– Мы домой идем, тата?
Не построил батька дома Стахору, зато был всегда рядом, а теперь вот покидает.
– Живите, здоровыми будьте!..
Обнимался с истощенными долгой осадой бойцами. Обрывал нити, идущие от самого сердца к этим простым, бедным людям. Только одна не обрывалась. По ней текла и тлела его, еще живая кровь. Сын…
Вот он сидит у подножья холма и, не отрываясь, смотрит на батьку. Глаза большие, светлые, как озерца на лугу.
С первых дней жизнь Стахора сложилась так, что гибель самого близкого ему человека была угрозой частой, но всегда отвратимой.
Даже тогда, когда кучка озверевших сторонников Лободы бросилась на Наливайко с Савулой, требуя их выдачи, когда, казалось, спасения искать было негде – враг за огорожей, враги и внутри табора, – Стахор не боялся за жизнь отца. Верил, не дадут казаки своих атаманов на смертное поругание.
Потом, когда Наливайко, а с ним и отец решили сами отдать себя в руки шляхте и принять смерть добровольно, Стахор опустился на землю, пораженный сознанием неотвратимости, словно окаменев, молча, без слез смотрел на происходившее.
«Неужели батька уйдет? Неужели убьют его паны-ляхи? Такого веселого, сильного… Нет! – думал хлопец. – Не будет того, батька хитрый, видать, он что-нибудь да удумал. Не взять им батьки Савулы!»
Придя к этой мысли, Стахор улыбнулся, гордясь своим отцом.
Савула видел улыбку сына и по-своему понял ее.
Улыбнулся в ответ:
«Смотри, ясный мой, смотри, Стах – всем панам на страх! Запоминай, как уходит твой батька! А вы, браты, не шумите, не торопитесь, казаки… Пока вижу сына и сын видит меня, не спешайте, прошу вас… Солнце еще высоко, и долог день. Дайте насладиться последней болью никому не слышной беседы…»
…Помнишь, Стах, как в первый раз не мы от панов, а паны от нас побежали? Было радости… рассказал я тогда о тайной мечте – не хату, не дом, а вольный город своими руками построить… Отчего не дожил до этого часу?
Тебе покидаю мечту свою!
Когда Северин на нашу землю пришел, думал, станет Могилев таким городом. Оттого бился отчаянно, что радость в братстве увидел…
Радость эту тебе оставляю!..
Стахор глядит на отца не отрываясь.
Вздохнул Савула. Тень прошла по лицу. Кажется, отвернись сейчас сын, отведи хоть на минуту глаза – станет легче. Можно будет вздохнуть, не напрягая груди, опустить глаза и открыть людям свое отвращение к смерти. Нежеланье расстаться ни с ним, ни с солнцем, ни с ветром степным, ни с шумом лесным…
Но сын не отводит глаз, и Савула думает, что он пытает отцовское мужество, будто бы говорит:
«Хочу видеть, как велика душа твоя, атаман! Знать, что не люди забрали силой жизнь твою, ради своего спасения, а сам отдал ее, не пожалел. Вижу, как бережешь ты их простую, крестьянскую совесть, чтобы не мучились после тебя и чтобы твой подвиг никто не счел грехом своим!»
Савула встряхнул головой, весело крикнул:
– Живей, браты, подходите на последнее лобызание, а то паны нас ждут не дождутся!
И оглянулся на стоящего рядом Северина.
Тот поднял лобастую голову с обвисшим, рано начавшим седеть чубом. Посмотрел, как всегда, строго.
Он был не старше, но суровей Савулы и крепче сложением. Казаки любили своего молчаливого гетмана. Когда на последнем кругу, в осажденном таборе, после суда над изменником Лабодой, стали решать, кому отдать гетманскую булаву – Наливайко сам предложил каменецкого полковника Кремпского, надеясь, что ему, полуполяку, легче удастся договориться с панами и увести казаков на Сечь.
Но, выбрав Кремпского, казаки по-прежнему слушались Наливайко как старшего.
Гетманом был, гетманом и остался. Не в булаве да клейнодах сила вождя.
Много дней люди верили в его военное счастье. Шли за ним. Вместе бились, вместе согревались надеждой… и вот довелось отдавать живого… Сам так повелел.
Плакали женщины. Плакали и казаки.
Сквозь уплывающий дым недавнего боя степной ветер принес запах цветенья, истому нагретых молодым солнцем трав и легкий пар взрытой копытами, тучной земли.
Северин шумно втянул в себя воздух и закрыл глаза.
– Прощайте… – прошептал одними губами.
И, как бывает всегда, когда человек долго смотрит на солнце, а потом закрывает глаза, – под тяжелыми веками поплыли разноцветные струи. Северин подумал:
«Это мелькает свет моего последнего дня.
Не рано ли умираю? Что будут делать те, кто пришел за мной к этому смертному часу? Добьются ли воли? Добьются! Богата земля наша славными лыцарями, и одному уйти не опасно.
Всю жизнь мира хотел, а в крови по колена. Нельзя было иначе. Не выпросишь лаской у пана ни воли, ни правды.
Сколько же набрехали вокруг дел наших и сколько набрешут еще?
Небось, и креста святого никто не поставит над нами… Всяко бывает…»
Но было ли так: стоит человек перед братами, сильный, чистый душой. Кровь еще наполняет его отвердевшее сердце, и грудь поднимается ровным дыханием. Рука могла бы крепко держать казацкую саблю, и не ослабел еще голос, гремевший из края в край бранного поля, а уже склонились над ним боевые хоругви и читает монах Иннокентий отходный псалом.
Никто не подумал, никто не посмел сказать, что нет еще у него права оглянуться в последний раз и спросить на грани жизни и смерти:
– Так ли жил я, браты, как хотели вы того от меня? Добро ли?
«– Добро! – ответил за нас летописец, – красиво и праведно жил рыцарь славный! В великую бурю познали люди тебя. Яко кормчий на мори, ты не во время тишины и угодного ветра, но часу бурливости морских и противных ветров, себя не жалея, сущих с тобой в корабли спасаешь, уместность свою показуешь, токождь не во время мира и домовых часов, но во время рати ты войн познался и сталость свою явил. Никто того не забудет! Мне ли, грешному старцу, забыть або не описать людям, что будет потом к нам? Уховай, боже!
Многие бо еще в подвиге хвалы сея, ты уже отчасти в наслаждении. А что паны имя честное опоганят, так то в потомках отзовется иначе…»
Иначе отозвалось в потомках, чем того хотели паны.
Была придумана и кем-то однажды записана лживая сказка о том, как погибли Наливайко и Савула. В сказке той были оболганы не только имена атаманов, но и совесть всей казацкой громады. Так было рассказано, будто под Лубнами, в последнем бою с польской шляхтой, Наливайко и Савула хотели бежать, бросив своих казаков и их семьи. Схватили их воины и всей радой постановили выдать Жолкевскому как разбойников, обманом приведших людей к бунту против короны. Стала эта сказка «первоисточником», жила долгие годы, и редко кто осмеливался распутать ее ловко сплетенный узор.
Одни, почестнее, убоявшись невыгодной властителям правды, описывали только то, что было видно снаружи, с польской стороны огорожи казацкого табора. Другие, ленивые, повторяли за ними эту полуправду, не трудясь заглянуть в глубь события.
А правду нельзя разделить пополам. Она нераздельна, как совесть. Она живет целиком в народе, в его трогательно-печальных легендах о защите последнего табора Наливайко. В песнях, распеваемых сотни лет простыми певцами. Нет, не опоганили совесть свою казаки предательством атаманов. Были Наливайко с Савулой связаны, были из табора выведены и отданы шляхте, да только преданы не были.
Вот как это было.
Когда стали иссякать казацкие силы и зашатались кой у кого от страха и голода обмелевшие души, нашлось несколько человек, потребовавших выдачи старшин ради своего спасения. Громкий голос в толпе – заразителен. Стал назревать раскол, который был бы подобен самоубийству.
Кучка реестровых и среди них подосланные шляхтой еще во времена Лободы попытались схватить Наливайко. Их отбили, связали и хотели казнить, но Наливайко удержал казаков от справедливого гнева.
Этот шум и короткую перестрелку слышали передовые жолнеры и рассказали о них писцам коронного войска. Те отметили в своих хрониках это событие как начало конца осады.
Но осада табора длилась еще целые сутки.
Видя, что под тяжестью ежечасных потерь и всеобщего изнурения табор не мог больше служить надежной крепостью, Северин призвал Савулу, полковника Кремпского и своих старых сотников. Все согласились на том, что надежды на спасение нет.
Тогда Северин предложил: заняв шляхту выдачей атаманов, чего она больше всего добивалась, пожертвовав несколькими головами, отвлечь жолнеров, а новому гетману Кремпскому пойти с оставшимися людьми на прорыв по другую сторону табора. Кому даст бог – уйдут целыми.
В тот же час в шатре у польного гетмана пана Жолкевского принималось другое решение.
Регментарии коронного войска доносили, что полки их становятся ненадежными. Долгая осада и мужество схизматов поколебали веру наемных солдат в легкую победу и добрую поживу. Обманутые обещаниями наемники могут покинуть бранное поле, как они это делали уже не раз.
Утомленные, страдавшие от недостатка воды жолнеры несли большие потери. Появились опасные признаки сочувствия осажденным. Разносился слух, будто с днепровского Низа идет на выручку Наливайко большая сила сечевиков.
Надобно торопиться!
В ночь с шестого на седьмое июня, через день после того как привезли из Киева большие осадные пушки, Жолкевский отдал приказ – взять бунтовщиков на аккорд с трех сторон!
С рассветом по табору открыли огонь. Конные и пешие придвинулись к земляному валу, насколько было возможно. Табор не отвечал.
Вдруг пушки умолкли. И только заиграла труба, призывая гусар ринуться в проломы местами разбитой огорожи, как в середине табора, над головным срубом, казаки подняли большой белый платок.
– Принимаем условия!
Пан Станислав Жолкевский ликовал. Он даже проявил рыцарское великодушие, отпустив казацких послов и обещав им не трогать жен и детей.
В эту минуту пан Станислав готов был согласиться на все, только бы схватить своей вельможной рукой горло проклятого Наливая да его презренного побратима, схизмата Савулу.
Долго они ускользали от прославленного польского гетмана и храброго рыцаря. Теперь сбылось!
Казаки приведут своих атаманов безоружными и крепко повязанными.
БЕССМЕРТИЕ
Казаки прощались с атаманами.
Вахмистр гетманского полка и трое гусар подъехали к воротам табора.
– Гей, вы! Гречкосеи! – крикнул вахмистр, привстав на стременах и сложив руки трубой. – Скоро вы, пся крев, Наливая своего повяжете? Час истек! Ясновельможный пан гетман велел торопиться!
Стоявшие в дозоре казаки могли, не целясь, свалить с коней и вахмистра и гусар… Не мало понадобилось сил, чтобы не вскинуть к плечу пищали.
– То, може быть, – не унимался горластый вахмистр, – вы доброго аркана не маете? Так пан гетман прислал подарунок!
Сильно размахнувшись, он метнул за огорожу двое железных наручников.
Лязгая, цепи покатились по утоптанной земле, под ноги сторожевым казакам. Гусары с хохотом повернули от ворот. Никто не нагнулся, никто не поднял кандалы.
Северин оглянулся на подошедшего Кремпского, спросил:
– Все готово?
– Готово, пан гетман, – ответил Кремпский, подчеркнув свое уважение и готовность слушаться Наливайко.
– Теперь свяжите нас, хлопцы… поясами своими, – приказал Северин и заложил руки за спину.
– Верно, – весело поддержал его Савула, – вяжите, а то не утерпим, захочется размахнуться, а голым кулаком много ли шляхты намолотишь?
Шутка славного батьки уже никого не развеселила.
Была минута последнего расставания. В последний раз обнялся Савула с сыном Стахором, погладил еще свободной рукой его, как у отца, курчавую голову.
– Прости меня, Стах, коли обидел когда… Может, даст тебе бог и добрые люди…
Отвернулся, скрипнув зубами, неожиданно резко, даже зло прохрипел в сторону реестровых:
– Ну, вяжите… давно того дожидаетесь!
Стоявший впереди других, по глаза заросший темным волосом казак невесело ухмыльнулся и начал было снимать с себя пояс. Его остановил пожилой хмурый сосед.
– Нэ будьмо вязать, – с трудом выговорил он, глядя в землю, – хай так идуть!
– Вяжите! – приказал Северин. Это был голос гетмана. Твердый и властный. Сразу несколько рук потянулись к поясам. Первыми стали вязать двух сотников, стоявших позади Наливайко. Потом, держа в руках скрученный пояс, полуголый реестровик шагнул за спину Савулы.
Стахор встрепенулся.
Значит, все-таки это правда? Свяжут и уведут?..
Он бросился на полуголого казака, вцепился в пояс.
– Не дам! Татку не дам!
– Пусти, сынок, – дрогнувшим голосом попросил Савула.
– Не дам!
Мальчик дрожал, как в лихорадке, побелевшими пальцами он тянул к себе пояс. Глаза стали огромные, дикие, он метался взглядом с одного лица на другое, но люди отворачивались от него.
– Пусти, сынок, – снова попросил отец и шепнул в сторону: – Заберите, уведите его!
Стахора окружили. Кто-то крепко обнял за плечи, силой повел. Стахор упирался, не выпуская скрученного пояса, кричал:
– Татку не дам! – но уже не видел, как связали руки Савуле, как быстро повели его, а за ним Северина. Слышал только, как заголосили женщины. Их слезное причитание было последней песней, услышанной веселым батькой Савулой и гетманом Наливайко.
Открыли ворота.
Как сорвавшиеся со сворок борзые, ринулись шляхтичи к добыче, но казаки ощетинили пиками связанных атаманов, потребовали освободить дорогу к шатру польного гетмана.
Грозя саблями и осыпая насмешками казацких старшин, шляхтичи расступились.
Однако едва Савула и Наливайко миновали ров и начали подниматься на холм, на котором ждал их в торжественной позе гетман Жолкевский со свитой, как десятки защищенных латами рук потянулись к несчастным.
Взметнулись нагайки, кулаки…
Сбивая друг друга, толпа жадных наемников бросилась на безоружных, связанных пленников. Со всех сторон к гетманскому шатру бежали жолнеры и командиры. Они спешили, желая близко увидеть, а может, посчастливится, и ударить тех самых казацких главарей, одни имена которых повергли в ужас высокородную шляхту.
Крики, ругань, рукопашные стычки между своими сломали военный порядок польского войска.
Побледнев от волнения, потрясая кулаками, Станислав Жолкевский в бешенстве выл:
– Живыми! Наливая, пся крев, не убивайте! Не трогайте Наливая, живым его…
Свита польного гетмана пробивалась к пленникам, отгоняя жолнеров ножнами сабель и кулаками. И вдруг Наливайко сам вырвался им навстречу. В два прыжка он оказался возле шатра, лицом к лицу с паном Жолкевским. Тот отпрянул и выхватил корабелю. Но Северин не собирался вступать с гетманом в поединок. Его лицо было в крови, на теле лоскутья одежды, глаза горели какой-то звериной радостью.
Он повернулся спиной к Жолкевскому и взметнул вверх руки с болтающимися обрывками казацкого пояса. С вершины холма ему хорошо было видно то, что происходило в таборе и чего пока еще не видели, отвлеченные кулачным боем казацких старшин, польские командиры.
Северин хотел крикнуть так, чтобы его услышали в таборе. Но тут навалилось на него с десяток гусар.
Все продолжалось недолго. Неожиданно порвавшие путы казаки, не успев «намолотить шляхты», были смяты. Двух сотников посекли саблями. Изранили, истоптали Савулу. Трудно было понять, кто из старшин был еще жив, но их последний бой спас многих.
Как и рассчитывали Северин и Савула, коронные регментарии и их жолнеры, дождавшись казацких главарей, на какое-то время забыли об оставшихся в таборе.
Едва только у подножья холма началась свалка и многие жолнеры, покинув боевые места, побежали, торопясь не опоздать к развязке, Кремпский велел открыть крайние, возле гнилого болота, запасные ворота.
Казаки приготовились к бою. Перед ними стояли спешившиеся конники Богдана Огинского, бывшие на плохом счету у польного гетмана.
Отряд Огинского располагался на правом конце подковой охватившего табор войска. Здесь меньше совершалось вылазок казаками, жолнеры томились от жары и безделия, зато почти не имели потерь и более других сочувственно относились к осажденным. Еще раньше, пока шло прощание с атаманами, Кремпский послал к жолнерам лазутчика с письмом, написанным по-польски.
Лазутчик в табор не вернулся, жолнеры на письмо не ответили.
Как встретят они теперь людей, принявших условие Станислава Жолкевского?
Первыми пошли за ворота женщины. Они несли на руках затихших, испуганных детей. За ними, на телегах и конных носилках, везли раненых. Позади теснились вооруженные казаки, готовые закрыть своими телами жен и детей…
Увидев оборванных, опаленных порохом, измученных и голодных матерей с несчастными детьми на руках, жолнеры не подняли сабель.
Среди польских воинов прокатился ропот, похожий на стон. Молодой сотник коротко выкрикнул команду, и стоявшие возле него стрелки закинули мушкеты за плечи. Их примеру последовали другие.
– То есть, прошу пана, людской договор, – тихо сказал немцу-сотнику рослый черноусый жолнер, – вельможный пан гетман дал рыцарское слово.
Командиры хмуро косились на своих жолнеров и молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12