Развернутые лавы конных сотен уже встретили вражеских всадников, стремящихся охватить полк; началась кавалерийская рубка, и непосвященному было бы удивительно, что эти тоненькие лавы гонят крикливые орды степных и горских наездников, как веник гонит пыль. И сошлись две колючих стены, сотни убитых рухнули в потоптанную траву, обливая ее горячей кровью, другие, нанизанные на копья, двигались вместе со стеной войска, громоздящего трупы на трупы. Как одна, полегли первые две шеренги наемников, третья качнулась назад под напором русского полка, но ее подпер новый вал фрягов, бросил вперед. Уже не копья, а мечи, топоры, ножи и шестоперы совершали кровавое дело, уже не столько от железа, сколько от давки гибли люди; из свалки неслись вопли раненых и придавленных, задыхающихся от нехватки воздуха, захлебывающихся в своей и чужой крови, когда третий вал фрягов заставил податься назад тоненький длинник русского полка.
Окруженный своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки; копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги черных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, жестоко, страшно рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах; вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев глубоко вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся было Димитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод княжеского коня.
– Как смеешь, Васька! – загремел Димитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.
– Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!
Десяток могучих дружинников государя врезался в толпу черных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Димитрия. Засвистели стрелы – из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, медленно оттесняющей русские ряды, непрерывно стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рев доносился от прогнувшихся крыльев, и Димитрий, закрываясь щитом, тревожно огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, еще метался малиновый плащ Федора Белозерского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского; конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни еще сражаются. Жив ли ты, славный Семен Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозерский? Закинем ли мы с тобой еще раз сети в Белоозеро?..
Димитрий отчетливо видел: ордынцы и фряги отсекают левое крыло полка, пытаясь окружить. Увлеклись воеводы сечей, не замечают беды. Боброк не зря остерегал: если полк окружат, стиснут железным кольцом, многие воины погибнут напрасно. Димитрий рванулся к полковому стягу, его дружинники расчищали путь мечами и конскими грудями, срезая тупой клин черных панцирей, вдавленный в центр полка.
– С нами государь!
– Слава Димитрию! – загремели клики. Русские ряды усилили сопротивление, оттесняя врагов. Димитрий вырвал древко из рук растерявшегося сигнальщика, стал раскачивать стяг. Стрела ударила в золоченый шлем князя, Тупик резко вскинул щит, потом принял древко из государевых рук, сунул сигнальщику.
– Работай, твое дело!..
Удивительно, но и в этом кровавом содоме начальники следили за стягом; полк, отражая удары, начал медленно пятиться, выравнивая уцелевшие ряды, стягиваясь к середине. Но левое крыло его уже было отрезано. Примчался Оболенский с убавленной наполовину дружиной, меч в крови, броня в крови, даже на бороде красные капли, будто облился клюквенным соком.
– Командуй, княже, не шибко лезь на мечи сам-то!.. По шагу отводи полк. Мне пора в большой, сейчас главное начнется.
С седла Димитрий притянул к себе Оболенского, крепко поцеловал в губы. Прежде чем повернуть коня, увидел: среди копий, мечей и секир с высоко поднятым распятием идет русский поп, рот открыт в пении, а справа и слева двое рослых воинов отражают и наносят удары короткими прямыми мечами. И навстречу этой троице прорубается ватага во главе с ражим детиной, вооруженным длинной алебардой. Так и остался Герасим в памяти государя осиянный блеском боевой стали посреди мятущихся врагов. Пробьется ли к своим с сынами и братьями легендарный поп-атаман, сподобленный небом звать людей не к миру и покорности, но к мечу и бунту?..
Как не спешил государь, а все же на полпути осадил коня на взгорке, обернулся назад. Вдвое уменьшенный передовой полк медленно отходил, устилая поле своими и вражескими телами. Левое крыло его билось на том же месте, окруженное пехотой и конницей Орды. «Простите государя, русские ратники, и вы, князья Белозерские, и ты, воевода Серкиз. Нечем государю помочь вам в эту минуту. Вечная слава вам и вечная память за то, что стоите в жестоком кольце врага, не выпуская мечей, и каждый удар ваш падает на чашу весов нашей победы».
– Жив Мелик-то! – громко сказал Тупик. – Вон он, вертит Орду.
Несколько поределых сотен на правом крыле слились в один отряд, отбивая конницу ордынских вассалов, которая сейчас засыпала русских стрелами, но в решительную атаку не шла, будто выжидая. Фряги потеряли строгий порядок, растянутой толпой следовали они за медленно отходящим полком, нападая уже без той наглости, с какой начинали битву. Казалось, и наступают они лишь потому, что на них напирают конные сотни Орды. Земля за их спинами была покрыта черными щитами и панцирями, среди которых белели рубашки и кольчуги русских ратников. Туда, к этому полю стонов, смертной тоски и боли, устремились разношерстные всадники вассальных орд, но от огромного тумена, стоящего под Красным Холмом, отделилось несколько сотен; с обнаженными мечами татары устремились на мародеров, и те в панике бросились к своим отрядам.
Внезапно новый оглушительный вой взмыл над полем, закачалась степь от конского топота – вся масса союзников Мамая, обтекая смятые крылья передового полка, устремилась тучами на большую рать. Синие, зеленые, красные, желтые и полосатые халаты, епанчи, камзолы, чекмени, пестрые тюрбаны, лохматые шапки, железные шлемы, белые и зеленые чалмы, заросшие и безбородые лица, кони разных мастей и пород – все слилось в бешеном потоке наступления. Более двадцати тысяч всадников неслось на полк правой руки и примыкающее к нему крыло большого. Но еще большая опасность грозила другому крылу русской рати. Там, вдали, густые ряды ногайской, буртасской и ордынской пехоты подпирались конными тысячами Бейбулата, хлынувшими через истоки Смолки…
Димитрий все видел и понимал. «Прости своего государя, передовой полк! Прости и прощай…»
Тысячные массы всадников уже неслись в пространстве между большим и отступающим передовым полком, и Димитрий со своей стражей поскакал к великокняжеским стягам, не обращая внимания на стрелы и вой близких врагов, привлеченных золотым блеском его доспехов. Справа своими телами заслоняли государя Васька Тупик и усач Семен Булава, слева – Иван Копыто и великан Гришка. Видно, воеводы Бренк и Вельяминов давно следили за государем – в ответ на сигналы великокняжеских значков наклонился один из больших стягов рати, и тотчас словно ворота отворились в живой стене русского войска. Димитрий осадил скакуна, сморгнул слезу, выбитую ветром. Посотенно, развертываясь в лаву, вырывались из-за рядов пехоты броненосные витязи на рослых рыжих конях, выстелились длинные блескучие копья над оскаленными мордами лошадей, и громоносный клич заглушил вой атакующих орд:
– Ур-ра-аа!..
Словно порыв вихря смял, закрутил тучи пестрых всадников, ошарашенных видом конной лавы и этим леденящим криком, так странно похожим на рык непобедимых монгольских туменов… Вдали, на правом крыле войска, конный полк князя Андрея Полоцкого, как меч в тесто, врезался в толпы степняков и горцев, рвал на куски, сминал, уничтожал, гнал назад в степь под жестокие мечи и плети ордынцев, загонял целые отряды в буреломные овраги Нижнего Дубяка. Несколько тысяч всадников доскакали до пешей рати на стыке полков, их встретили рои стрел и лес копий, атакующие пытались удержать коней, но под напором задних навалились на копья, громоздя вал из конских и человеческих тел. Воинственный клич врагов сменился душераздирающим воплем ужаса. Задние начали поворачивать, те, кто уцелел в завале, выбирались из него по трупам, теряя оружие, бежали среди конных, сея панику. А в степи ждали ордынцы, чтобы плетьми и мечами погнать обратно – на русские копья…
Конный отряд большого полка приближался к Димитрию, впереди, припадая к самой гриве, мчался сухощавый воевода Иван Квашня. Димитрий пришпорил своего гнедого скакуна, вырвался с дружиной вперед и сам повел конную тысячу навстречу степнякам, облегающим передовой полк. Передние вражеские всадники стали заворачивать коней, но из-за отогнутого фланга передового полка валили новые массы аланов, касогов, кипчаков, еще не понявших, что происходит, – они сталкивались со своими, сбивались в орущую карусель, лишь крайние брызнули в стороны, видя приближение броненосной лавины. Русских было впятеро меньше, но враг видел войско, а не конную толпу, и страх множил это войско бессчетно.
Летели под копыта потоптанные сырые травы, стремительно близились сбившиеся враги. Димитрий выдернул широкий меч, Тупик хотел вырваться вперед, но его Орлик то ли не мог обойти княжеского гнедого, то ли приучен был уступать первенство государеву скакуну – удалось лишь поравняться с Димитрием. Никогда Васька не видел великого князя таким, даже в минуты высшего гнева. Крупные белые зубы оскалены, глаза сужены, борода, разметанная ветром по золоченой стали зерцала, придавала его могучей фигуре особенное сходство с разъяренным медведем, когда он, прижав уши, идет на охотника. Тупик услыхал хриплое «х-хек!», и занесенный меч Димитрия, коротко сверкнув, развалил до пояса рослого касога в высокой шапке и шелковом бешмете с золотыми галунами; мечи Тупика и Копыто в тот же миг расчистили путь по бокам, но копьеносные всадники, прокладывая страшную дорогу среди толпы, стремительно обошли дружину князя. Заработали мечи, отряд пошел на рыси, тесня противника и устилая землю порубленными телами. Крики радости неслись навстречу – конников приветствовал обреченный передовой полк, потерявший всех воевод; и хотя в полку едва ли осталась четверть воинов, усталых, израненных, со смертной, отрешенной яростью в глазах, – это все-таки был полк, не потерявший строя, высоко несущий свой красный стяг. Отбросив степняков и горцев, конный отряд правым крылом ударил во фланг расстроенной, наполовину опустошенной рати фрягов, смяв заодно ордынскую сотню, начал увязать в бою с копейщиками, но над звоном сечи поднялся трубный голос великого князя:
– Назад!.. Не ввязываться в бой с пехотой!.. Пешцам – отходить живее! Сигналить стягом!..
– С нами государь!..
– Слава Руси!..
Отчаянно рубились конные витязи; измученные ратники передового полка быстро откатывались к большому через освободившееся от степняков пространство. Здоровые тащили и поддерживали раненых, последние ряды, сменяя друг друга, отбивали преследователей.
– Государь! Жив Мелик-то… И Ослябя жив – вон они, пешие!
Тупик указывал Димитрию на двух плечистых воинов с длинными секирами в руках, но не радовался великий князь, горечь и гнев застилали его душу. Тысячи ратников не осталось от передового полка. И не парит над рядами его светлая ферязь Оболенского, не посвечивают золоченые шлемы Ивана и Мстислава Тарусских, не возвышается могучая фигура Пересвета, а там, вдали, где все еще вспыхивают мечи над головами окруженных ратников, давно не пылает малиновый плащ Федора Белозерского, не искрится серебро доспехов его сына Ивана и воеводы Андрея Серкиза. Были сильные, были красивые, были верные государю, делу Москвы и земле русской, дорогие, надежные люди – такие дорогие, что лучше уж нет…
На правом крыле рати сеча временно затихла, на левом разгоралась, в большом полку, видно, сейчас только начнется. Растянутые сотни ордынцев напирали на остатки наемной пехоты, заставляли ее по пятам преследовать отходящий передовой полк; может быть, враг замыслил ворваться в ряды большого на плечах отступающих? Это опасно – там, где возникает даже малый непорядок, отдельный вражеский отряд может натворить больше беды, чем в иное время целая рать. Димитрий вышел из боя, просигналил Бренку и Вельяминову общую атаку полка. Скоро качнулись стяги, заревели трубы, и огромный полк, наклонив копья, пошел вперед. Конная и пешая лавина наступающих будто налетела на стену, прянула назад. И тогда измученные ратники с ранеными на руках кинулись сквозь ряды своих, конные сотни, свертываясь в колонны, устремились в открытые проходы – за надежную стену родной пехоты. Димитрий с дружиной отошел последним, и рать тотчас сомкнулась, остановилась, готовая отражать врага.
VII
Когда Мамай понял, что остановить битву не в его силах, он начал возвращаться к привычному состоянию воинственного нетерпения и боевой злости. Как пьяница, однажды проснувшись с болью в голове и проясненным сознанием, едва подумав с ужасом, до какого состояния он себя довел, тут же спешит заглушить здравый рассудок новой порцией вина – так было и с Мамаем. То, что в руке его в минуту испуга нечаянно оказался жезл войны, и рука эта, вместо того чтобы остановить сражение, подала сигнал к нему, Мамай отнес на счет воли аллаха. Мамай словно забыл древнюю истину: тяжкую телегу войны, которую загружали и разгоняли на протяжении нескольких лет многие тысячи людей, невозможно остановить ни приказом, ни мановением руки. Остановить ее может лишь такая же телега, пущенная навстречу. Ему хотелось впутать в свои дела провидение, и он впутал его, поверив, будто всевышний поправил ордынского повелителя в момент слабодушия…
Мамай снова пережил отрезвляющий испуг, когда высланный им на поединок Темир-бек, этот черный демон, способный тупым копьем замертво свалить богатыря, сам завалился в седле под ударом русского, но и русский упал на гриву коня, вероятно тяжко пораженный, и Мамай воспрянул духом, решив: тут – предупреждение неба об ожесточенности предстоящей битвы. Но этого Мамай не боялся, его силы заметно превосходили силы Москвы. Потом на глазах его от контратак русского передового полка замертво ложились ряды фрягов, черня поле панцирями и щитами, тучи вассальной конницы пугливо метались под ударами вражеских сотен, и Мамаем овладело бешенство, он становился самим собой: слал гонцов к Герцогу и бекам, грозил лишить их военной добычи, изгнать из войска, отобрав ранее выданную плату, снести головы, если они сейчас же не заставят своих трусливых вояк драться изо всех сил, не опрокинут русский полк и не уничтожат поголовно. Полк таял, отходил, но каждый шаг его отступления стоил наемникам и вассалам многих сотен убитых. Кто же пригнет для ордынских туменов копья большой московской рати? Лишь Бейбулату совместно с фрягами удалось отсечь крыло русского полка, окружить его, но и там шла затяжная сеча. Мамай с надеждой поглядывал в прояснившуюся даль за Доном и Непрядвой – не покажутся ли сигнальные дымы долгожданных союзников? – но лишь редкие облака стояли над горизонтом.
Был момент – показалось, остатки передового русского полка вот-вот побегут, сея панику, смешают ряды большой рати, и Мамай двинул вперед всю массу вассального сброда, хотя видел, что фрягов надо немедленно отвести, дать им передышку. Он не сделал этого, боясь, что, отрезвев после крови и увидев поле, покрытое черными панцирями, они откажутся снова идти в наступление.
Встречный удар русских ошеломил Мамая: всего он ждал, но не такой конницы. Москва не теряла времени даром. Или Димитрий так самонадеян и нерасчетлив, что в начале битвы бросает в мясорубку свои отборные сотни? В гневе от неудачи, боясь, как бы Орду не смутил вид поля, устланного трупами, где метались обезумевшие кони без всадников и всадники без коней, он велел немедленно двинуть в битву второй эшелон, состоящий в основном из туменов Орды. На этом поле, где врага невозможно обойти и окружить, постепенно утомляя, раздергивая, удушая в кольце, его можно сокрушить непрерывными нарастающими ударами, прорвав строй и раздробив на части.
Повелитель не мог оказать Авдулу большего доверия по возвращении из полона, назначив начальником тысячи в тумен Темир-бека, именовавшийся теперь «Черные соколы» – почетнейшее звание после «Серых кречетов». Авдул ничего не утаил от повелителя, и проницательный Мамай это оценил. Он много спрашивал о войске Димитрия, о Московском кремле, но мало услышал. В кремль Авдула привезли ночью и ночью увезли, держали в закрытой башне. Он, правда, все же рассмотрел каменные стены, не слишком высокие, но мощные, сильно укрепленные башнями, пороками и огненным боем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Окруженный своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки; копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги черных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, жестоко, страшно рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах; вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев глубоко вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся было Димитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод княжеского коня.
– Как смеешь, Васька! – загремел Димитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.
– Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!
Десяток могучих дружинников государя врезался в толпу черных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Димитрия. Засвистели стрелы – из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, медленно оттесняющей русские ряды, непрерывно стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рев доносился от прогнувшихся крыльев, и Димитрий, закрываясь щитом, тревожно огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, еще метался малиновый плащ Федора Белозерского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского; конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни еще сражаются. Жив ли ты, славный Семен Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозерский? Закинем ли мы с тобой еще раз сети в Белоозеро?..
Димитрий отчетливо видел: ордынцы и фряги отсекают левое крыло полка, пытаясь окружить. Увлеклись воеводы сечей, не замечают беды. Боброк не зря остерегал: если полк окружат, стиснут железным кольцом, многие воины погибнут напрасно. Димитрий рванулся к полковому стягу, его дружинники расчищали путь мечами и конскими грудями, срезая тупой клин черных панцирей, вдавленный в центр полка.
– С нами государь!
– Слава Димитрию! – загремели клики. Русские ряды усилили сопротивление, оттесняя врагов. Димитрий вырвал древко из рук растерявшегося сигнальщика, стал раскачивать стяг. Стрела ударила в золоченый шлем князя, Тупик резко вскинул щит, потом принял древко из государевых рук, сунул сигнальщику.
– Работай, твое дело!..
Удивительно, но и в этом кровавом содоме начальники следили за стягом; полк, отражая удары, начал медленно пятиться, выравнивая уцелевшие ряды, стягиваясь к середине. Но левое крыло его уже было отрезано. Примчался Оболенский с убавленной наполовину дружиной, меч в крови, броня в крови, даже на бороде красные капли, будто облился клюквенным соком.
– Командуй, княже, не шибко лезь на мечи сам-то!.. По шагу отводи полк. Мне пора в большой, сейчас главное начнется.
С седла Димитрий притянул к себе Оболенского, крепко поцеловал в губы. Прежде чем повернуть коня, увидел: среди копий, мечей и секир с высоко поднятым распятием идет русский поп, рот открыт в пении, а справа и слева двое рослых воинов отражают и наносят удары короткими прямыми мечами. И навстречу этой троице прорубается ватага во главе с ражим детиной, вооруженным длинной алебардой. Так и остался Герасим в памяти государя осиянный блеском боевой стали посреди мятущихся врагов. Пробьется ли к своим с сынами и братьями легендарный поп-атаман, сподобленный небом звать людей не к миру и покорности, но к мечу и бунту?..
Как не спешил государь, а все же на полпути осадил коня на взгорке, обернулся назад. Вдвое уменьшенный передовой полк медленно отходил, устилая поле своими и вражескими телами. Левое крыло его билось на том же месте, окруженное пехотой и конницей Орды. «Простите государя, русские ратники, и вы, князья Белозерские, и ты, воевода Серкиз. Нечем государю помочь вам в эту минуту. Вечная слава вам и вечная память за то, что стоите в жестоком кольце врага, не выпуская мечей, и каждый удар ваш падает на чашу весов нашей победы».
– Жив Мелик-то! – громко сказал Тупик. – Вон он, вертит Орду.
Несколько поределых сотен на правом крыле слились в один отряд, отбивая конницу ордынских вассалов, которая сейчас засыпала русских стрелами, но в решительную атаку не шла, будто выжидая. Фряги потеряли строгий порядок, растянутой толпой следовали они за медленно отходящим полком, нападая уже без той наглости, с какой начинали битву. Казалось, и наступают они лишь потому, что на них напирают конные сотни Орды. Земля за их спинами была покрыта черными щитами и панцирями, среди которых белели рубашки и кольчуги русских ратников. Туда, к этому полю стонов, смертной тоски и боли, устремились разношерстные всадники вассальных орд, но от огромного тумена, стоящего под Красным Холмом, отделилось несколько сотен; с обнаженными мечами татары устремились на мародеров, и те в панике бросились к своим отрядам.
Внезапно новый оглушительный вой взмыл над полем, закачалась степь от конского топота – вся масса союзников Мамая, обтекая смятые крылья передового полка, устремилась тучами на большую рать. Синие, зеленые, красные, желтые и полосатые халаты, епанчи, камзолы, чекмени, пестрые тюрбаны, лохматые шапки, железные шлемы, белые и зеленые чалмы, заросшие и безбородые лица, кони разных мастей и пород – все слилось в бешеном потоке наступления. Более двадцати тысяч всадников неслось на полк правой руки и примыкающее к нему крыло большого. Но еще большая опасность грозила другому крылу русской рати. Там, вдали, густые ряды ногайской, буртасской и ордынской пехоты подпирались конными тысячами Бейбулата, хлынувшими через истоки Смолки…
Димитрий все видел и понимал. «Прости своего государя, передовой полк! Прости и прощай…»
Тысячные массы всадников уже неслись в пространстве между большим и отступающим передовым полком, и Димитрий со своей стражей поскакал к великокняжеским стягам, не обращая внимания на стрелы и вой близких врагов, привлеченных золотым блеском его доспехов. Справа своими телами заслоняли государя Васька Тупик и усач Семен Булава, слева – Иван Копыто и великан Гришка. Видно, воеводы Бренк и Вельяминов давно следили за государем – в ответ на сигналы великокняжеских значков наклонился один из больших стягов рати, и тотчас словно ворота отворились в живой стене русского войска. Димитрий осадил скакуна, сморгнул слезу, выбитую ветром. Посотенно, развертываясь в лаву, вырывались из-за рядов пехоты броненосные витязи на рослых рыжих конях, выстелились длинные блескучие копья над оскаленными мордами лошадей, и громоносный клич заглушил вой атакующих орд:
– Ур-ра-аа!..
Словно порыв вихря смял, закрутил тучи пестрых всадников, ошарашенных видом конной лавы и этим леденящим криком, так странно похожим на рык непобедимых монгольских туменов… Вдали, на правом крыле войска, конный полк князя Андрея Полоцкого, как меч в тесто, врезался в толпы степняков и горцев, рвал на куски, сминал, уничтожал, гнал назад в степь под жестокие мечи и плети ордынцев, загонял целые отряды в буреломные овраги Нижнего Дубяка. Несколько тысяч всадников доскакали до пешей рати на стыке полков, их встретили рои стрел и лес копий, атакующие пытались удержать коней, но под напором задних навалились на копья, громоздя вал из конских и человеческих тел. Воинственный клич врагов сменился душераздирающим воплем ужаса. Задние начали поворачивать, те, кто уцелел в завале, выбирались из него по трупам, теряя оружие, бежали среди конных, сея панику. А в степи ждали ордынцы, чтобы плетьми и мечами погнать обратно – на русские копья…
Конный отряд большого полка приближался к Димитрию, впереди, припадая к самой гриве, мчался сухощавый воевода Иван Квашня. Димитрий пришпорил своего гнедого скакуна, вырвался с дружиной вперед и сам повел конную тысячу навстречу степнякам, облегающим передовой полк. Передние вражеские всадники стали заворачивать коней, но из-за отогнутого фланга передового полка валили новые массы аланов, касогов, кипчаков, еще не понявших, что происходит, – они сталкивались со своими, сбивались в орущую карусель, лишь крайние брызнули в стороны, видя приближение броненосной лавины. Русских было впятеро меньше, но враг видел войско, а не конную толпу, и страх множил это войско бессчетно.
Летели под копыта потоптанные сырые травы, стремительно близились сбившиеся враги. Димитрий выдернул широкий меч, Тупик хотел вырваться вперед, но его Орлик то ли не мог обойти княжеского гнедого, то ли приучен был уступать первенство государеву скакуну – удалось лишь поравняться с Димитрием. Никогда Васька не видел великого князя таким, даже в минуты высшего гнева. Крупные белые зубы оскалены, глаза сужены, борода, разметанная ветром по золоченой стали зерцала, придавала его могучей фигуре особенное сходство с разъяренным медведем, когда он, прижав уши, идет на охотника. Тупик услыхал хриплое «х-хек!», и занесенный меч Димитрия, коротко сверкнув, развалил до пояса рослого касога в высокой шапке и шелковом бешмете с золотыми галунами; мечи Тупика и Копыто в тот же миг расчистили путь по бокам, но копьеносные всадники, прокладывая страшную дорогу среди толпы, стремительно обошли дружину князя. Заработали мечи, отряд пошел на рыси, тесня противника и устилая землю порубленными телами. Крики радости неслись навстречу – конников приветствовал обреченный передовой полк, потерявший всех воевод; и хотя в полку едва ли осталась четверть воинов, усталых, израненных, со смертной, отрешенной яростью в глазах, – это все-таки был полк, не потерявший строя, высоко несущий свой красный стяг. Отбросив степняков и горцев, конный отряд правым крылом ударил во фланг расстроенной, наполовину опустошенной рати фрягов, смяв заодно ордынскую сотню, начал увязать в бою с копейщиками, но над звоном сечи поднялся трубный голос великого князя:
– Назад!.. Не ввязываться в бой с пехотой!.. Пешцам – отходить живее! Сигналить стягом!..
– С нами государь!..
– Слава Руси!..
Отчаянно рубились конные витязи; измученные ратники передового полка быстро откатывались к большому через освободившееся от степняков пространство. Здоровые тащили и поддерживали раненых, последние ряды, сменяя друг друга, отбивали преследователей.
– Государь! Жив Мелик-то… И Ослябя жив – вон они, пешие!
Тупик указывал Димитрию на двух плечистых воинов с длинными секирами в руках, но не радовался великий князь, горечь и гнев застилали его душу. Тысячи ратников не осталось от передового полка. И не парит над рядами его светлая ферязь Оболенского, не посвечивают золоченые шлемы Ивана и Мстислава Тарусских, не возвышается могучая фигура Пересвета, а там, вдали, где все еще вспыхивают мечи над головами окруженных ратников, давно не пылает малиновый плащ Федора Белозерского, не искрится серебро доспехов его сына Ивана и воеводы Андрея Серкиза. Были сильные, были красивые, были верные государю, делу Москвы и земле русской, дорогие, надежные люди – такие дорогие, что лучше уж нет…
На правом крыле рати сеча временно затихла, на левом разгоралась, в большом полку, видно, сейчас только начнется. Растянутые сотни ордынцев напирали на остатки наемной пехоты, заставляли ее по пятам преследовать отходящий передовой полк; может быть, враг замыслил ворваться в ряды большого на плечах отступающих? Это опасно – там, где возникает даже малый непорядок, отдельный вражеский отряд может натворить больше беды, чем в иное время целая рать. Димитрий вышел из боя, просигналил Бренку и Вельяминову общую атаку полка. Скоро качнулись стяги, заревели трубы, и огромный полк, наклонив копья, пошел вперед. Конная и пешая лавина наступающих будто налетела на стену, прянула назад. И тогда измученные ратники с ранеными на руках кинулись сквозь ряды своих, конные сотни, свертываясь в колонны, устремились в открытые проходы – за надежную стену родной пехоты. Димитрий с дружиной отошел последним, и рать тотчас сомкнулась, остановилась, готовая отражать врага.
VII
Когда Мамай понял, что остановить битву не в его силах, он начал возвращаться к привычному состоянию воинственного нетерпения и боевой злости. Как пьяница, однажды проснувшись с болью в голове и проясненным сознанием, едва подумав с ужасом, до какого состояния он себя довел, тут же спешит заглушить здравый рассудок новой порцией вина – так было и с Мамаем. То, что в руке его в минуту испуга нечаянно оказался жезл войны, и рука эта, вместо того чтобы остановить сражение, подала сигнал к нему, Мамай отнес на счет воли аллаха. Мамай словно забыл древнюю истину: тяжкую телегу войны, которую загружали и разгоняли на протяжении нескольких лет многие тысячи людей, невозможно остановить ни приказом, ни мановением руки. Остановить ее может лишь такая же телега, пущенная навстречу. Ему хотелось впутать в свои дела провидение, и он впутал его, поверив, будто всевышний поправил ордынского повелителя в момент слабодушия…
Мамай снова пережил отрезвляющий испуг, когда высланный им на поединок Темир-бек, этот черный демон, способный тупым копьем замертво свалить богатыря, сам завалился в седле под ударом русского, но и русский упал на гриву коня, вероятно тяжко пораженный, и Мамай воспрянул духом, решив: тут – предупреждение неба об ожесточенности предстоящей битвы. Но этого Мамай не боялся, его силы заметно превосходили силы Москвы. Потом на глазах его от контратак русского передового полка замертво ложились ряды фрягов, черня поле панцирями и щитами, тучи вассальной конницы пугливо метались под ударами вражеских сотен, и Мамаем овладело бешенство, он становился самим собой: слал гонцов к Герцогу и бекам, грозил лишить их военной добычи, изгнать из войска, отобрав ранее выданную плату, снести головы, если они сейчас же не заставят своих трусливых вояк драться изо всех сил, не опрокинут русский полк и не уничтожат поголовно. Полк таял, отходил, но каждый шаг его отступления стоил наемникам и вассалам многих сотен убитых. Кто же пригнет для ордынских туменов копья большой московской рати? Лишь Бейбулату совместно с фрягами удалось отсечь крыло русского полка, окружить его, но и там шла затяжная сеча. Мамай с надеждой поглядывал в прояснившуюся даль за Доном и Непрядвой – не покажутся ли сигнальные дымы долгожданных союзников? – но лишь редкие облака стояли над горизонтом.
Был момент – показалось, остатки передового русского полка вот-вот побегут, сея панику, смешают ряды большой рати, и Мамай двинул вперед всю массу вассального сброда, хотя видел, что фрягов надо немедленно отвести, дать им передышку. Он не сделал этого, боясь, что, отрезвев после крови и увидев поле, покрытое черными панцирями, они откажутся снова идти в наступление.
Встречный удар русских ошеломил Мамая: всего он ждал, но не такой конницы. Москва не теряла времени даром. Или Димитрий так самонадеян и нерасчетлив, что в начале битвы бросает в мясорубку свои отборные сотни? В гневе от неудачи, боясь, как бы Орду не смутил вид поля, устланного трупами, где метались обезумевшие кони без всадников и всадники без коней, он велел немедленно двинуть в битву второй эшелон, состоящий в основном из туменов Орды. На этом поле, где врага невозможно обойти и окружить, постепенно утомляя, раздергивая, удушая в кольце, его можно сокрушить непрерывными нарастающими ударами, прорвав строй и раздробив на части.
Повелитель не мог оказать Авдулу большего доверия по возвращении из полона, назначив начальником тысячи в тумен Темир-бека, именовавшийся теперь «Черные соколы» – почетнейшее звание после «Серых кречетов». Авдул ничего не утаил от повелителя, и проницательный Мамай это оценил. Он много спрашивал о войске Димитрия, о Московском кремле, но мало услышал. В кремль Авдула привезли ночью и ночью увезли, держали в закрытой башне. Он, правда, все же рассмотрел каменные стены, не слишком высокие, но мощные, сильно укрепленные башнями, пороками и огненным боем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69