– Слов разных много…
– Говорят, ты из Киева, – меняя тему, вкрадчиво заговорил хозяин, – по дороге разное видел, что присоветуешь?
– Не советник я тебе, ваша милость, – ответил монах, – а по дорогам ноне, сам ведаешь, всяко на глаза попадается…
– Наливая, разбойника, не встречал?
Ходкевич пронизал монаха своими глазками.
– Про разбойника Наливая не слыхивал, – помедлив, ответил монах.
– Так ли? – не поверил пан Иероним. – Земля вся слухом наполнена, а ты вроде мимо прошел… Вспомни. Северияном зовут, из казаков, князя Острожского сотник… Далеко ли от сих мест грабежом, пся крев, промышляет?
– Крый бог, мне разбойники не встречались… а грабежа мноство вокруг. Поспольство в нужде великой живет.
У Ходкевича невольно дернулась щека. Притворно вздохнув, вымолвил:
– Живем, как кому на этом свете назначено, не мешали бы злодии…
Монах скосил на него прищуренный глаз.
– Правда твоя, ваша милость, не мешали бы злодии, – проговорил с едва заметной усмешкой, – но я вот не злодий, и ты, прости меня, ваша мость, тоже себя не личишь таким, а в чем же наше с тобой назначение! Чем живешь?
Никто еще не задавал такого вопроса Иерониму Ходкевичу. Против воли почувствовал надобность оправдаться перед смелым монахом.
– Я своим трудом да працей хлопов моих…
– То-то, хлопов, – дерзко вставил монах, – а хлопы – люди все божьи, не твои, не мои…
– От веку так, прошу пана, установлено, и переставить порядок сей никому не удавалось. Один одно дело творит, другой – другое…
– А кабы переставить однажды? – в упор спросил монах.
– Не быть тому! – возразил Ходкевич, раздражаясь твердостью собеседника. – Пытался я у себя неких худопохолек чужому делу учить – заворовали, пся крев.
– Так, может, то дело и впрямь им чужое было, еще бы чего подыскал для них, – усмехнулся чернец.
– Злодей всегда останется злодеем. Я в сем уверился. Добро им творить только людям во вред. «Benefacta mali collocata malefacta existimo!» – заключил Ходкевич, но монах не сдавался.
– Стало, не зачерпнув воды решетом, ты отбросишь его как негодное, а другой бы муку им просеивал.
– Есть люди, которые постоянно подлы, – зло сказал хозяин.
– Мало ли кто виной тому… – Монах наклонился к Ходкевичу. – Вот ты пытал, какие слова Платоновы надо запомнить, слушай: всевозможные орудия изобрел человек и ясно назвал, к чему что призначено, оттого и польза их видна. Сделал орало – им землю орать. Ветрило поставил – ладью толкать. А человек нарожается без указания, к какому делу приставлену быть. Те, что смогли возвыситься, мыслят – их назначение боле других полезно, и повинны все их считать умными да честными. А которых злодеями именуют, когда и кем к сему призначены? Вот кабы изначала знать о людях призвание их…
– Тогда мы душили бы злодеев в их колыбели! – хрипло засмеялся Ходкевич.
– Не все люди так думают, – тихо сказал монах.
Он раздражал Ходкевича. Невольно поддаваясь силе чужих слов, магнат начинал жалеть о затеянном споре и решил покончить его.
– К какой истине ты зовешь? – зло спросил пан Иероним.
– Ты не достигнешь ни одной, – спокойно ответил монах. – Пока душа твоя скована гневом, истина не посетит разума. Ужели Платон сего не внушил тебе?
Ходкевич почуял насмешку в этих словах. Он встал.
– Не забывайся, чернец! Хвали бога, что совесть моя охраняет тебя!
– Грешная совесть – плохой страж для людей, – ответил монах, подымаясь с кресла, – то не совесть, а гордость шляхетская.
– Эй, берегись!
– К чему мне? – улыбнулся монах, – я и так в твоей власти, как в плену. Но запомни: «И вольные в плен увлекутся, в нужде и горестях погибнут роскошные!» – то не Платона, пророка нашего слово!
– Запомню! – багровея, неожиданно захохотал пан Ходкевич.
Он дернул шнурок большого звонка.
– И ты бы, ойтец, запомнил… беседу нашу…
Вбежали служители. Ходкевич хрипел, не то смеясь, не то задыхаясь от злобы. Полы подбитого куньим мехом кафтана распахнулись, обнажив худое трясущееся тело. Он сорвал с гладко обритой головы татарскую шапочку и, размахивая ею, словно отгоняя назойливых мух, с трудом выговаривал:
– По обычаю нашему… чтобы запомнил, бродягу сего… розгами… Пять раз по десять розгами!.. После в склеп. И разведать, что за лицо!
Монаху скрутили руки. Повели в нижний замок.
Последние дни что-то тревожило жителей богатого и оживленного Слуцка. Словно душная гроза надвигалась на город в это холодное осеннее время. По улицам бродили пришлые, незнакомые жабраки. Чаще наезжали крестьяне из дальних поветов. Мещане рано гасили огни, запирались на тройные запоры. И хотя, казалось, никакой близкой опасности не было, пан каштелян велел усилить воротную стражу.
После беседы с монахом, несмотря на недомогание, Ходкевич неожиданно для приближенных отбыл в Вильню.
Проезжая через двор нижнего замка, он еще раз хрипло засмеялся, увидев, как в кругу столпившейся прислуги секли ученого монаха, чуть не победившего его в споре.
Монах лежал на «страмных козлах», не оказывая сопротивления. Гайдуки даже не стали привязывать его, что они обычно делали с другими, удостоенными такой же награды господаря. Длинный, нескладный монах сам улегся на плаху, подняв полы подрясника и оголив посиневшие на холодном ветру ягодицы. Никто не знал вины чернеца, а его спокойное поведение и не столь уж тяжелый приговор делали казнь похожей на забаву.
– Благослови, отче, працу мою! – смеясь, попросил красномордый, с торчащими рыжими усами гайдук, взмахивая длинной розгой.
– Один… два… – не отвечая гайдуку, монах считал удары.
– Хрестится, раб божий! – поповским голосом пропел другой, низкорослый длиннорукий гайдук, стегая накрест. – Звать как?
– Пять… шесть… – считал монах.
Дворовые смеялись.
– Отче, пошто счет ведешь? Ай боишься, каты собьются?
– Не бойсь, им не впервой… разную меру знают!
– Два по десять… и один… и два… и три…
Рубцы на теле краснели, вздувались.
Досчитав до пяти десятков, монах сказал:
– Годе! – и поднялся с плахи.
– Эй, погоди, – попробовал удержать его длиннорукий.
– Еще пяток надо, не было бы памылки…
– Годе! – повторил чернец, возвышаясь на целую голову над гайдуком. Повторил таким голосом, что оба ката попятились. Затихли и дворовые.
– Учен, дьябла, не сбился…
Монах повернулся к толпившимся слугам и, словно ничего с ним не произошло, просто объяснил:
– Затем счет вел, чтобы запомнить… с его милостью о том уговорились.
Повернулся к гайдукам:
– И вы бы запомнили… зараз ведите!
Повели его в склеп.
А ночью задрожали окраины Слуцка.
Загремела туча, что незримо нависала над городом много дней.
Треском пищалей, ржаньем коней, диким свистом и криками разразилась гроза ноябрьской ночи с четырнадцатого на пятнадцатое.
Пришел Северин Наливайко.
Замковые пытались обороняться, да где там… Поди, весь Слуцк поднялся казаку навстречу. Воротную стражу повязали сами мещане. С ходу захвачены были и нижний замок и слобода. Все четверо ворот – нараспашку. В Троицком монастыре да на звонице Успенской церкви колокола трезвонили, как на великодень.
Только на горе бой затянулся. Казаки гарцевали вокруг верхнего замка, попадая под ядра гаковниц. За толстыми, хорошо укрепленными стенами держались гайдуки каштеляна… Да пришел конец и для них. К трем воротам верхнего замка от городища, от реки Случ, от Виленской брамы и от Уречья двинулись большие возы соломы и хвороста. Целые горы повырастали у стен, а за ними стрелки… Запылала солома, хворост…
Стало светло в городе Слуцке. Весело. Стало можно людей различить. Друг друга узнать.
– Ой же до дила ты поспешав со своими арбами! – кричал чернявый казак, обнимая и целуя Савву Митковича. – Скильки рокив нэ бачылысь и як же гарно сустрэлись.
– Здоров будь, Жук, здорово, Жучок! Родный мой, не опалил еще крыла? Лётаешь?
Савва чуть не придушил в объятиях старого друга.
– Ходим до старшого нашого, – торопил Григорий Жук, – до Северина, вин давно чекае тэбе… Яки ж ты у нас, Саввочка, хитрый да ладный… О, це що за парубок?
– Сын, Стахор! – ответил Савва, подтолкнул вперед мальчика. – Хрестник твой, помнишь?
– Боже ж ты мий! – всплеснул руками Жук и даже присел от восторга. – Стахор, Стах – всим панам на страх! Дай я тэбе поцелую, коханый мий братику…
А кругом еще гремели выстрелы. Трещали объятые огнем ворота верхнего замка, и с криком носились в искрах и дыму стаи разбуженных ворон.
Северин не сходил с коня, не вкладывал саблю в ножны, но уже видел победу. Замок сдавался. Помощь Саввы с его мужиками была как нельзя вовремя. Только успел Северин поздороваться с Саввой, которого за руку притащил Жук, как подошел монах с пучком розог в руках. Следом за ним казаки вели двух связанных гайдуков. Красномордого и длиннорукого. Суровый казак, не любивший лишних слов и «жиночих нежностей», улыбнулся монаху и негромко сказал:
– Спасыби тоби, брат Иннокентий… и людям всим спасыби. – Наклонился с седла, обнял монаха. – Щоб не сан твий чернэцкий, став бы ты сотником, а то и атаманом.
– Дзякую, – весело ответил Иннокентий, – мне сан не помеха доброй справе служить, да к шабле я не приучен.
– Що вирно, то вирно, – согласился Северин, – стало, быть тоби по сану твойму нашим казацким архимандритом. Так ли, браты?
– Так, пан старший, так! – с хохотом поддержали ближние казаки.
– Дозволь пан Северин, – попросил монах, – долг возвернуть, что я вот этим панам задолжал!
У ног Наливайко положили на землю гайдуков. Иннокентий сам оголил им зады, приготовил розги и оглянулся. Увидел Стахора.
– Подойди, хлопчик, посчитай, кабы не сбиться.
– Не учен… – ответил Стахор.
Монах выпрямился, многозначительно поднял палец, изрек:
– Сказано есть в писании: «Одно доброе дело по себе другое добро рождает». Зараз я долг свой возверну и тем же разом научу хлопца счет вести. Повторяй за мной!
Свистнул в воздухе лозовый прут. Завизжал, как недорезанное порося, длиннорукий гайдук.
– Один! – сказал Иннокентий.
– Один! – охотно повторил за ним Стахор.
Хохотали казаки. Визжал гайдук.
– Седьмица и осемь! – отсчитывал Иннокентий.
– Седьмица и осемь! – вторил мальчик.
Так научился Стахор считать пять раз по десять, два раза.
* * *
«Пред святым Миколой от замков украинных пришел до нас Наливайко. В тот час я с ним был, во славу господа нашего. Тогда и Савва с сыном и другами пристал до него. Почали с того часу Савву звать атаманом и не Саввой, а проста Савулом. Тоже христианское имя. То Северин его в бою окрестил, так оно и прикрепилось к нему.
Людей стало мноство. Не догнал их слуцкий магнат Героним, не одолели жолнеры радзивилловы. Бо была с ними правда великая и великая вера посполитых людей.
В том месте, богоспасаемом Могилеве, была брань, ликование было и торжество. Брат брата познал!
Все люди русские, от одной веры нароженные, сказали тогда:
Се добро, яко жити братии во купе, а не дать затягнути нас злохитроством розным у папежеву яскинию. Король, его милость, не принуждал бы поспольство к неправде своей. Мы, убогие, хотим быть захованы при своем набоженстве звыклом, святые восточные церкви и календарь стародавний при нас бы остался и для потомков наших. Будем жить сами, оборонять веру, и волю свою, и законы простые.
Так люди сказали тогда. Мыслили: Могилев-город – место обширное, хлебное. Днепр-река рыбы даст и себе и на продаж. По лесам охота всякая. Борты поставим. Прокормимся. Майстры умелые есть. Православные храмы с большой лепостью пофундованы. Всего на всех хватит…
А паны учинили другое.
На Миколин день сперва храм подожгли. Другим часом селидьбы вокруг огню предали. На Лупе большой огонь, и вокруг замка таксамо огонь… А сказали все на казаков. Казаки огонь тот сбивали разом с мещанами, а литовский гетман, пан Радзивилл, притягнул до Могилева конных татар две тысячи и литвы и ляхов незличоно. Было, кругом вступили. Зранку армата гром подняла. Гаковницы малые, и тые до города доставали. Жить стало немысленно.
Уже и к вечерне час звонить, а все не стихало. Ядра в домы залетали. Учтивых мужей и жонок сколь поубивано…
– И таксамо сказали на казаков…»
Все сказали на казаков.
Повторили слова панской злобы кривоприсяжные сведки и записали в свою лживую летопись. Так была создана «История кровавого бунта разбойника Наливайки». В дворцовых книгах была записана неправда о могилевском пожаре, о гибели честных людей и об изгнании бунтовщиков.
Верил тем записям тот, кто хотел верить.
Иное открыли нам листы чернеца Иннокентия. И не только они…
* * *
14 декабря 1595 года Наливайко и Савула вывели своих воинов и присоединившихся к ним могилевских мещан за городские стены на Ильинскую гору. Город горел во многих местах. Но жгли и разрушали его только передовые части литовского гетмана. Дожидать в осаде главных сил – значило обрекать Могилев на полное разорение. Наливайко решил прорваться и уйти от города, пока еще это было возможно.
Впереди простирались земли князя Богдана Соломерецкого с редкими небольшими селениями крестьян.
Князь Богдан обещал своему другу литовскому гетману Криштофу Радзивиллу помочь людьми и скотиной, отдавал для войска все имение, лишь бы выгнали бунтовщиков из Могилева. Имение оказалось пустым. Мужики и подростки бежали к казакам, бабы угнали скот в леса, села горели. Передовым отрядам Радзивилла пришлось занять плохую позицию на низком дугообразном Буйницком поле. Увидев вышедших казаков с обозами, татарские конники шумной лавой ринулись к горе, пытаясь загнать людей назад в пылающий город и захватить их обозы. Но с Ильинской горы на атакующих неожиданно обрушился железный град ядер и пуль. Били гаковницы и полугаки, трещали залпы мушкетов, пищалей, сыпались камни…
Видно, сбрехали пойманные языки, под пыткой божившись, что у казаков пушек не более полудесятка, а все оружие – сабли да дреколье мужицкое.
Едва успела прийти в себя шляхта и пушкари стали подкатывать ближе тяжелый наряд, как с горы на них двинулось казацкое войско. Двинулось сразу все, конные и пешие, с пушками и обозами. Вперед вырвались окованные железом телеги, запряженные парами, а то и четверками быстроногих коней. На телегах стояли легкие полугаки.
То, что шляхта и татарские конники приняли за тяжелый обоз, всегда обременяющий в бою ратников, оказалось дотоле невиданной выдумкой. Не прекращая бега коней, телеги круто развернулись на виду у противника, ударили дружным залпом полугаков и вдруг, разделившись надвое, загромыхали в стороне, продолжая стрелять.
В образовавшийся широкий проход ринулась сверкнувшая сотнями молний-клинков казацкая конница. За ней бежала пехота, прикрытая двумя рядами телег. Словно невесть откуда сорвавшийся в молодом лесу вихрь, крушили и раскидывали казаки полукольцо коронного войска.
Прорубались к Днепру.
Зацвела земля алым цветом по всему Буйницкому полю. Теперь уже не казаки, а шляхта со своими наемниками искала спасения за уцелевшими стенами города. Сколько порубано, сколько конями потоптано – считать было некому…
Ночь избавила от гибели многих. Заиграли трубы отбой. В кровавом свете могилевского зарева казаки покидали бранное поле. Уходили дружно, отаборив возами тех, кто безоружный уходил вместе с ними, с женами и детьми.
Шли вниз по Днепру, на Волынь.
Шляхта бросалась в погоню, пробовала обойти, пересечь путь уходивших. Но остановить их не было силы. На мерзлую землю опадали красивые крылья польских гусар, ложились тела гололобых татарских наемников, а казаки уходили. Взбешенные неудачей, радзивилловы военачальники повернули еще не остывших жолнеров на Могилев, теперь никем не защищаемый.
Тогда-то испил город полную чашу страданий нечеловеческой злобы и смертной тоски…
Все сказали потом на казаков…
А Наливайко с Савулой привели людей в Речицу, там остановились.
КАК СТАХОР В ПЕРВЫЙ РАЗ ПОДПИСАЛ ПИСЬМО КОРОЛЮ СИГИЗМУНДУ
Было в тот год – зима не зима, лето не лето.
Только в январе снегом подувало, да и то с полдня земля снова чернела. Сырой ветер гнал белые порошинки, мешал их с косицами речного тумана. Днепр дымился холодным маревом, унося редкие, с верховья приплывшие, тонкие льдины.
Мальчишки самодельными пращами метали камни, откалывая хрупкие края льда. Шумно кричали, выхваляясь друг перед другом. Взрослые подзадоривали мальчишек, награждая удачников казацкими прозвищами.
Стахор косо поглядывал на веселое соревнование. Его подмывало самому взять пращу, показать хвастунишкам настоящую меткость и силу удара. Но он был среди взрослых и не мог терять достоинства человека, пришедшего на берег реки не для забавы, а для решения большого, серьезного дела. Не маленький – на второй десяток перевалило.
Он стоял с казаками, собравшимися на черную раду. Ждали Наливайко со старшинами. Сегодня, общим согласием, должны утвердить письмо королю от всего рыцарства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12