Вот один из фланговых отрядов сделал поворот, и зарябили красные пятнышки щитов, закинутых на спины воинов, словно гроздья рябины по лесной полосе. Так вот кто надежнее Дона и Непрядвы бережет тыл русской рати – отборный полк самого государя, родной полк Васьки Тупика. Пусть-ка Мамай сунется хоть в ту, хоть в другую реку…
Всех замыслов князей Васька не знал, но как разведчик он мгновенно понял, что девушек выдворять из лагеря нельзя. Он сам не выпустил бы за расположение рати никого из тех, кто видел этот укрытый Зеленой Дубравой сильнейший конный полк Москвы, – даже самого государя. Девушки его, конечно, видели.
Но где же Дарья? Прячется… Обида и ревность снова зашевелились в душе; склонный к неожиданным вспышкам, Васька мрачно двинулся в обход ближнего шатра к коновязи и вдруг увидел Дарью возле коня. Она успела поменять темный лекарский сарафан на неяркий девичий летник из муравчатой ткани, воткнула в косу белый полевой цветок, и так не походила на ту «монашку», которую он только что видел хлопочущей над увечным парнем, что Васька едва узнал ее. Дарья кормила Орлика с ладони, гладила, целовала белую звездочку на конском лбу, что-то говорила и так увлеклась – даже не услышала шагов за спиной. Тупик остановился, острый слух его уловил горячий полушепот:
…– Ты умный, как ворон, сильный – как барс, быстрый – как орел… Заговорю тебя тремя заговорами, напою из трех ключей, накормлю травой трилистником, и станешь ты втрое умнее ворона, втрое сильнее барса, втрое быстрее орла. Тремя плачами заклинаю тебя – храни мово милого, как птица лебедь хранит лебёденка, унеси его от стрелы быстрой, от копья черного, от сабли вострой. Четыре ноги твои в сече великой – что четыре дуба в осиннике тонком: ни одна не подломится от ветра ли буйного, от железа ли тяжкого. А стукнешь копытом – враг расступится, гривой махнешь – тучи рассеются, глазом моргнешь – дороги расстелются. Не вправо скачи, не влево скачи, скачи ты к моему дому, к порогу девичьему, к сыте медовой, к зерну ярому; обниму я милого, достану ленту шелковую, гриву тебе расчешу, ленту заплету…
Васька попятился за шатер, постоял, потом пошел, громко стуча сапогами. Девушка встретила его скованной полуулыбкой, все еще держась одной рукой за шею Орлика. И снова, как под Коломной, он с трудом узнавал в построжавшей нарядной девушке ту Дарьюшку, что вспоминалась ему в дальних дорогах. Да и мудрено ли – только два раза виделись накоротке, ему еще долго узнавать свою нечаянную зазнобу, найденную в такое тяжкое время. Надолго ли снова-то нашел? И отчего это ради нее позабыл и вишневые очи, и самых красивых боярышень и княжон, которыми, бывало, любовался даже в церкви, принимая лишний грех на душу?.. От стыда за свои ревнивые мысли начал разговор с упрека:
– Дарьюшка, зачем же ты с войском-то пошла? Али я тебя в Коломне не нашел бы? Ведаешь ли ты, какое дело страшное предстоит нам? Тут седые воеводы иной раз теряют разум. Место ли горлицам среди кречетов, что на ястребов летят?
Девушка смотрела в лицо витязя пристально, и хотя говорил он о страшном, испуга не было в ее глазах, только ресницы задрожали, когда разглядывала розовую полосу на его щеке. Глаза ее медленно наполнились слезами.
– Что ты, Даша? – он впервые так назвал ее по-простому, шагнул ближе, встревоженный.
– Ничё я, – она удержала слезу. – Ноженьки подкашиваются, не верю, что дождалась, а он бранится… Как же ты живой-то с Орды воротился? Чуяла ведь я беду, и от людей слыхала – был ты в полону. Был ведь… И рубец вон на щеке…
Тупик опять не знал, что и говорить, выручил его осторожный стариковский кашель. Подошел лекарь, сердито топорща брови на Дарью, упрекнул:
– Ты чего ж это, душенька, гостя дорогого посередь лагеря привечаешь? Сведи-ка его в мой шатер, там и потолкуете ладком. Я велю Аринке и угощение приготовить. А то еще обидится – человек он гордый, рядом с великим князем ходит, да, говорят, и у самого царя ордынского на примете. – Дед молодо и озорно подмигнул Тупику, будто не ссорились нынче. – Конь-то у него глянь какой – только князя носить. Не из ханского ли табуна?
Дарья напряженно смотрела на Ваську, он с беспечным видом отмахнулся:
– Что ты, дед? Я к ордынским ханам на сто верст не подъезжал!
Лекарь, кажется, понял:
– Не подъезжал, так и не надо. Ну их к бесу, ханов ордынских, от них чем дальше – тем лучше. Идите, ребятки, в шатер.
Они были одни, отгороженные от целого государства, собранного на поле, тонкими стенками полотняного шатра. Сидели рядом на лавочке, одурманенные то ли близостью, то ли запахами трав и бальзамов в деревянных и глиняных сосудах, забивших все углы шатра. Васька отстегнул меч и кинжал, снял шелом; Дарья пугливо коснулась его железного локтя.
– Сними… Рубаху-то железную сними хоть на час. Поди, и спишь в ней?
– Приходится…
Он сбросил бы кольчугу с удовольствием, но стеснялся несвежей рубашки. Утром, после смены, они выкупались в прозрачной речке Курце, но стиркой заниматься в сторожевой службе недосуг. Дарья, кажется, догадалась, встала.
– Ты посиди, Василий Андреич, я сейчас ворочусь. А кольчугу сними…
У выхода оглянулась, примерилась к его плечам. Васька послушно стащил тяжелую броню, вздохнул, чувствуя неодолимое желание лечь на охапку духовитых трав у стенки шатра и закрыть глаза; вернется Дарья, сядет около и возьмет его руку своей, маленькой и теплой – он бы век так лежал, засыпая и просыпаясь, чтоб только она сидела рядом… Дарья скоро вернулась с простой льняной сорочкой, портками и обертками для ног.
– Надень чистое, – сказала просто. – В битву надо в чистом идти. А свое исподнее оставь, я постираю.
Васька не успел ответить, как она подошла, опустилась перед ним на колени, откинув за спину рукава-крылья летника.
– Дай я тебя разую…
– Что ты! Я сам…
– Дозволь мне, Василий Андреич, – она снизу посмотрела ему в глаза так, словно хотела вся погрузиться в них, взялась за его сапог. Маленькие руки ее были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в прохладное белье, пахнущее горьковатой травой белоголовником и душицей; чувствовал себя непривычно, неловко и вместе удивительно легко. Дарья внесла сулею с каким-то напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик; следом заглянула ее подруга, поклонясь, позвала:
– Пожалуй, боярин, умыть руки, – голосок строгий, а темные глаза смеялись, и от этого затаенного смеха Ваське сразу стало свободно и уютно, словно домой заглянул на часок. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдет привет и заботу. Отвык уж совсем от этого… Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в темных одеяниях, – может быть, настоящие монахини; были здесь и мужчины-монахи – трое из них неподалеку собирали какую-то странную повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот тихий уголок в тылу войска, когда начнется сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мертвые убраны, раненые перевязаны, и все-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..
Вышла Дарья, подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке пустой кувшин из-под воды, нараспев сказала:
– Дед говорит – ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтоб вас не тревожили. Да вы закройтесь, там ремень изнутри застегивается.
Тупик засмеялся, Дарья покраснела.
– Мы копьем подопрем полог-то, вернее будет. Спасибо за водичку ключевую, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль просто Васька – и все тут.
Когда сели рядом на лавочке за деревянный неструганый стол, Дарья дрогнувшим голосом сказала:
– Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то железный. – И вдруг, словно жена, взяла его руку и поцеловала.
Одолев смущение, он осторожно обнял ее за плечи, притянул к себе, она не противилась, вздрагивала под его горячей рукой, и он стал так же осторожно целовать ее косы, щеки, нос, пока нечаянно не коснулся губ…
Это необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка – словно его родная кровинка, его неотделимая половина – навеки. «Это потому, что я спас ее», – говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких ему спасать приходилось!.. Вся послушная его рукам, она попросила:
– Не надо, Вася, не надо, будет…
– Людей боишься? – спросил он шепотом.
– Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь… Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь… Коли случится что с тобой – прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по слабости моей девичьей на тебя беда какая падет. Твоя ведь я душой и телом, поклялась перед господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.
Он молча целовал ее, изумленный и немножко испуганный этой ее клятвой, она гладила его кудри и тоже молчала, пока чей-то громкий голос снаружи не пробудил обоих от сладкого полусна. Тогда она стала угощать его, сама налила в ковшик меду шипучего, присланного главным лекарем из его собственного запаса, – для знаменитого разведчика ничего не жаль. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое крупное краснобокое яблоко – дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной бодрящий напиток, попросил Дарью рассказать о ее мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил жестко, тем голосом, какой слышала она однажды на коломенской дороге:
– Этот Бастрык, он в войске?
– Не знаю, Вася… Говорят, сгинул с какой-то иконой, – видно, очень дорогая была.
– Жив буду – сыщу. Всем своим другам накажу о нем по Руси спрашивать.
– Да бог с ним, Вася! – девушка огорчилась, что своим неосторожным рассказом расстроила дорогого гостя. – Что он нам теперь?
– Сыщу! – Тупик сжал кулак. – За насилие над тобой он мне ответит. Зверь! Мыслимое ли дело женщину силой брать? Басурманы и то вон не каждый ныне на такое идет. А наших государь велит на месте казнить за насилие. Пока жив, искать буду его.
– Ты где теперь? – Дарья хотела увести гостя от неприятного разговора. – Опять, поди, впереди войска станешь?
– Теперь-то я, Дарыошка, у Христа за пазухой. Кончилось мое удальство: при государе буду, в дружине его посередь большого полка.
– Ой ли? Не верится мне.
– А ты поверь, – Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла – она не поверила ему, а он и сам не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, крепко и долго поцеловал, поднялся из-за стола.
– Уже уходишь?
– Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.
В глазах ее навернулись слезы, он взял ее за плечи, высушил губами влажные васильки, отстранил, словно стараясь надолго запомнить, оглядел всю – от золотистой макушки до простых сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъемах, где в мягкой гармошке рубцов таились пылинки бессчетных верст, которые судила этой девушке судьба-мачеха, опустился и прижался лицом к ее коленям.
– Милые ноженьки, страшно мне подумать, сколько прошли они. Так неужто им еще мерить пути невольников? Нет, Дарьюшка, лучше мы все тут поляжем.
– Не надо вам помирать – вы лучше побейте Мамая.
Она обняла его голову и первый раз сама поцеловала густые Васькины кудри.
– Я одно поле под Москвой знаю, – тихо заговорил он. – Оно все васильковое, что глаза твои – синь ненаглядная… Как воротимся из похода, пойдем туда вместе? Есть поздние васильки, они долго цветут.
Она не ответила, теснее прижимаясь к нему.
– …И будет у нас дом свой, и детки малые будут – как те васильки, веселые да синеглазые. В рожь забегут – потеряются.
Она засмеялась.
– …Пойдешь ты за ними, станешь искать – да и сама сгинешь, то-то беда! Золото да синь во поле широком, как искать стану вас, любых моих?
Она смеялась, все крепче прижимаясь, и Васька был счастлив: хоть теперь, на миг единый, пусть не в яви, а в думах одних, может подарить этой горькой девчонке и поле с васильками, и дом свой, и деток непослушных – самое что ни есть счастье человеческое, больше которого по всем землям ищи – не сыщешь. Дарья смеялась – это было его счастье, краткое, как вздох, но счастье. И первый раз она говорила, смеясь:
– Васенька, ты-то уж не ходи за нами в рожь густую, обочь стань да песню запой – сами найдемся. Не то ведь и ты потеряешься – глаза-то вон моих ведь синее, и волосы – рожь спелая.
Время!.. Словно кто-то произнес в нем это слово, он осторожно отстранился, пошел из шатра, она следом, без обиды, молчаливая, вся полная его словами. И хотя, может быть, понимала: нельзя быть счастливой теперь, перед битвой, чтобы не прогневить всевышнего, лелеяла в себе его слова и рожденные ими картины.
Среди шатров на ровной площадке стояло уже несколько больших повозок с высокими бортами из толстых дубовых плах, каждая повозка запряжена четверкой лошадей попарно. Вокруг этих громоздких сооружений суетились пожилые извозчики и несколько монахов, находившихся при лечебнице.
– Эка! – удивился Тупик. – Прямо детинцы на колесах.
– Они за войском станут, – пояснила Дарья. – На них будут класть раненых. За щитами дубовыми можно при случае и от стрел спрятаться, и отбиваться. Их по четыре – шесть кругом ставили – будто и вправду детинец.
– Кто же такое придумал?
– Дедушка Савося с дядей Фомой.
– Тот атаман самый?
– Ага…
Васька вывел Дарью на край площадки, указал на крыло полка, куда переместилась тысяча ее деда. Войско заканчивало построение, и Тупик, впервые видевший его в боевом порядке, с изумлением и трепетом всматривался в этот громадный живой вал, перегородивший Куликово поле.
– Неужто с такой силой не одолеем Мамая? – тихо спросила девушка.
– Кабы не одолели, так и приходить сюда было б незачем.
У коновязи постояли, не в силах расстаться сразу. Дарья закусила губу, удерживая легкую женскую слезу, Орлик тянулся к ее рукам – помнил угощение. Перебирая челку над его звездочкой, она спросила:
– Он хороший?
– Лучший конь на земле, – Тупик засмеялся.
– Я так и знала, – короткая улыбка в глазах Дарьи не смыла горечи расставания. – У него глаза умные. А рыжий где?
– Помнишь его… Поменял на этого.
– Тот злой был… как и ты тогда. – Она улыбнулась. – Но все равно и тот хороший – тебя сберег.
Васька промолчал. Сколько раз тот рыжий Орлик спасал ему жизнь, а вот он сам погубил его неосторожностью – до сих пор болит сердце, и долго еще будет болеть: будто друга верного не уберег.
Появился старый лекарь, Васька вспомнил о Таршиле, передал его просьбу. Дед позвал за собой. Едва он повернулся, Дарья схватила Тупика за руку:
– Вася, дай мне твой меч!
– Меч?.. – он удивился и… понял. Отстегнул меч и протянул девушке. При своих товарищах никогда этого не сделал бы, но сейчас можно: пусть себя успокоит, думая, что воина спасают в бою заговоры, а не воинское искусство… Дарья схватила меч, тут же откуда-то вывернулась ее подружка, со смехом выхватила у Дарьи меч, обернулась на бегу:
– Не бойся, боярин, вернем тебе меч заговоренный, всех ворогов порубишь, только Дарью помни! – и скрылась в маленькой палатке.
Ведал ли хан Алтын, что его меч будут заговаривать русские женщины!.. Впрочем, теперь это меч Васьки Тупика.
– Эй, витязь, ты чего задумался? – дед Савося уже возвращался с глиняным жбаном. – На-ко, завези Таршиле, пусть взбодрится, не то тяжко ему будет рядом с вами, молодыми.
Приняв жбан, Васька поклонился деду:
– За все те спасибо, Савватей Гаврилыч. Дарью побереги.
– Э-э, молодец, куды мне ныне? Тебе беречь ее, тебе! Побьете врагов – вот и все береженье, – улыбнулся по-стариковски лукаво и успокоительно, будто побить – дело шутейное, будто он, старый воин и лекарь, не видывал кровавых, устланных телами полей, где проходила грозная ордынская конница. Но была ведь еще и Вожа, она грела надеждой и Ваську Тупика, и этого древнего старца, как она грела всех, сошедшихся на Куликовом поле – от великого князя до последнего возницы…
От палатки шла Дарья, строгая, словно юная богородица, и несла меч Ваське Тупику…
Между лагерем и построенной ратью поле очистилось, лишь кое-где по протоптанным черным дорогам двигались подводы; птицы начали возвращаться на освободившееся пространство, изредка вспархивали из-под копыт, отлетали недалеко – люди их не трогали, и птицы быстро привыкали к соседству шумных гостей. Теперь, когда войско заняло позицию и каждому было указано место в строю, ряды стояли неплотно, ратники развертывали позади длинника шатры, варили обед, многие отдыхали. Всюду ходили попы, кадили и пели молитвы, воздух вблизи полков насыщался сладковатым ладанным духом.
Новые чувства охватывали Тупика, едущего шагом позади пешей ополченческой рати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69