она ужасно фальшивит, но мне нравится. Ей уже семь лет, и у неё нет проблем, кроме одной: здоровье. Когда я пришел в один из выходных в гости, её мама сказала:
— Поздравляю: глисты. Жрет немытое, дура! Сколько говорить: руки мыть надо!
— Прекрати, — сказал я. — Глисты не самое страшное в нашей жизни.
— Тебе хорошо!.. — кричала женщина. — Ты отвалишь, а мне возиться?!
— А мы пойдем с Марией в аптеку, — предложил я.
— Идите-идите, чтобы глаза мои вас не видели!
И мы пошли с Машкой в аптеку. И там приобрели замечательное лекарство, то есть борьба с глистами в нашей стране велась успешная.
Ничего страшного не случилось; жизнь надо принимать такой, какая она есть. Если возникают проблемы, их надо решать. Все проблемы можно решить. При одном условии — надо жить. А жизнь прекрасна. Особенно для слуг народа. В этом смысле у нашего ГПЧ все в порядке. У него была любовница, но не было жены, она, к несчастью, давно умерла, и поэтому появилась эта любовница. Я хочу сказать: любовница была не потому, что жена умерла: потому что государственно-политический чиновник был как-никак тоже мужчина.
Откровенно говоря, бабенка была паршивая — создавалось такое впечатление, что однажды ГПЧ проезжал мимо трех вокзалов и остановился на минутку побеседовать с народом. И пока ротозеи-хранители следили, чтобы из толпы верноподданнических людишек не вылез какой-нибудь психопат с бомбой, эта бабенка запрыгнула в лимузин и в момент окрутила государственного деятеля. Каким образом? Это уже её профессиональная тайна.
— Мальчики, вы хочите меня? — шутила она, когда ГПЧ уходил гулять по парку.
И дошутилась: наш Смирнов выжрал стакан водки и удобно пристроился сзади жопастенькой бабенки, когда та выглядывала в окошко своего вельможного пупсика, гуляющего по тенистым аллеям, полным полезного для здоровья озона.
И все бы ничего. Да Смирнов решил, что он, держась за потертый задок любовницы ГПЧ, становится тоже проводником идей ведущей силы нашего общества.
Он зарвался, Смирнов. Впрочем, это его личное дело: как и с кем… Я не хочу вмешиваться в личную жизнь. Личная жизнь каждого гражданина нашей страны строго охраняется законом.
Дело в том, что Смирнов решил сделать из меня мальчика на побегушках.
— Давай, родной, за водочкой, — сказал он. — Чего-то не хватает.
И я ответил, что тот, кто любит с горочки кататься, должен сам саночки за собой возить.
— Что? — удивился Смирнов. — Тебе что: приказ — не приказ?!
— Такой приказ — не приказ.
— Родной, куда ты денешься, — и замахнулся на меня.
Когда ты пьешь водку, лапаешь бабенок, садишься на иглу, то лучше не принимать активных действий по отношению к тому, кто этим не занимается. А если и занимается, то в допустимых границах.
Смирнов зарвался — он замахнулся на меня. А у меня привычка: ломать руки, угрожающие моему душевному состоянию. Смирновская рука, как и все руки, оказалась из непрочного материала.
Генерал-майор рассвирепел, когда узнал, что его лучший работник выведен мною из боевого строя на неопределенный срок:
— Саша! Я все понимаю, мать твою так, но зачем руки ломать?
Пришлось, каюсь, рассказать, что, когда ГПЧ совершает лечебные прогулки, то в это же время происходит политический демарш, подрывается, так сказать, авторитет руководителя и, если быть до конца принципиальным и последовательным…
— Тьфу ты! — плюнул Нач. — Я ему, кобелю, покажу, как проявлять политическую несознательность.
Потом генерал-майор взял листочек бумаги и на нем царапнул: «Люся», и махнул рукой в сторону двери.
— Второй день погода мерзкая, нехорошая.
И он был прав: наступала очередная осень — шли дожди.
Я понял свое руководство: второй день Люся не выходила на связь; хотя, очевидно, должна была?
У двери оглянулся: Нач заталкивал в рот листок бумаги, принимаясь его сжевывать; зубы, я заметил, у него были крепкие, но с желтизной. На крепких ещё зубах я заметил налет желтизны, такой странный налет — канифольный.
Я решил сразу выполнить поручение дяди Коли. Решающими могут оказаться минуты; если нет выхода на связь, значит, что-то произошло.
Но я опоздал. Когда открыл замок и проник в квартиру, женщина сидела в глубоком кресле и была как живая, и я её даже позвал:
— Люся.
Она была мертвая и поэтому не отозвалась. Она сидела в глубоком кресле, и глаза её были открыты. Взгляд был направлен на портрет. На стене висел портрет генералиссимуса И.В. Сталина, и на него, портрет, был направлен мертвый взгляд. На столике и полу лежали лекарственные шарики. Их было много — и они напоминали свинцовую дробь.
Я набрал номер телефона, нарушая все предписания.
— Да? — ответили мне.
— Это я.
— А где тетя? — спросили меня.
— Она слишком занята, — ответил я.
— Хорошо, — и последовали короткие гудки.
Более идиотской фразы «Она слишком занята» я, конечно, придумать не мог. Почему у нас такая странная жизнь, когда человек умирает, мы вынуждены говорить подобную галиматью.
Потом приехали трое, они не нуждались в мой помощи. И я ушел.
Когда выпал первый снежок, и чуть приморозило, я был приглашен в гости к Начу.
— Помянем? — сказал генерал-майор.
И мы встретились у него в квартире. Это была холостяцкая дыра с казенной мебелью. Цветов не было.
— Почему? — удивился я.
— А где я, по-твоему, живу?
— Да, — согласился я.
— Слушай, я совсем забыл про клубнику.
— Что? — не понял я.
— Для твоей дочки. Как она, кстати?
— Снова простудилась.
— Ничего, на следующий год мои розанчики заплодоносят… Ну, давай, пусть Люси земля будет пухом.
— Пусть, — сказал я.
Он ошибся, друг моего отца. Он ошибся, старый служивый вояка. Он ошибся, опытный камер-лакей — обмишурился, как последний дворовой. И ему пришлось застрелиться. И поэтому он не встретил весны, которую ждал, и поэтому не расцвели больше в горшках розанчики — горшки вынесли на свалку.
Новый начальник Управления по фамилии Рябенький, такая вот у него оказалась фамилия, распорядился очистить помещение от цветущей дряни. У него, вероятно, была аллергия к домашнему уюту. И самовар унесли по его приказу.
В чем же ошибся натренированный в интригах, осторожный мккиавеллист дядя Коля. В чем же он сплоховал, брандмайор, почему ему пришлось своеручно впихивать в рот дуло служебного пистолета, кроша стертые от бумаги и сушек зубы?..
Нет, поначалу была зима, слякотная, дороги кисли от соли и мягкой погоды. У моей дочери была высокая температура — она подхватила воспаление легких. Ее мама нашла меня и попросила помочь лекарствами.
Известно, проблем в нашей стране чудес с лекарствами нет, но тут случился экстраординарный случай, и мне пришлось понервничать: я кинулся к Начу, и он меня выручил:
— Саша, какие проблемы, — и взялся за телефон.
В конце концов самолет из соседней страны доставил лекарства, которые так некстати закончились в соседней аптеке.
Я возвращался из аэропорта, автомобиль буксовал в снежных заносах, а моя дочь умирала; снег падал с неба и не таял… а дочь моя умирала; снег не таял, хотя температура была плюсовая… а дочь моя умирала, она умирала, потому что не таял снег… почему же не таял снег?.. Почему?
Чтобы узнать об этом, я включил радио. Я включил радио и понял, что моя дочь не умрет. Я включил радио и узнал, что после продолжительной болезни скончался… мы его называли Серый Кардинал. И своей смертью он откупил смерть моей дочери Марии.
Он, настолько мне было известно, был человеком постным, как монах, со способностями — с его способностями можно работать бухгалтером, и тем не менее он считался одним из выдающихся деятелей. Он был прирожденным политическим интриганом, исключительным маккиавеллистом нашего исторического времени. Нач со своими зелеными растениями в подметки ему не годился. Серый Кардинал походил на немаркого, хитрого марабу. Он всегда стоял за широкой чужой спиной человека, разваливающегося от старческих недугов, всеобщего фарисейства, круговой поруки, непотизма и тяжести многопудья незаслуженных наград. Он всегда стоял за этой спиной и прятал глаза за толстыми стеклами старомодных рожковых очков. Кажется, он хорошо видел.
И вот его нет, он был и его не стало; быть может, он мечтал вечно стоять за чужой спиной и плести кружева политической игры? Стоять незыблемо, оскопляя мир. Стоять и верить в свое исключительное право вершить судьбы. И единственный враг для таких, как он, это время. Они бессильны перед временем, даже у них нет власти над временем.
Но ему можно простить все: он умер — и живет моя дочь. Если бы он не скончался, если бы он жил — умерла бы моя дочь. Глупость, мистика, да все что угодно, но я совершенно точно уверен в этом. И ей бы ничего не помогло: ни слезы матери, ни лекарства в импортной упаковке, ни клубника с огородика дядя Коли.
Кстати, что же выращивалось в горшках у Нача. Возможно, кому-то это будет интересно:
кусты крупноплодной ремонтантной клубники двух лучших сортов мира: Гора Эверест и Кардинал, китайский лимонник, японская айва, жимолость съедобная, аралия маньчжурская, родиола розовая, вишня войлочная, чернокорень (эффективное средство от мышей, говорил Нач, крыс и кротов в саду и в доме), стахис… ну и так далее.
Думал ли о них Нач, когда подносил ко рту пистолетный ствол? Мне кажется, что о их будущей судьбе только и думал он — он знал, что Рябенький не любитель комнатных растений, и тем не менее, что очень странно: нажал курок… Зачем? Неужели не верил, что после зимы наступит непрерывное плодоношение его крупноплодной ремонтантной клубники…
Моя дочь любит клубнику. Но дело в том, что тот, кто выращивал её в госучреждении, не дождался, когда она начнет плодоносить — он решился застрелиться; скорее всего, ему опротивела клубничная приторная ягода?
Так о чем же я все-таки мечтаю? Признаюсь, у меня мечта: пустить пулю в лоб. Почему в лоб? Во-первых, в рот неприлично; во-вторых, пуля разнесет всю черепушку напрочь. И у тех, кто будет хоронить героя, возникнут определенные трудности.
Например, когда в своем кабинете застрелился Нач, то специалистам пришлось потрудиться в поисках разметавшейся по оранжерейным кущам плоти. Зачем же утруждать своих же коллег? У них и так много работы.
Но дядя Коля, пусть он меня простит, всегда отличался большим себялюбием. И в какой-то момент это его решительно подвело — никогда нельзя быть довольным самим собой. Когда начинаешь быть довольным жизнью, то жди неприятностей.
Помню, как был радостно возбужден за неделю до рокового выстрела: потирал от удовольствия руки, дергал паленый утюгом галстук, шумно чаевничал:
— Все, прошло их время! Начинаем игру, Александр, — и вытаскивал из сейфа заветные папочки, развязывал на них бантики, листал страницы, потом снова завязывал атласные ленточки на бантики. — У-у-у, н-н-ненавижу!..
— Не рано ли? — сомневался я.
— Саша, ты меня плохо знаешь? — и тыкал пальцем в потолок.
На потолке ничего не было: потолок как потолок.
— Ничего, сынок, не понимаешь, — и самодовольно расплывался в улыбке, и грыз, грыз, грыз сушки зубами, покрытыми желтизной. — Побеждает тот, кто обладает необходимой информацией. Информация решает все!.. А у нас что? Верно: в полном объеме, — и накладывал лапу на папки. — Мы ещё с тобой, Алекс, потрудимся во славу отечества! — И верил, верил, верил, что его политическая пикертоновщина нужна родине.
И хотел, как я понимаю, и меня в очередной раз задействовать в этом труде.
У меня же, признаться, на ближайшее будущее были иные планы.
Я хотел, чтобы моя дочь называла меня папой. Слава Богу, её легкие очистились, и она бегала веселенькая, с парфюмерно-косметическим румянцем на щеках. Когда дочь выздоровела, я пришел на кухню и сказал её маме:
— Выходи за меня.
— Куда?
— Ну куда выходят? Замуж!
— Хм! Чего это вы, молодой человек? Не перетрудились ли часом?
— Перетрудился.
— Тогда отдыхайте.
— Прекрати этот тон.
— Ты мне ещё будешь указывать?
Ну и так далее. Словом, женщина скрутила кукиш и поводила фигурой перед моим носом, спрашивая:
— А зачем?.. зачем… ты… нам… нужен?
Так и сказала — и она права. Чтобы любить, необязательно совершать гражданский обряд. Его совершают лишь те, кто сомневается в своих чувствах.
Та, которая вновь начинает похрапывать под моим боком, не сомневается, что меня любит, и поэтому не хочет замуж. Она прекрасна в жизни и во сне жаль, что храпит. Но я её пока не буду оставлять; во-первых, кому-то нужно наблюдать за состоянием моего носа, во-вторых, необходимо следить за тем, чтобы я случайно не застрелился из своего служебного пистолета. Стреляются, как правило, в одиночку. Если кто-то при этом присутствует, то можно промахнуться… или угодить в присутствующего.
Нач не промахнулся — он оказался в своем кабинете один. Случилось так, что он оказался в своем кабинете один. Странно, у него всегда ходили толпами, попить чайку, подышать свежим воздухом культурных растений. А тут он остался один. Правда, был вечер, ближе к ночи, и все сотрудники ушли домой, чтобы набраться новых сил перед трудовым трудным днем.
Вероятно, Нач дядя Коля заработался, работы было много, и не заметил, что остался один. Когда же заметил, то поспешил вытащить из ящика стола или, быть может, сейфа пистолет. И не промахнулся. Он был метким стрелком: на стрельбище лучше всех стрелял.
Я же плох в стрельбе из мелкого оружия. Если бы мне дали ракетную установку, да, боюсь, её не доверят. Вот почему мне ещё так трудно осуществить свою небескорыстную мечту.
Мне даже в каком-то смысле завидно: генерал-майор сделал то, что у меня, может, и не получится. И наверняка не получится, потому что меня обманули, провели меня, как юнната-следопыта: Нач все сделал, чтобы моя мечта превратилась в призрачную субстанцию.
Теперь я думаю: неужели он так был зорок? Но скорее всего: он хотел, чтобы я был последним, кто бы видел его живым. Такая вот прихоть.
Когда я по приказу явился к Начу в кабинет, там находились сотрудники, двое их было или трое, не помню. Генерал-майор говорил с ними о погоде, а быть может, о сложном международном положении. Потом они ушли, сотрудники, и мы остались вдвоем, я и дядя Коля.
— Как дела, сынок? — спросил он.
Нас было двое, и поэтому он спросил меня: как дела?
Я ответил.
Нач стащил очки с носа, помял лицо ладонями, смотрел на меня. И в эту минуту у него было лицо утомленного бухгалтера, который наконец-то свел дебет с кредитом.
— И еще, — сказал я, — сын товарища ГПЧ засобирался в путь-дорогу… туда, — и показал в окно, где горели рекламные огни города.
— Точно? — рассеянно спросил Нач.
— Да, — удивился, мне всегда доверяли. — Что-то случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И теперь я спрашиваю себя: если бы я стоял в том, утреннем радостном лесу, что тогда?.. Раздался бы тогда случайный выстрел дуплетом?
Философы утверждают, что смерть всегда неожиданна, даже если её ждать. Тот, кто ждет, до конца не верит, что старуха, размахивающая сельхозинвентарем, оборвет нить именно его жизни. Никто не верит, ан нет…
Я к тому, что неожиданно скончался деятель музыкального искусства. С нашим ГПЧ они были друзьями ещё со школьной скамьи. А школьная дружба, по себе знаю, самая надежная: мы с Глебовым, например, сдружились ещё в первом классе. Пришлось ГПЧ выкраивать четверть часа для такого важного мероприятия.
Покойник лежал в гробу в центре консерваторской сцены. Несли ветки от еловых веток пахло Новым годом. Любопытствующий народец был тих, печален, интеллигентен. Наш ГПЧ склонил голову в скорби. Но тут в зале произошло некоторое странное оживление, вызвавшее, конечно, у нас интерес.
К подмосткам направлялась известная народу шлягерная певичка. Очевидно, в её гардеробе не оказалось нового скромного наряда, и ей пришлось на свою располневшую фигуру натягивать старенькое платьишко, которое, впрочем, было как новое. Дело в другом: платье по прежней моде было чересчур декольтированно — и по этой причине знаменитой груди было многовато в этот скорбный час. Что, однако, вызвало в зале легкий ажиотаж: про покойника все забыли; все были живые люди, а когда живешь, то для глаза куда приятнее глядеть на щедрую плоть, тем более принадлежащую скандальной эстрадной звезде. Кажется, у многих появилось опасение: как бы чего не вышло: вдруг скандалистка запоет веселенькую песенку? Все обошлось: пай-девочка пустила слезу и тихо удалилась продолжать свою шумную эстрадную программу.
— Хороша, — крякнул ГПЧ уже в машине, и было не совсем понятно, то ли он осуждает нашу эстрадную песню, то ли одобряет.
Моя дочь тоже любит петь: она ужасно фальшивит, но мне нравится. Ей уже семь лет, и у неё нет проблем, кроме одной: здоровье. Когда я пришел в один из выходных в гости, её мама сказала:
— Поздравляю: глисты. Жрет немытое, дура! Сколько говорить: руки мыть надо!
— Прекрати, — сказал я. — Глисты не самое страшное в нашей жизни.
— Тебе хорошо!.. — кричала женщина. — Ты отвалишь, а мне возиться?!
— А мы пойдем с Марией в аптеку, — предложил я.
— Идите-идите, чтобы глаза мои вас не видели!
И мы пошли с Машкой в аптеку. И там приобрели замечательное лекарство, то есть борьба с глистами в нашей стране велась успешная.
Ничего страшного не случилось; жизнь надо принимать такой, какая она есть. Если возникают проблемы, их надо решать. Все проблемы можно решить. При одном условии — надо жить. А жизнь прекрасна. Особенно для слуг народа. В этом смысле у нашего ГПЧ все в порядке. У него была любовница, но не было жены, она, к несчастью, давно умерла, и поэтому появилась эта любовница. Я хочу сказать: любовница была не потому, что жена умерла: потому что государственно-политический чиновник был как-никак тоже мужчина.
Откровенно говоря, бабенка была паршивая — создавалось такое впечатление, что однажды ГПЧ проезжал мимо трех вокзалов и остановился на минутку побеседовать с народом. И пока ротозеи-хранители следили, чтобы из толпы верноподданнических людишек не вылез какой-нибудь психопат с бомбой, эта бабенка запрыгнула в лимузин и в момент окрутила государственного деятеля. Каким образом? Это уже её профессиональная тайна.
— Мальчики, вы хочите меня? — шутила она, когда ГПЧ уходил гулять по парку.
И дошутилась: наш Смирнов выжрал стакан водки и удобно пристроился сзади жопастенькой бабенки, когда та выглядывала в окошко своего вельможного пупсика, гуляющего по тенистым аллеям, полным полезного для здоровья озона.
И все бы ничего. Да Смирнов решил, что он, держась за потертый задок любовницы ГПЧ, становится тоже проводником идей ведущей силы нашего общества.
Он зарвался, Смирнов. Впрочем, это его личное дело: как и с кем… Я не хочу вмешиваться в личную жизнь. Личная жизнь каждого гражданина нашей страны строго охраняется законом.
Дело в том, что Смирнов решил сделать из меня мальчика на побегушках.
— Давай, родной, за водочкой, — сказал он. — Чего-то не хватает.
И я ответил, что тот, кто любит с горочки кататься, должен сам саночки за собой возить.
— Что? — удивился Смирнов. — Тебе что: приказ — не приказ?!
— Такой приказ — не приказ.
— Родной, куда ты денешься, — и замахнулся на меня.
Когда ты пьешь водку, лапаешь бабенок, садишься на иглу, то лучше не принимать активных действий по отношению к тому, кто этим не занимается. А если и занимается, то в допустимых границах.
Смирнов зарвался — он замахнулся на меня. А у меня привычка: ломать руки, угрожающие моему душевному состоянию. Смирновская рука, как и все руки, оказалась из непрочного материала.
Генерал-майор рассвирепел, когда узнал, что его лучший работник выведен мною из боевого строя на неопределенный срок:
— Саша! Я все понимаю, мать твою так, но зачем руки ломать?
Пришлось, каюсь, рассказать, что, когда ГПЧ совершает лечебные прогулки, то в это же время происходит политический демарш, подрывается, так сказать, авторитет руководителя и, если быть до конца принципиальным и последовательным…
— Тьфу ты! — плюнул Нач. — Я ему, кобелю, покажу, как проявлять политическую несознательность.
Потом генерал-майор взял листочек бумаги и на нем царапнул: «Люся», и махнул рукой в сторону двери.
— Второй день погода мерзкая, нехорошая.
И он был прав: наступала очередная осень — шли дожди.
Я понял свое руководство: второй день Люся не выходила на связь; хотя, очевидно, должна была?
У двери оглянулся: Нач заталкивал в рот листок бумаги, принимаясь его сжевывать; зубы, я заметил, у него были крепкие, но с желтизной. На крепких ещё зубах я заметил налет желтизны, такой странный налет — канифольный.
Я решил сразу выполнить поручение дяди Коли. Решающими могут оказаться минуты; если нет выхода на связь, значит, что-то произошло.
Но я опоздал. Когда открыл замок и проник в квартиру, женщина сидела в глубоком кресле и была как живая, и я её даже позвал:
— Люся.
Она была мертвая и поэтому не отозвалась. Она сидела в глубоком кресле, и глаза её были открыты. Взгляд был направлен на портрет. На стене висел портрет генералиссимуса И.В. Сталина, и на него, портрет, был направлен мертвый взгляд. На столике и полу лежали лекарственные шарики. Их было много — и они напоминали свинцовую дробь.
Я набрал номер телефона, нарушая все предписания.
— Да? — ответили мне.
— Это я.
— А где тетя? — спросили меня.
— Она слишком занята, — ответил я.
— Хорошо, — и последовали короткие гудки.
Более идиотской фразы «Она слишком занята» я, конечно, придумать не мог. Почему у нас такая странная жизнь, когда человек умирает, мы вынуждены говорить подобную галиматью.
Потом приехали трое, они не нуждались в мой помощи. И я ушел.
Когда выпал первый снежок, и чуть приморозило, я был приглашен в гости к Начу.
— Помянем? — сказал генерал-майор.
И мы встретились у него в квартире. Это была холостяцкая дыра с казенной мебелью. Цветов не было.
— Почему? — удивился я.
— А где я, по-твоему, живу?
— Да, — согласился я.
— Слушай, я совсем забыл про клубнику.
— Что? — не понял я.
— Для твоей дочки. Как она, кстати?
— Снова простудилась.
— Ничего, на следующий год мои розанчики заплодоносят… Ну, давай, пусть Люси земля будет пухом.
— Пусть, — сказал я.
Он ошибся, друг моего отца. Он ошибся, старый служивый вояка. Он ошибся, опытный камер-лакей — обмишурился, как последний дворовой. И ему пришлось застрелиться. И поэтому он не встретил весны, которую ждал, и поэтому не расцвели больше в горшках розанчики — горшки вынесли на свалку.
Новый начальник Управления по фамилии Рябенький, такая вот у него оказалась фамилия, распорядился очистить помещение от цветущей дряни. У него, вероятно, была аллергия к домашнему уюту. И самовар унесли по его приказу.
В чем же ошибся натренированный в интригах, осторожный мккиавеллист дядя Коля. В чем же он сплоховал, брандмайор, почему ему пришлось своеручно впихивать в рот дуло служебного пистолета, кроша стертые от бумаги и сушек зубы?..
Нет, поначалу была зима, слякотная, дороги кисли от соли и мягкой погоды. У моей дочери была высокая температура — она подхватила воспаление легких. Ее мама нашла меня и попросила помочь лекарствами.
Известно, проблем в нашей стране чудес с лекарствами нет, но тут случился экстраординарный случай, и мне пришлось понервничать: я кинулся к Начу, и он меня выручил:
— Саша, какие проблемы, — и взялся за телефон.
В конце концов самолет из соседней страны доставил лекарства, которые так некстати закончились в соседней аптеке.
Я возвращался из аэропорта, автомобиль буксовал в снежных заносах, а моя дочь умирала; снег падал с неба и не таял… а дочь моя умирала; снег не таял, хотя температура была плюсовая… а дочь моя умирала, она умирала, потому что не таял снег… почему же не таял снег?.. Почему?
Чтобы узнать об этом, я включил радио. Я включил радио и понял, что моя дочь не умрет. Я включил радио и узнал, что после продолжительной болезни скончался… мы его называли Серый Кардинал. И своей смертью он откупил смерть моей дочери Марии.
Он, настолько мне было известно, был человеком постным, как монах, со способностями — с его способностями можно работать бухгалтером, и тем не менее он считался одним из выдающихся деятелей. Он был прирожденным политическим интриганом, исключительным маккиавеллистом нашего исторического времени. Нач со своими зелеными растениями в подметки ему не годился. Серый Кардинал походил на немаркого, хитрого марабу. Он всегда стоял за широкой чужой спиной человека, разваливающегося от старческих недугов, всеобщего фарисейства, круговой поруки, непотизма и тяжести многопудья незаслуженных наград. Он всегда стоял за этой спиной и прятал глаза за толстыми стеклами старомодных рожковых очков. Кажется, он хорошо видел.
И вот его нет, он был и его не стало; быть может, он мечтал вечно стоять за чужой спиной и плести кружева политической игры? Стоять незыблемо, оскопляя мир. Стоять и верить в свое исключительное право вершить судьбы. И единственный враг для таких, как он, это время. Они бессильны перед временем, даже у них нет власти над временем.
Но ему можно простить все: он умер — и живет моя дочь. Если бы он не скончался, если бы он жил — умерла бы моя дочь. Глупость, мистика, да все что угодно, но я совершенно точно уверен в этом. И ей бы ничего не помогло: ни слезы матери, ни лекарства в импортной упаковке, ни клубника с огородика дядя Коли.
Кстати, что же выращивалось в горшках у Нача. Возможно, кому-то это будет интересно:
кусты крупноплодной ремонтантной клубники двух лучших сортов мира: Гора Эверест и Кардинал, китайский лимонник, японская айва, жимолость съедобная, аралия маньчжурская, родиола розовая, вишня войлочная, чернокорень (эффективное средство от мышей, говорил Нач, крыс и кротов в саду и в доме), стахис… ну и так далее.
Думал ли о них Нач, когда подносил ко рту пистолетный ствол? Мне кажется, что о их будущей судьбе только и думал он — он знал, что Рябенький не любитель комнатных растений, и тем не менее, что очень странно: нажал курок… Зачем? Неужели не верил, что после зимы наступит непрерывное плодоношение его крупноплодной ремонтантной клубники…
Моя дочь любит клубнику. Но дело в том, что тот, кто выращивал её в госучреждении, не дождался, когда она начнет плодоносить — он решился застрелиться; скорее всего, ему опротивела клубничная приторная ягода?
Так о чем же я все-таки мечтаю? Признаюсь, у меня мечта: пустить пулю в лоб. Почему в лоб? Во-первых, в рот неприлично; во-вторых, пуля разнесет всю черепушку напрочь. И у тех, кто будет хоронить героя, возникнут определенные трудности.
Например, когда в своем кабинете застрелился Нач, то специалистам пришлось потрудиться в поисках разметавшейся по оранжерейным кущам плоти. Зачем же утруждать своих же коллег? У них и так много работы.
Но дядя Коля, пусть он меня простит, всегда отличался большим себялюбием. И в какой-то момент это его решительно подвело — никогда нельзя быть довольным самим собой. Когда начинаешь быть довольным жизнью, то жди неприятностей.
Помню, как был радостно возбужден за неделю до рокового выстрела: потирал от удовольствия руки, дергал паленый утюгом галстук, шумно чаевничал:
— Все, прошло их время! Начинаем игру, Александр, — и вытаскивал из сейфа заветные папочки, развязывал на них бантики, листал страницы, потом снова завязывал атласные ленточки на бантики. — У-у-у, н-н-ненавижу!..
— Не рано ли? — сомневался я.
— Саша, ты меня плохо знаешь? — и тыкал пальцем в потолок.
На потолке ничего не было: потолок как потолок.
— Ничего, сынок, не понимаешь, — и самодовольно расплывался в улыбке, и грыз, грыз, грыз сушки зубами, покрытыми желтизной. — Побеждает тот, кто обладает необходимой информацией. Информация решает все!.. А у нас что? Верно: в полном объеме, — и накладывал лапу на папки. — Мы ещё с тобой, Алекс, потрудимся во славу отечества! — И верил, верил, верил, что его политическая пикертоновщина нужна родине.
И хотел, как я понимаю, и меня в очередной раз задействовать в этом труде.
У меня же, признаться, на ближайшее будущее были иные планы.
Я хотел, чтобы моя дочь называла меня папой. Слава Богу, её легкие очистились, и она бегала веселенькая, с парфюмерно-косметическим румянцем на щеках. Когда дочь выздоровела, я пришел на кухню и сказал её маме:
— Выходи за меня.
— Куда?
— Ну куда выходят? Замуж!
— Хм! Чего это вы, молодой человек? Не перетрудились ли часом?
— Перетрудился.
— Тогда отдыхайте.
— Прекрати этот тон.
— Ты мне ещё будешь указывать?
Ну и так далее. Словом, женщина скрутила кукиш и поводила фигурой перед моим носом, спрашивая:
— А зачем?.. зачем… ты… нам… нужен?
Так и сказала — и она права. Чтобы любить, необязательно совершать гражданский обряд. Его совершают лишь те, кто сомневается в своих чувствах.
Та, которая вновь начинает похрапывать под моим боком, не сомневается, что меня любит, и поэтому не хочет замуж. Она прекрасна в жизни и во сне жаль, что храпит. Но я её пока не буду оставлять; во-первых, кому-то нужно наблюдать за состоянием моего носа, во-вторых, необходимо следить за тем, чтобы я случайно не застрелился из своего служебного пистолета. Стреляются, как правило, в одиночку. Если кто-то при этом присутствует, то можно промахнуться… или угодить в присутствующего.
Нач не промахнулся — он оказался в своем кабинете один. Случилось так, что он оказался в своем кабинете один. Странно, у него всегда ходили толпами, попить чайку, подышать свежим воздухом культурных растений. А тут он остался один. Правда, был вечер, ближе к ночи, и все сотрудники ушли домой, чтобы набраться новых сил перед трудовым трудным днем.
Вероятно, Нач дядя Коля заработался, работы было много, и не заметил, что остался один. Когда же заметил, то поспешил вытащить из ящика стола или, быть может, сейфа пистолет. И не промахнулся. Он был метким стрелком: на стрельбище лучше всех стрелял.
Я же плох в стрельбе из мелкого оружия. Если бы мне дали ракетную установку, да, боюсь, её не доверят. Вот почему мне ещё так трудно осуществить свою небескорыстную мечту.
Мне даже в каком-то смысле завидно: генерал-майор сделал то, что у меня, может, и не получится. И наверняка не получится, потому что меня обманули, провели меня, как юнната-следопыта: Нач все сделал, чтобы моя мечта превратилась в призрачную субстанцию.
Теперь я думаю: неужели он так был зорок? Но скорее всего: он хотел, чтобы я был последним, кто бы видел его живым. Такая вот прихоть.
Когда я по приказу явился к Начу в кабинет, там находились сотрудники, двое их было или трое, не помню. Генерал-майор говорил с ними о погоде, а быть может, о сложном международном положении. Потом они ушли, сотрудники, и мы остались вдвоем, я и дядя Коля.
— Как дела, сынок? — спросил он.
Нас было двое, и поэтому он спросил меня: как дела?
Я ответил.
Нач стащил очки с носа, помял лицо ладонями, смотрел на меня. И в эту минуту у него было лицо утомленного бухгалтера, который наконец-то свел дебет с кредитом.
— И еще, — сказал я, — сын товарища ГПЧ засобирался в путь-дорогу… туда, — и показал в окно, где горели рекламные огни города.
— Точно? — рассеянно спросил Нач.
— Да, — удивился, мне всегда доверяли. — Что-то случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42