Торба с собранными крохами да потемневший от времени посох были с ним. Огонь не сделал его ни бедней, ни богаче, но из печальных глаз жабрака текли слезы.
– Вспомяни, господи, – тихо шептал жабрак, – в нашем поколении, которы в водах потопали, которы в огнях погорали, которы на морозе померзали, голодом помирали, которых звери, перуны поубивали… Во царстве небесном, о боже, да помяни!
Сюда пришел Савва, беглый «отчинник», с сыном, мечтавшим увидеть свою родину. И первым, кого увидел Стахор, был стражник, жолнер королевской пограничной сторожи.
Толстый, с обвисшими щеками, без шапки, в грязном, измятом мундире, он поднялся из-за кустов, как только Стахор и Савва ступили на землю острова.
Савва остановился, закрывая собой сына. Этой встречи он боялся весь долгий путь и не ожидал ее здесь.
Королевский служитель и тайный беглец смотрели один на другого в упор. Жолнер – выпученными желтыми глазами, не то с презрением, не то с сожалением. Савва – сначала с опаской, потом смело, даже чуть-чуть насмешливо. Каждый подумал: «Привел бы случай в другое время, да на другом месте, – иная была бы встреча…»
К ним подошел нищий и, поклонившись Савве, сказал:
– Проходите, не бойтесь… тут мы все теперь равные!
Жолнер досадно вздохнул и отвернулся. Савва со Стахором прошли вслед за нищим к бугру.
Увидев новых пришельцев, сборщик поджал под себя ноги и жалобно дрогнувшим голосом спросил:
– Кто есть эти люди? Янек, ты тут, мой коханый?
– Тут, ваша мость, – ответил слуга, отходя от пана.
– Какой человек будешь? – спросил он Савву, не поздоровавшись. – Местный али издалека откуль?
– Такой, как и все тут теперь, – ответил Савва, улыбнувшись и осматриваясь по сторонам.
– В писании сказано, – словно угрожая кому-то, громко произнес нищий, – пред лицом сей судьбы все равны в долине Иосафатской!
Вокруг болота шумел, не утихая, лесной пожар.
* * *
А за огненным кругом, на земле Белой Руси и Литвы, шла своя жизнь.
Уже третий год разъезжали по селам и городам воеводские тиуны, трубили в трубы, сгоняли посполитых на площади и с высокого места объявляли королевскую милость. Новый Статут. Повелением Жигмонта третьего, короля польского и великого князя литовского, панам отдавался в неволю не только сам хлебороб, но и дети его и дети детей.
А сбежал кто от пана, хотя бы и через двадцать лет находили, вели к тому же пану, и он казнил беглого, как хотел, без суда и защиты.
Не было времени подлее и хуже.
Крепостному «отчиннику» уже не хватало дней в неделе «справлять панщину». Ночь и ту отнимали у бедняка, заставляя нести службу и сторожевую, и путную, и подводную.
Паны, магнаты, разоряя крестьян до последней сорочки, решили надеть ярмо и на душу посполитых людей.
Из самого Ватикана двинулись в литовскую глушь легаты римского первосвященника. Затевались предательские унии. Насаждался чужой язык, чужая молитва. Воздвигались костелы, монастыри, и с их помощью иноземные «просветители» стремились уничтожить все, что было душой народа.
Уходили люди в леса, в глухие болота, бросив обжитое место, хату дедов своих, унося с собой лишь мечту о воле.
От жабрака, с которым встретился Савва на острове, он узнал о новом сроке розыска беглых. Узнал о том, что теперь не только он сам, но и сын его навеки записан за магнатом Ходкевичем.
Тогда открыл беглец жабраку свою тайную думу: никогда боле не быть панским отчинником. Положить жизнь за волю и не только для себя и Стахора, так и для поспольства всего. Собрать бы в братство одно простых лесорубов, плотников, людей мастеровых, да построить город своими руками.
Заходил в Угличский монастырь монах один, много по грешной земле бродивший.
Был на Афонской горе, в Иерусалиме, разных людей видал, разные книги читал и по-гречески и по-русски, все законы познал.
Говорил, будто должен быть такой город, в котором нет ни панов, ни холопов, и каждый свой труд общему делу отдает. Савва сам слышал его рассказы, да не успел до конца расспросить. Нежданно пропал тот монах. Схватили его бояре и увезли в зимний край на заточенье.
Где же тот вольный город стоит, никто не знает теперь. Осталась у Саввы тоска по вольному городу. Да только ли у него? Много бедных людей мечтают о том же…
– Много! – радуясь его мыслям, подтвердил жабрак. – Везде встречал я людей, воли жаждущих, ты скоро увидишь их!
Рассказал жабрак о казацких отрядах, приплывавших вверх по Днепру, о лесных братствах крестьянских, о черносошном мужике Матюше, собравшем немало отчаянных голов и в прошлом годе завоевавшем город Быхов… О том, как разбили Матюшу королевские гетманы, и о том, что ищут теперь люди человека, пришедшего «с русского боку», чтобы вместе с ними биться за волю.
Дожди огонь притушили. Будет час, на земле новая мурава поднимется. Птицы почнут вертаться до леса родного, да негде им будет вить свои гнезда. Зараз древы спаленные, черные стоят, листвой не шумят, як мертвяки непохованные.
Ни звери, ни люди с того леса долгие годы корысти иметь не могли.
Так было аж на три дни пешего ходу кругом. Савва с сыном прошли через немое пожарище. Людей стали искать. Хотел Савва до вольного братства примкнуться. А люди сами его нашли и к нему же пристали.
Стал Савва за атамана у них…
Расставшись с жабраком, Савва с сыном продолжали путь на запад. И чем дальше шли они, тем чаще встречали таких же, как сами, – беглых отчинников. Не сразу сходились случайные встречные. Сначала осторожно пытали: кто, да куда и зачем направляется, потом, признав за своего, делились горем-печалью. Спрашивали: не встречал ли где человека «с русского боку», о котором в разных местах сказывали жабраки. Скоро стали называть приметы и человека того, и малолетнего сына, что пришел вместе с ним.
В каждом повете обращались к Савве с этим вопросом. Иные приглядывались, подолгу шли следом и тихонько просили открыться…
Понял Савва, что судьба его определилась, и он сказал:
– Это – я!
Тогда потянулись к нему, словно заблудшие на огонек. Народ искал вождя не среди князей и бояр, а в живом воплощении единокровного брата – смелого воина, проповедующего то, что каждый прочувствовал. Он не требовал знатности рода, а ждал лишь поступков.
И Савва совершил эти поступки.
КАК СТАХОР ЗВЕЗДЫ КОВАЛ
Всяк молодец – своему счастью кузнец
Теперь у Саввы была ясная цель. То, что он задумал, не казалось особенно трудным. Встречи с обездоленными горемыками, рассеянными по белорусской и литовской земле, укрепляли веру в успех. Надобно только разумно начать и не ошибаться в выборе первых товарищей.
Разыскивая нужных людей, проведя всю ночь в пути, усталые и голодные, Савва со Стахором пришли в большой хутор дальнего литовского повета.
День был воскресный, теплый и тихий. Ни на дороге, ни в поле крестьян не было видно. Только возле крайней хаты белобрысый пастушок с плачем выгонял коров из потравленной полосы молодого ячменя, да на завалинке хаты сидел громко ругавший пастушка старик в широкополой соломенной шляпе.
Мальчик не мог управиться со своим стадом. Пока он выгонял рыжую, с лысиной, годовалую телку – две, раньше отогнанные, старые коровы степенно возвращались на потраву. Пастушок, всхлипывая и проклиная коров, бежал к ним, тогда возвращалась телка.
Старик грозил клюшкой, ругался, мешая литовские и белорусские слова, но с места не двигался.
Увидев беду пастушка, Стахор, забыв об усталости, сорвал с себя пояс и, перепрыгнув через канаву, отделявшую дорогу от поля, побежал на выручку. Савва подошел к старику.
– День добрый вам… Здесь ли живет Ёнас, кузнец?
– День добрый, – ответил старик, перестав выкрикивать ругательства, следя, как с помощью Стахора пастушок отгонял коров подальше от ячменя.
– Твой сынок? – спросил старик наконец, повернув к Савве все еще сердитое морщинистое лицо с выцветшими глазами.
– Мой, – ответил Савва, – мы к кузнецу пришли…
– Лучший алус из этого жита можно было бы сварить… – кивнув в сторону ячменя, с огорчением объяснил старик.
– Может, еще отрастет, – успокоил Савва.
Старик покачал головой, рассматривая пришельца, и спросил уже более приветливым голосом.
– Ты Ёнаса ищешь? Вон его кальве, – старик показал клюшкой на черневшую за двумя толстыми вербами небольшую кузницу, – только там его нет. Ушел кальвис.
– Ушел? – с досадой переспросил Савва.
– Недавно ушел, – подтвердил старик, ласково глядя на подошедшего и поклонившегося ему Стахора. – А вы по справе какой или в гости? Издалека, видно? Может, голодные?
– Не так съесть, как сесть, – улыбнувшись, ответил Савва и присел на завалинку. Стахор сел рядом.
– Посидите, отдохните, – предложил словоохотливый старик, – праздник сегодня, все на новый шлях ушли «гулу» катать, а мне вас бог послал, чтоб не скучать одному.
Приподнявшись, старик крикнул в раскрытое окно хаты:
– Неринга! Угости людей.
Молодая, стройная женщина в ярком праздничном лифе, одетом поверх расшитой литовским узором сорочки, и синем кобате, легко ступая босыми ногами, подошла и поставила перед Саввой на землю кувшин с молоком и две глиняные кружки.
Савва протянул было руку, да… взглянул в лицо женщины… Рука так и повисла над кувшином.
Неринга метнула в него голубой, смешливой искрой и потупилась.
Старик нахмурился и пробурчал что-то по-литовски. Женщина отошла в глубь двора к покосившемуся срубу колодца с кривым высоким журавлем.
Стахор тихонько толкнул отца локтем в бок. Савва очнулся и, взяв кружку, поблагодарил:
– Спасибо за вашу ласку.
– Пейте на здоровье, – вновь подобрев, ответил старик, – гостите, Ёнас нескоро вернется, а придет – сегодня работать не станет. Сегодня работать грех. Завтра все тебе сделает, что загадаешь. Ёнас все может.
– Все может? – как-то без интереса спросил Савва, глядя в глубь двора. Старик оживился:
– Все! Ёнас у нас – галюнас! Коли не силой, так хитростью. Только губит мара его, дума злая у него куис из рук выбивает, тогда делается Ёнас слабее, чем женщина…
Стахор пил густое, холодное молоко и слушал старика. Он видел, что отец почему-то молчит, вероятно, о чем-то другом задумавшись, и, боясь, как бы это не обидело гостеприимного старика, сказал, как обычно говорят во время беседы взрослые.
– Бывает, конечно… а о чем же марит кузнец?
– О красивом марит, – ответил старик, радуясь случаю поговорить, – садись ближе, я расскажу.
Стахор пересел, и старик, обведя рукой вокруг, заговорил медленно, нараспев, как бы вспоминая.
– Лес, болото, овраги… Арклас каждый шаг в камень или корень упирается. Бедный человек другой земли не имеет. Другая земля у других людей. Где нам хлеб сеять? Стал Ёнас думать, – как помочь бедному человеку худое поле вспахать? Он же кальвис, должен такое железо выковать, чтобы в сто раз прибавилось силы у пахаря…
Слушал Стахор, как рассказывал добрый старик о мечте кузнеца. А Савва не слушал… У каждого человека живет в сердце его «красивая мара». Иногда она так велика и настолько несбыточна, что ничего, кроме страданий, не дает тому, кто ее бережет. Тогда падает молот из рук кузнеца и роняет жнея на землю серп, не находя в зыбком тумане видений пути в завтрашний день.
Но бывает и так, что сложит себе человек мечту ясную и отчетливую, достигает ее упорным трудом, с каждым днем приближая заветное. Тогда не мешают мечте житейские радости и мечта не туманит завтрашний день.
У Саввы была своя «красивая мара», но не минали его и простые желания.
Он не слышал, о чем рассказывал сыну старик, он только видел, как Неринга опустила журавель в колодезь и, напрягши красивый стан, округлив тугое бедро, подняла тяжелую бадью, плеснула воду в стоящее рядом корыто и, подобрав подол праздничной юбки, стала мыть ноги.
Был Савва еще молод, силен и любил жизнь душою и телом, а счастлив был мало.
Гибель любимой жены – Марии – на много дней лишила его простой, мужской радости. Но… прошли уже с той поры не дни, а целые годы, и они не успели состарить Савву Митковича.
– Приснился Ёнасу арклас, – тихо журчала напевная речь старика, – весь из железа, да не простого, а заколдованного. Надо только толкнуть такой арклас, он сам поведет борозду, не останавливаясь ни у пня, ни у камня, ни на болоте… Будто кто сказал кальвису: «Должен ты такое железо сковать. Все бедняки литовцы тебе низко поклонятся!»
Неригна села на край широкого долбленого корыта, потянувшись, достала с шестка старый фартук, вытерла им полные порозовевшие икры ног и всего только раз, мельком, взглянула на Савву.
– Надо найти такую руду, чтобы выплавить из нее железо, которое самый горячий угнис не мог бы за семь дней и семь ночей расплавить. Где найдешь такую руду? Нет ее в наших болотах. Заскучал Ёнас… Работать стал мало, все думает…
Неринга прошла мимо, на ходу бросив старику два слова по-литовски.
– Что она сказала? – быстро и тихо спросил Савва.
Старик ответил нехотя, сердито:
– Сказала, уходит на новый шлях, где все…
Савва посмотрел вслед. Неринга оглянулась, будто случайно, и скрылась за углом хаты.
– До чего ж ладна… – невольно проговорил Савва.
– Хвали день вечером, – зло заметил старик, – пиво – когда выпьешь, а женщину после смерти.
– Что ты, отец? – с веселым удивлением спросил Савва. – За что же не жалуешь свою красавицу дочь?
– Не дочь она мне, – проворчал старик, – невестка. Вдова сына покойного. – И, вздохнув, тихо добавил: – Памяти его не бережет.
Помолчали.
– Стало, и Ёнас на новом шляху сейчас? – поднимаясь, спросил Савва. Старик кивнул головой.
– Тогда мы туда поторопимся…
Старик не стал их удерживать.
На широком, мощенном деревом шляху было людно и весело. Кузнецы играли в гулу.
Редко кто знает теперь об этой старой белорусской игре. Когда-то она была игрой силачей.
Целыми селами и хуторами сходились по праздникам крестьяне на каком-либо широком шляху и затевали спор. Делились на партии, выставляли от себя «дужих хлопцев», выбирали «содругов», помощников с длинными кольями.
Приносили гулу – небольшое, с мужской кулак, хорошо закаленное и ровно оглаженное железное ядро. Избранники-силачи становились каждый на свое очерченное поле, метали ядро в сторону противника, а содруги старались как можно раньше задержать его кольями. С того места, где остановят ядро, противник будет метать в обратную сторону.
Не тай-то просто было остановить гулу, пущенную могучей рукой лесника или молотобойца.
Ядро гудело, подпрыгивая на твердом грунте; трещали выставленные колья и прыгали в стороны содруги, спасая босые ноги.
Гула катилась под вой и свист старых и малых:
– Берегись!
– Гудит! Гудит!.. Еще гудит!
Чем дальше она прогудит, минуя колья содругов, тем дальше должен отойти противник от начальной черты.
Иной раз сильные загоняли слабейших далеко за деревню и не пускали обратно, требуя выкупа.
Правила игры соблюдались строго. Никто, кроме выбранных, не мог ни бросать, ни останавливать гулу. И все же нередко бывало, что, начавшись мирно, по уговору, метанье гулы заканчивалось общим боем распалившихся игроков и спорщиков, без всяких условий и правил.
Сегодня, пока что, все шло хорошо.
Большой прогон шляха, который по прихоти пана крестьяне только недавно устлали деревянной брусчаткой (с двора по три топорища), еще был закрыт для проезда, но панские сторожа разрешили односельчанам покатать на нем гулу для забавы. Место было хорошее, ровное, а главное, в новину – катать гулу по дереву. Полюбоваться игрой пришли и литовцы и русские. Многие в праздничных нарядах, как на кирмаш, иные уже навеселе, с песнями. Женщины толпились отдельно, на обочине, усыпанной свежей стружкой, некоторые сидели на обрубках оставшихся бревен. Пожилые мужчины, положив в магерку старшего сторожа заклад, следили за игрой, подзадоривая друг друга.
Огненно-рыжий, с застенчивым выражением лица, кузнец Василек, небывало высокого роста и с прославленной на всю округу силой, сражался один против двух.
Броски его были стремительны и точны. Чернобородый Михалка, кузнец из Старой Рудни, и его юный молотобоец Юхим отступали, мрачнея и теряя спокойствие духа.
Сторонники Василька торжествовали. Они метались по краю дороги, вслед за гулой, сопровождая каждый бросок острым словом, смеялись и улюлюкали, когда бросал их противник. Нарочно жалобно просили своего богатыря.
– Василек, сонейка, голуба, пажалел бы ты Михалку с Юхимом… упрели, бедняги, задом пятясь!
– Ничто! – сдерживая обиду, кричали в ответ староруденцы.
– Наш Михалка, как качалка! И взад и вперед може!
– Ён бы мог, да силы не дав бог! – не унимались задиры.
Михалка бросал ядро, свирепея, тяжко дыша и сбиваясь с ровного направления.
Василек спокойно, казалось, даже лениво, с каждым разом продвигался вперед.
Гудело ядро, трещали колья, метались по обочинам кричащие спорщики, пересмеивались молодицы и девушки.
Молотобоец Юхим, чувствуя на себе десяток насмешливых девичьих глаз, не зная, как избавиться от стыда, с отчаянием сильно размахнулся и… споткнувшись о торчащий брусок, упал на колено, выпустив ядро почти без толчка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Вспомяни, господи, – тихо шептал жабрак, – в нашем поколении, которы в водах потопали, которы в огнях погорали, которы на морозе померзали, голодом помирали, которых звери, перуны поубивали… Во царстве небесном, о боже, да помяни!
Сюда пришел Савва, беглый «отчинник», с сыном, мечтавшим увидеть свою родину. И первым, кого увидел Стахор, был стражник, жолнер королевской пограничной сторожи.
Толстый, с обвисшими щеками, без шапки, в грязном, измятом мундире, он поднялся из-за кустов, как только Стахор и Савва ступили на землю острова.
Савва остановился, закрывая собой сына. Этой встречи он боялся весь долгий путь и не ожидал ее здесь.
Королевский служитель и тайный беглец смотрели один на другого в упор. Жолнер – выпученными желтыми глазами, не то с презрением, не то с сожалением. Савва – сначала с опаской, потом смело, даже чуть-чуть насмешливо. Каждый подумал: «Привел бы случай в другое время, да на другом месте, – иная была бы встреча…»
К ним подошел нищий и, поклонившись Савве, сказал:
– Проходите, не бойтесь… тут мы все теперь равные!
Жолнер досадно вздохнул и отвернулся. Савва со Стахором прошли вслед за нищим к бугру.
Увидев новых пришельцев, сборщик поджал под себя ноги и жалобно дрогнувшим голосом спросил:
– Кто есть эти люди? Янек, ты тут, мой коханый?
– Тут, ваша мость, – ответил слуга, отходя от пана.
– Какой человек будешь? – спросил он Савву, не поздоровавшись. – Местный али издалека откуль?
– Такой, как и все тут теперь, – ответил Савва, улыбнувшись и осматриваясь по сторонам.
– В писании сказано, – словно угрожая кому-то, громко произнес нищий, – пред лицом сей судьбы все равны в долине Иосафатской!
Вокруг болота шумел, не утихая, лесной пожар.
* * *
А за огненным кругом, на земле Белой Руси и Литвы, шла своя жизнь.
Уже третий год разъезжали по селам и городам воеводские тиуны, трубили в трубы, сгоняли посполитых на площади и с высокого места объявляли королевскую милость. Новый Статут. Повелением Жигмонта третьего, короля польского и великого князя литовского, панам отдавался в неволю не только сам хлебороб, но и дети его и дети детей.
А сбежал кто от пана, хотя бы и через двадцать лет находили, вели к тому же пану, и он казнил беглого, как хотел, без суда и защиты.
Не было времени подлее и хуже.
Крепостному «отчиннику» уже не хватало дней в неделе «справлять панщину». Ночь и ту отнимали у бедняка, заставляя нести службу и сторожевую, и путную, и подводную.
Паны, магнаты, разоряя крестьян до последней сорочки, решили надеть ярмо и на душу посполитых людей.
Из самого Ватикана двинулись в литовскую глушь легаты римского первосвященника. Затевались предательские унии. Насаждался чужой язык, чужая молитва. Воздвигались костелы, монастыри, и с их помощью иноземные «просветители» стремились уничтожить все, что было душой народа.
Уходили люди в леса, в глухие болота, бросив обжитое место, хату дедов своих, унося с собой лишь мечту о воле.
От жабрака, с которым встретился Савва на острове, он узнал о новом сроке розыска беглых. Узнал о том, что теперь не только он сам, но и сын его навеки записан за магнатом Ходкевичем.
Тогда открыл беглец жабраку свою тайную думу: никогда боле не быть панским отчинником. Положить жизнь за волю и не только для себя и Стахора, так и для поспольства всего. Собрать бы в братство одно простых лесорубов, плотников, людей мастеровых, да построить город своими руками.
Заходил в Угличский монастырь монах один, много по грешной земле бродивший.
Был на Афонской горе, в Иерусалиме, разных людей видал, разные книги читал и по-гречески и по-русски, все законы познал.
Говорил, будто должен быть такой город, в котором нет ни панов, ни холопов, и каждый свой труд общему делу отдает. Савва сам слышал его рассказы, да не успел до конца расспросить. Нежданно пропал тот монах. Схватили его бояре и увезли в зимний край на заточенье.
Где же тот вольный город стоит, никто не знает теперь. Осталась у Саввы тоска по вольному городу. Да только ли у него? Много бедных людей мечтают о том же…
– Много! – радуясь его мыслям, подтвердил жабрак. – Везде встречал я людей, воли жаждущих, ты скоро увидишь их!
Рассказал жабрак о казацких отрядах, приплывавших вверх по Днепру, о лесных братствах крестьянских, о черносошном мужике Матюше, собравшем немало отчаянных голов и в прошлом годе завоевавшем город Быхов… О том, как разбили Матюшу королевские гетманы, и о том, что ищут теперь люди человека, пришедшего «с русского боку», чтобы вместе с ними биться за волю.
Дожди огонь притушили. Будет час, на земле новая мурава поднимется. Птицы почнут вертаться до леса родного, да негде им будет вить свои гнезда. Зараз древы спаленные, черные стоят, листвой не шумят, як мертвяки непохованные.
Ни звери, ни люди с того леса долгие годы корысти иметь не могли.
Так было аж на три дни пешего ходу кругом. Савва с сыном прошли через немое пожарище. Людей стали искать. Хотел Савва до вольного братства примкнуться. А люди сами его нашли и к нему же пристали.
Стал Савва за атамана у них…
Расставшись с жабраком, Савва с сыном продолжали путь на запад. И чем дальше шли они, тем чаще встречали таких же, как сами, – беглых отчинников. Не сразу сходились случайные встречные. Сначала осторожно пытали: кто, да куда и зачем направляется, потом, признав за своего, делились горем-печалью. Спрашивали: не встречал ли где человека «с русского боку», о котором в разных местах сказывали жабраки. Скоро стали называть приметы и человека того, и малолетнего сына, что пришел вместе с ним.
В каждом повете обращались к Савве с этим вопросом. Иные приглядывались, подолгу шли следом и тихонько просили открыться…
Понял Савва, что судьба его определилась, и он сказал:
– Это – я!
Тогда потянулись к нему, словно заблудшие на огонек. Народ искал вождя не среди князей и бояр, а в живом воплощении единокровного брата – смелого воина, проповедующего то, что каждый прочувствовал. Он не требовал знатности рода, а ждал лишь поступков.
И Савва совершил эти поступки.
КАК СТАХОР ЗВЕЗДЫ КОВАЛ
Всяк молодец – своему счастью кузнец
Теперь у Саввы была ясная цель. То, что он задумал, не казалось особенно трудным. Встречи с обездоленными горемыками, рассеянными по белорусской и литовской земле, укрепляли веру в успех. Надобно только разумно начать и не ошибаться в выборе первых товарищей.
Разыскивая нужных людей, проведя всю ночь в пути, усталые и голодные, Савва со Стахором пришли в большой хутор дальнего литовского повета.
День был воскресный, теплый и тихий. Ни на дороге, ни в поле крестьян не было видно. Только возле крайней хаты белобрысый пастушок с плачем выгонял коров из потравленной полосы молодого ячменя, да на завалинке хаты сидел громко ругавший пастушка старик в широкополой соломенной шляпе.
Мальчик не мог управиться со своим стадом. Пока он выгонял рыжую, с лысиной, годовалую телку – две, раньше отогнанные, старые коровы степенно возвращались на потраву. Пастушок, всхлипывая и проклиная коров, бежал к ним, тогда возвращалась телка.
Старик грозил клюшкой, ругался, мешая литовские и белорусские слова, но с места не двигался.
Увидев беду пастушка, Стахор, забыв об усталости, сорвал с себя пояс и, перепрыгнув через канаву, отделявшую дорогу от поля, побежал на выручку. Савва подошел к старику.
– День добрый вам… Здесь ли живет Ёнас, кузнец?
– День добрый, – ответил старик, перестав выкрикивать ругательства, следя, как с помощью Стахора пастушок отгонял коров подальше от ячменя.
– Твой сынок? – спросил старик наконец, повернув к Савве все еще сердитое морщинистое лицо с выцветшими глазами.
– Мой, – ответил Савва, – мы к кузнецу пришли…
– Лучший алус из этого жита можно было бы сварить… – кивнув в сторону ячменя, с огорчением объяснил старик.
– Может, еще отрастет, – успокоил Савва.
Старик покачал головой, рассматривая пришельца, и спросил уже более приветливым голосом.
– Ты Ёнаса ищешь? Вон его кальве, – старик показал клюшкой на черневшую за двумя толстыми вербами небольшую кузницу, – только там его нет. Ушел кальвис.
– Ушел? – с досадой переспросил Савва.
– Недавно ушел, – подтвердил старик, ласково глядя на подошедшего и поклонившегося ему Стахора. – А вы по справе какой или в гости? Издалека, видно? Может, голодные?
– Не так съесть, как сесть, – улыбнувшись, ответил Савва и присел на завалинку. Стахор сел рядом.
– Посидите, отдохните, – предложил словоохотливый старик, – праздник сегодня, все на новый шлях ушли «гулу» катать, а мне вас бог послал, чтоб не скучать одному.
Приподнявшись, старик крикнул в раскрытое окно хаты:
– Неринга! Угости людей.
Молодая, стройная женщина в ярком праздничном лифе, одетом поверх расшитой литовским узором сорочки, и синем кобате, легко ступая босыми ногами, подошла и поставила перед Саввой на землю кувшин с молоком и две глиняные кружки.
Савва протянул было руку, да… взглянул в лицо женщины… Рука так и повисла над кувшином.
Неринга метнула в него голубой, смешливой искрой и потупилась.
Старик нахмурился и пробурчал что-то по-литовски. Женщина отошла в глубь двора к покосившемуся срубу колодца с кривым высоким журавлем.
Стахор тихонько толкнул отца локтем в бок. Савва очнулся и, взяв кружку, поблагодарил:
– Спасибо за вашу ласку.
– Пейте на здоровье, – вновь подобрев, ответил старик, – гостите, Ёнас нескоро вернется, а придет – сегодня работать не станет. Сегодня работать грех. Завтра все тебе сделает, что загадаешь. Ёнас все может.
– Все может? – как-то без интереса спросил Савва, глядя в глубь двора. Старик оживился:
– Все! Ёнас у нас – галюнас! Коли не силой, так хитростью. Только губит мара его, дума злая у него куис из рук выбивает, тогда делается Ёнас слабее, чем женщина…
Стахор пил густое, холодное молоко и слушал старика. Он видел, что отец почему-то молчит, вероятно, о чем-то другом задумавшись, и, боясь, как бы это не обидело гостеприимного старика, сказал, как обычно говорят во время беседы взрослые.
– Бывает, конечно… а о чем же марит кузнец?
– О красивом марит, – ответил старик, радуясь случаю поговорить, – садись ближе, я расскажу.
Стахор пересел, и старик, обведя рукой вокруг, заговорил медленно, нараспев, как бы вспоминая.
– Лес, болото, овраги… Арклас каждый шаг в камень или корень упирается. Бедный человек другой земли не имеет. Другая земля у других людей. Где нам хлеб сеять? Стал Ёнас думать, – как помочь бедному человеку худое поле вспахать? Он же кальвис, должен такое железо выковать, чтобы в сто раз прибавилось силы у пахаря…
Слушал Стахор, как рассказывал добрый старик о мечте кузнеца. А Савва не слушал… У каждого человека живет в сердце его «красивая мара». Иногда она так велика и настолько несбыточна, что ничего, кроме страданий, не дает тому, кто ее бережет. Тогда падает молот из рук кузнеца и роняет жнея на землю серп, не находя в зыбком тумане видений пути в завтрашний день.
Но бывает и так, что сложит себе человек мечту ясную и отчетливую, достигает ее упорным трудом, с каждым днем приближая заветное. Тогда не мешают мечте житейские радости и мечта не туманит завтрашний день.
У Саввы была своя «красивая мара», но не минали его и простые желания.
Он не слышал, о чем рассказывал сыну старик, он только видел, как Неринга опустила журавель в колодезь и, напрягши красивый стан, округлив тугое бедро, подняла тяжелую бадью, плеснула воду в стоящее рядом корыто и, подобрав подол праздничной юбки, стала мыть ноги.
Был Савва еще молод, силен и любил жизнь душою и телом, а счастлив был мало.
Гибель любимой жены – Марии – на много дней лишила его простой, мужской радости. Но… прошли уже с той поры не дни, а целые годы, и они не успели состарить Савву Митковича.
– Приснился Ёнасу арклас, – тихо журчала напевная речь старика, – весь из железа, да не простого, а заколдованного. Надо только толкнуть такой арклас, он сам поведет борозду, не останавливаясь ни у пня, ни у камня, ни на болоте… Будто кто сказал кальвису: «Должен ты такое железо сковать. Все бедняки литовцы тебе низко поклонятся!»
Неригна села на край широкого долбленого корыта, потянувшись, достала с шестка старый фартук, вытерла им полные порозовевшие икры ног и всего только раз, мельком, взглянула на Савву.
– Надо найти такую руду, чтобы выплавить из нее железо, которое самый горячий угнис не мог бы за семь дней и семь ночей расплавить. Где найдешь такую руду? Нет ее в наших болотах. Заскучал Ёнас… Работать стал мало, все думает…
Неринга прошла мимо, на ходу бросив старику два слова по-литовски.
– Что она сказала? – быстро и тихо спросил Савва.
Старик ответил нехотя, сердито:
– Сказала, уходит на новый шлях, где все…
Савва посмотрел вслед. Неринга оглянулась, будто случайно, и скрылась за углом хаты.
– До чего ж ладна… – невольно проговорил Савва.
– Хвали день вечером, – зло заметил старик, – пиво – когда выпьешь, а женщину после смерти.
– Что ты, отец? – с веселым удивлением спросил Савва. – За что же не жалуешь свою красавицу дочь?
– Не дочь она мне, – проворчал старик, – невестка. Вдова сына покойного. – И, вздохнув, тихо добавил: – Памяти его не бережет.
Помолчали.
– Стало, и Ёнас на новом шляху сейчас? – поднимаясь, спросил Савва. Старик кивнул головой.
– Тогда мы туда поторопимся…
Старик не стал их удерживать.
На широком, мощенном деревом шляху было людно и весело. Кузнецы играли в гулу.
Редко кто знает теперь об этой старой белорусской игре. Когда-то она была игрой силачей.
Целыми селами и хуторами сходились по праздникам крестьяне на каком-либо широком шляху и затевали спор. Делились на партии, выставляли от себя «дужих хлопцев», выбирали «содругов», помощников с длинными кольями.
Приносили гулу – небольшое, с мужской кулак, хорошо закаленное и ровно оглаженное железное ядро. Избранники-силачи становились каждый на свое очерченное поле, метали ядро в сторону противника, а содруги старались как можно раньше задержать его кольями. С того места, где остановят ядро, противник будет метать в обратную сторону.
Не тай-то просто было остановить гулу, пущенную могучей рукой лесника или молотобойца.
Ядро гудело, подпрыгивая на твердом грунте; трещали выставленные колья и прыгали в стороны содруги, спасая босые ноги.
Гула катилась под вой и свист старых и малых:
– Берегись!
– Гудит! Гудит!.. Еще гудит!
Чем дальше она прогудит, минуя колья содругов, тем дальше должен отойти противник от начальной черты.
Иной раз сильные загоняли слабейших далеко за деревню и не пускали обратно, требуя выкупа.
Правила игры соблюдались строго. Никто, кроме выбранных, не мог ни бросать, ни останавливать гулу. И все же нередко бывало, что, начавшись мирно, по уговору, метанье гулы заканчивалось общим боем распалившихся игроков и спорщиков, без всяких условий и правил.
Сегодня, пока что, все шло хорошо.
Большой прогон шляха, который по прихоти пана крестьяне только недавно устлали деревянной брусчаткой (с двора по три топорища), еще был закрыт для проезда, но панские сторожа разрешили односельчанам покатать на нем гулу для забавы. Место было хорошее, ровное, а главное, в новину – катать гулу по дереву. Полюбоваться игрой пришли и литовцы и русские. Многие в праздничных нарядах, как на кирмаш, иные уже навеселе, с песнями. Женщины толпились отдельно, на обочине, усыпанной свежей стружкой, некоторые сидели на обрубках оставшихся бревен. Пожилые мужчины, положив в магерку старшего сторожа заклад, следили за игрой, подзадоривая друг друга.
Огненно-рыжий, с застенчивым выражением лица, кузнец Василек, небывало высокого роста и с прославленной на всю округу силой, сражался один против двух.
Броски его были стремительны и точны. Чернобородый Михалка, кузнец из Старой Рудни, и его юный молотобоец Юхим отступали, мрачнея и теряя спокойствие духа.
Сторонники Василька торжествовали. Они метались по краю дороги, вслед за гулой, сопровождая каждый бросок острым словом, смеялись и улюлюкали, когда бросал их противник. Нарочно жалобно просили своего богатыря.
– Василек, сонейка, голуба, пажалел бы ты Михалку с Юхимом… упрели, бедняги, задом пятясь!
– Ничто! – сдерживая обиду, кричали в ответ староруденцы.
– Наш Михалка, как качалка! И взад и вперед може!
– Ён бы мог, да силы не дав бог! – не унимались задиры.
Михалка бросал ядро, свирепея, тяжко дыша и сбиваясь с ровного направления.
Василек спокойно, казалось, даже лениво, с каждым разом продвигался вперед.
Гудело ядро, трещали колья, метались по обочинам кричащие спорщики, пересмеивались молодицы и девушки.
Молотобоец Юхим, чувствуя на себе десяток насмешливых девичьих глаз, не зная, как избавиться от стыда, с отчаянием сильно размахнулся и… споткнувшись о торчащий брусок, упал на колено, выпустив ядро почти без толчка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12