Ник выглядел изможденным, глаза его все еще были красными, а на лице написана решимость. Я быстро отвернулась, не желая наблюдать, какое удовольствие доставляют ему мои мучения.
Посоветовавшись с адвокатами, судья объявил, что свидетельское место предоставляется Нику. Атуотер сказала присяжным, что Ник попросил дополнительного времени, чтобы предоставить информацию, которая подорвет всю правдоподобность моей версии событий.
Я ненавидела Ника. Некоторые вещи хуже смерти, думала я, и то, что мне предстояло вынести, было одной из таких вещей.
Он начал словами:
– Вчера вечером ко мне в квартиру пришла доктор Ринсли.
Зал суда сразу взорвался громкой разноголосицей, я опустила голову. Судья Грабб стучал своим молоточком, пока шум не превратился в приглушенный шепот.
– Поэтому я могу теперь полностью доказать те обвинения, которые я выдвинул против нее.
Присяжные стали переговариваться и кивать, а Атуотер повернулась к Андербруку и, как бы извиняясь, пожала плечами: она была близка к победе.
– Но правда заключается в том, что между мной и доктором Ринсли никогда не было сексуальных отношений, она никогда не совершала по отношения ко мне неподобающих поступков.
Зрители открыли рты от изумления, несколько репортеров быстро покинули зал. Атуотер, очевидно, пораженная услышанным, как и все остальные, прервала Ника и сказала:
– Ваша честь, я не имела достаточно времени, чтобы обсудить с моим клиентом суть его выступления. Можно ли попросить короткий перерыв?
Прежде чем судья смог ответить, Ник заявил:
– Я не хочу совещаться, ваша честь. Мне нужно только сказать еще несколько слов, чтобы их внесли в протокол, я прошу вашего разрешения это сделать.
Судья Грабб, который, кажется, проснулся в первый раз за прошедшие недели, сказал:
– Коллега, если вы не возражаете, я позволю истцу продолжать.
Атуотер подняла руки, как бы сдаваясь, и сказала:
– У меня нет возражений. Ник продолжал.
– Эксперты доктора Ринсли были правы. Я полюбил ее, а поскольку добиться ее я не мог, я хотел ее сломить. Но теперь я знаю, что желание кем-то обладать – это не любовь. Забота о чьих-то нуждах и потребностях – вот любовь. Несмотря на все мои выходки, доктор Ринсли продолжала заботиться обо мне, и вчера вечером она доказала мне, что у меня все еще есть семья, хотя я упрямо не желал в это верить. После того, как она вчера ушла, я все думал и думал, несколько часов. Я понял, что не могу продолжать этот процесс. Если я уничтожу человека, который так старался достучаться до моего «я», мне уже ничего не останется в жизни.
Ник посмотрел на меня своими прекрасными голубыми глазами.
– Я хочу публично извиниться перед доктором Ринсли. И хочу попросить прощения у суда и у всех остальных, вовлеченных в это дело.
Я расплакалась от облегчения, от удовлетворения, от чего-то еще более глубокого. Отныне я снова могу доверять тому тихому, потаенному внутреннему голосу, который помогал мне облечь в слова чужие чувства. Я снова могу вернуться к своей работе.
Вернувшись в контору Андербрука, я обхватила его за шею и поцеловала в щеку. От его костюма пахло химчисткой и одеколоном с хвойным ароматом.
– Спасибо за все, – сказала я. Он тер подбородок.
– Если бы вы сказали мне, как закончится этот процесс, я бы от удивления проглотил свою шляпу.
Я позвонила сначала матери, потом Умберто. И в двух словах рассказала им, что произошло, и пригласила Умберто пообедать у меня послезавтра вечером. Я хотела поговорить с ним и получить обратно Франка. Мама сказала, что улетит завтра утром, потому что очень соскучилась по дому и теперь спокойно может оставить меня одну.
Мое лицо было во всех выпусках последних известий. Мы с мамой звонили отцу, и он сказал:
– Мне бы чуть-чуть твоей железной воли, крошка.
Я представила себе, как он выставляет руку ладонью вверх, чтобы я хлопнула по ней своей ладонью. Это был у него знак наивысшего одобрения.
– Спасибо за поддержку, папа, – сказала я и передала трубку маме, чтобы он не услышал, как я шмыгаю носом. Человек с железной волей не должен плакать.
В тот вечер мне пришлось принимать такое количество поздравлений, что, в конце концов, не в силах больше разговаривать, я была вынуждена отключить телефон. Репортеры толпились у моей двери, и я была рада, что Франка нет дома, потому что от его лая я бы сошла с ума.
Утром я проводила маму в аэропорт и крепко ее обняла. Между нами еще оставалось очень много недосказанного.
– Я люблю тебя, мама, – сказала я на прощание. – Знаешь, у меня всегда было одно преимущество перед Ником. Что бы ни решили присяжные, я точно знала – причем давно, с тех пор, как начала вообще что-то понимать, – знала, что меня любят.
Я не могла сделать ей лучшего подарка.
65
Весь следующий день я готовилась к приходу Умберто. Начала с закуски – разложила на блюде разные сорта паштетов и сыров, а по краям украсила крекерами. Потом я зажарила утку, сделала овощной салат и сварила рис. Мне хотелось все приготовить заранее, чтобы потом не пришлось суетиться на кухне.
Днем я накрыла стол, поставила фарфоровые тарелки, подаренные мне матерью, два хрустальных бокала, специально купленных для этого случая, положила белые льняные салфетки. Украшением стола служили высокие белые свечи в хрустальных подсвечниках и маленький букетик белых роз.
Я надела черное платье джерси, которое очень шло мне, и потратила массу времени, чтобы привести в порядок волосы и лицо. Я с нетерпением ждала Франка, но понятия не имела, как пройдет наша встреча с Умберто. За пятнадцать минут до их появления я прошлась по квартире, желая убедиться, что салфетки сложены правильно, температура у вина подходящая, освещение спальни в порядке и все компактные диски на месте.
Когда они наконец прибыли, Франк залаял от восторга и закружил по комнатам. Я радостно завопила и стала обнимать его. Франк был так счастлив, что бегал из комнаты в комнату, как бешеный, периодически останавливаясь, чтобы облизать меня и полаять.
На Умберто была свободная бежевая рубашка, просторные коричневые брюки, но его одежда не могла скрыть, как он похудел. Он быстро меня обнял, и я почувствовала, что у него торчат ребра. Голос его звучал неестественно оживленно. Я чувствовала себя скованно, как будто мы с ним только что познакомились. Я торопливо направилась на кухню за вином, и он последовал за мной, по дороге задержавшись в столовой.
– Фарфор твоей матери, – улыбнулся он и провел пальцем по салатной тарелке.
Он смотрел, как я наполняю фужеры вином, а когда мы чокнулись, сказал:
– Ты прекрасно выглядишь.
– Спасибо, – сказала я торжествующе. – Это мои трофеи, добытые в сражении.
Он запустил свою руку в мои кудри и слегка их примял, потом отпустил.
– Я приготовила блюдо с паштетом и сыром, но придется пока оставить его здесь, на кухне. Ты же знаешь Франка.
– Нет, нет. Я кое-что тебе продемонстрирую. Франк! Ко мне!
Франк, который после неистовой беготни теперь просто бродил по квартире, послушно подошел к Умберто.
– Лежать, – приказал Умберто. Франк лег.
– Теперь мы оставим это блюдо с закусками на кофейном столике и уйдем из комнаты на пять минут. Когда мы вернемся, паштет и сыр все еще будут здесь.
– Конечно, они будут здесь, – засмеялась я, – просто переместятся к нему в брюхо.
Но все же я поставила блюдо на столик.
– Франк, оставаться здесь, – скомандовал Умберто, и Франк улегся рядом с кофейным столиком, из пасти его текли слюни, и он внимательно смотрел на нас.
Мы прошли в спальню и пять минут поговорили о процессе. После этого я на цыпочках прокралась в коридор и осторожно заглянула в гостиную.
Франку, очевидно, наскучило лежать, но повинуясь команде, он продолжал лежать у кофейного столика. Блюдо с едой было нетронуто.
– Какая умная собачка! – воскликнула я и бросилась в гостиную. – Хорошая собака!
Я погладила его уши и позволила облизать мою руку, он вскочил и опять принялся колесить по комнатам.
– О Боже, Умберто, ты сотворил чудо! – сказала я.
Он слегка покраснел. Он стоял в дверях гостиной, засунув руки в карманы.
– Мне хотелось что-то сделать, чтобы заслужить прощение.
Памятуя о том, как он всегда относился к моей собаке, я была особенно тронута.
Еда удалась на славу. Умберто в удивлении поднял брови, когда попробовал утиную грудку с соусом из ежевики.
– Умопомрачительно, – сказал он.
– Спасибо.
Напряжение постепенно спадало, мы вспоминали события прошедшего года. Я рассказала все, что касалось моих отношений с матерью. Он сказал, что его ресторан процветает и что он подумывает открыть еще один в Малибу. Не так давно он перенес острый аппендицит, который сначала принял за простое расстройство желудка.
– Ты имеешь в виду, что тебе делали операцию и ты мне не рассказал об этом? – озадаченно спросила я.
– Это было еще до того, как мы опять стали разговаривать.
– Но и потом ты не упоминал об этом!
Он смахнул с колен несколько хлебных крошек.
– Тебе и так было о чем подумать. Мне не хотелось тебя тревожить.
– О, Умберто, мне следовало об этом знать. – Я положила руку ему на плечо и мягко сказала. – Сейчас все в порядке?
– Все отлично. Просто маленький шрам.
После обеда мы, как хорошие друзья, мыли посуду. Он не прикасался ко мне, а я старалась к нему не приближаться, ведь я не знала, есть ли у него сейчас кто-нибудь, – и как он относится ко мне.
У меня был камин с искусственными бревнами, освещаемый газом, и сейчас я его включила. Газ слегка шипел, от пламени стало веселее, я задула свечи и выключила верхний свет.
Я поставила на кофейный столик бутылку коньяку и две рюмки, мы сели лицом друг к другу на софу. Он молча смотрел на меня.
– Ты за это время… ты сейчас… с кем-нибудь встречаешься? – наконец спросила я.
Он начал потирать указательным пальцем верхнюю губу.
– Я встречался с тремя или четырьмя женщинами. А ты?
– Нет.
Я налила коньяку, чтобы собраться с силами. Конечно, он встречается. Я ведь это знала.
Он взял свою рюмку, немного ее покачал и отпил.
– Когда я кого-нибудь обнимаю, я представляю себе, что это ты.
Мне пришлось справиться с рвавшимся у меня изнутри голосом, который говорил «конечно, конечно», и я несколько минут смотрела на огонь, допивая свой коньяк.
– Почему меня, Умберто? Что во мне такого, чего нет в других женщинах?
До нас донеслось звяканье ключей – это соседи возвращались домой – и Франк вдруг разразился лаем.
– Франк! Лежать! – скомандовал Умберто.
Я не верила своим глазам: Франк опустился на ковер и просто слегка поскуливал.
Умберто опять потер верхнюю губу и повернулся ко мне.
– Всю мою жизнь меня любили, как игрушку. Когда я был маленький, моя мать брала меня в церковь по воскресеньям, чтобы мной похвастаться. Потом это были женщины – даже женщины, которых я не знал, – они подходили ко мне на улице или в супермаркете. Они присылали мне милые открыточки или небольшие подарки, оставляли номера телефонов. Когда мой ресторан стал процветать, мною начали интересоваться из-за моих денег или известности, но я сам никого не интересовал, даже Марисомбру. Потом я встретил тебя, но еще слушая тебя по радио, я уже знал, что ты не такая. Ты действительно поняла меня. Ты серьезно отнеслась к моему увлечению птицами. Я решил, что ты по-настоящему меня любишь… вот почему мне потом было так трудно.
Он опустил голову.
– Я всегда был очень одинок, с самого раннего детства. Я слишком рано потерял бабушку, которую очень любил. Мне пришлось покинуть свою страну и жить как чужестранцу в новом месте. Я ждал, что меня откроют, но это произошло только, когда ты меня нашла.
Колени наши соприкасались, и я положила руку на его бедро. Он встал, притянул меня к себе и обнял.
– Как я мог потерять тебя? – произнес он.
И мне так долго не хватало его! Когда он разделся, я увидела, как ужасно он похудел. Шрам около лобка был все еще красного цвета и сильно выделялся. Когда мы легли, я осторожно до него дотронулась.
– Все еще болит?
– Просто иногда чешется.
У него несколько раз возникала и проходила эрекция, пока он гладил и целовал меня. Но я даже после длительной стимуляции не чувствовала достаточного возбуждения. Я не знала, сможем ли мы преодолеть расстояние и недоверие, которые разделяли нас в последний год.
Некоторое время мы лежали спокойно. Он расслабился. Потом он повернулся на бок ко мне лицом, приподнялся на локте и с тревогой посмотрел на меня.
– Я потерял тебя задолго до того, как мы перестали встречаться.
Я закрыла глаза и прижала его к себе. В какой-то момент мы свалились на ковер. Я смутно ощущала, что ковер колет мне ноги и копчик. Когда я наконец кончила, я судорожно закричала, и он успокаивал меня, повторяя:
– Крошка моя, крошка моя.
От ковра все еще пахло хлорной известью.
Умберто зашел в ванную и вернулся с полотенцем. Я вытерлась, приподнялась и неожиданно заметила что-то темное в полумраке. Потом я поняла, что это было: все время, пока мы находились в спальне, Франк лежал в углу, буквально сразив меня своей вежливостью.
Умберто помог мне встать, мы подошли к окну и посмотрели на небо. Молодая луна напоминала улыбку на небе, сквозь ветки платана я могла различить одну яркую планету.
Впервые за много месяцев внешний мир стал обретать для меня очертания.
ЭПИЛОГ
Опять ноябрь, прошел год с тех пор, как я в последний раз видела Ника, а несколько недель назад я получила от него открытку и фотографию. Написано было всего несколько строк:
– Все еще лечусь у психотерапевта. Часто о вас думаю. Всего хорошего, Ник.
Я долго рассматривала фотографию. Ник сидел у пианино с торжественным выражением лица, держа руки на клавиатуре. Я подумала, что фотографировала, наверное, его новая подружка или приятель. А может, он сам себя снял фотоаппаратом с автоспуском.
Он был загорелый. Может быть, он еще не нашел работы или просто живет около пляжа. На нем была гавайская желто-бирюзовая рубашка с эффектно разбросанными пальмами. На пианино стояла банка кока-колы, а рядом с ней – стакан с какой-то темной жидкостью.
Я рассматривала пальцы на клавиатуре. На правой руке что-то блестело, может быть, кольцо. Наверное, он купил его на память об отпуске, а может, ему кто-то его подарил.
Он смотрел на клавиши пианино, глаз его не было видно, но его подбородок обрел какую-то мягкость, даже некоторый намек на доброту. Я знала, что он стал счастливее, и мне показалось, что он наконец занимается тем, чем хочет. Мне хотелось так думать.
Когда-то рядом с нашим домом в Бендоне свил гнездо поползень. В начале апреля, когда он подыскал себе пару, он постоянно подлетал к нашей теплице. Мама очень беспокоилась, что он поранится, так настойчиво он бросался на собственное отражение. Он борется с соперником из-за своей самочки, сказала мама. Мы подумали, что, если завесить стекло полотенцем, он прекратит кидаться на него, но он просто переместился немного в сторону.
Глядя на фотографию, я вспомнила того поползня. Если бы я соорудила для него завесу, он бы тоже нашел другое место. Ему необходимо было разыграть весь сценарий, так сильны были движущие им силы, так же сильны, как инстинкт у птицы.
Теперь я работаю в клинике Кевина в Санта-Монике, но не более сорока часов в неделю. Из окон своего кабинета я вижу лужайку с травой, на краю ее растет глициния, там живет райская птица. Хотя я – главный врач клиники, я все еще один раз в неделю веду своих собственных пациентов частным порядком.
Я работала вторую неделю, когда ко мне пришла новая пациентка, это была женщина сорока пяти лет, находившаяся в состоянии депрессии и подверженная приступам паники. Во время первого сеанса я сказала ей:
– Наверное, бывают моменты, когда вы чувствуете себя такой испуганной, что боитесь дышать… Вы не знаете, проживете ли еще час.
Ее глаза наполнились слезами, и она сказала:
– Все именно так.
Потом она очень странно на меня посмотрела, склонив голову набок. Она сказала:
– У вас были… бывают приступы паники или депрессии?
Я решила, что она, наверное, единственный человек в Лос-Анджелесе, который не слышал о процессе. Не пытаясь скрывать, я сказала:
– Я перенесла муки ада и вернулась оттуда. Надеюсь, то, что я испытала, поможет вам.
– Мне так много надо вам рассказать, – сказала она, и мы начали деликатный процесс распутывания ее чувств.
* * *
Теперь три раза в неделю я лежу на диване Даниделлоу и рассказываю ей о своих переживаниях. Мне приятен запах табака, которым пропитан ее кабинет, ряды книг, приглушенный свет, мягкий тембр ее голоса.
Я наконец рассказала ей о чем-то большом и сером, что иногда неясно вырисовывается передо мной, когда я засыпаю.
– Как вы реагируете на это? – спросила она.
– Иногда я дергаюсь и просыпаюсь. Иногда это меня влечет, иногда я не открываю глаз, и это меня поглощает.
– То, что вы описываете, называется феноменом Исаковера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Посоветовавшись с адвокатами, судья объявил, что свидетельское место предоставляется Нику. Атуотер сказала присяжным, что Ник попросил дополнительного времени, чтобы предоставить информацию, которая подорвет всю правдоподобность моей версии событий.
Я ненавидела Ника. Некоторые вещи хуже смерти, думала я, и то, что мне предстояло вынести, было одной из таких вещей.
Он начал словами:
– Вчера вечером ко мне в квартиру пришла доктор Ринсли.
Зал суда сразу взорвался громкой разноголосицей, я опустила голову. Судья Грабб стучал своим молоточком, пока шум не превратился в приглушенный шепот.
– Поэтому я могу теперь полностью доказать те обвинения, которые я выдвинул против нее.
Присяжные стали переговариваться и кивать, а Атуотер повернулась к Андербруку и, как бы извиняясь, пожала плечами: она была близка к победе.
– Но правда заключается в том, что между мной и доктором Ринсли никогда не было сексуальных отношений, она никогда не совершала по отношения ко мне неподобающих поступков.
Зрители открыли рты от изумления, несколько репортеров быстро покинули зал. Атуотер, очевидно, пораженная услышанным, как и все остальные, прервала Ника и сказала:
– Ваша честь, я не имела достаточно времени, чтобы обсудить с моим клиентом суть его выступления. Можно ли попросить короткий перерыв?
Прежде чем судья смог ответить, Ник заявил:
– Я не хочу совещаться, ваша честь. Мне нужно только сказать еще несколько слов, чтобы их внесли в протокол, я прошу вашего разрешения это сделать.
Судья Грабб, который, кажется, проснулся в первый раз за прошедшие недели, сказал:
– Коллега, если вы не возражаете, я позволю истцу продолжать.
Атуотер подняла руки, как бы сдаваясь, и сказала:
– У меня нет возражений. Ник продолжал.
– Эксперты доктора Ринсли были правы. Я полюбил ее, а поскольку добиться ее я не мог, я хотел ее сломить. Но теперь я знаю, что желание кем-то обладать – это не любовь. Забота о чьих-то нуждах и потребностях – вот любовь. Несмотря на все мои выходки, доктор Ринсли продолжала заботиться обо мне, и вчера вечером она доказала мне, что у меня все еще есть семья, хотя я упрямо не желал в это верить. После того, как она вчера ушла, я все думал и думал, несколько часов. Я понял, что не могу продолжать этот процесс. Если я уничтожу человека, который так старался достучаться до моего «я», мне уже ничего не останется в жизни.
Ник посмотрел на меня своими прекрасными голубыми глазами.
– Я хочу публично извиниться перед доктором Ринсли. И хочу попросить прощения у суда и у всех остальных, вовлеченных в это дело.
Я расплакалась от облегчения, от удовлетворения, от чего-то еще более глубокого. Отныне я снова могу доверять тому тихому, потаенному внутреннему голосу, который помогал мне облечь в слова чужие чувства. Я снова могу вернуться к своей работе.
Вернувшись в контору Андербрука, я обхватила его за шею и поцеловала в щеку. От его костюма пахло химчисткой и одеколоном с хвойным ароматом.
– Спасибо за все, – сказала я. Он тер подбородок.
– Если бы вы сказали мне, как закончится этот процесс, я бы от удивления проглотил свою шляпу.
Я позвонила сначала матери, потом Умберто. И в двух словах рассказала им, что произошло, и пригласила Умберто пообедать у меня послезавтра вечером. Я хотела поговорить с ним и получить обратно Франка. Мама сказала, что улетит завтра утром, потому что очень соскучилась по дому и теперь спокойно может оставить меня одну.
Мое лицо было во всех выпусках последних известий. Мы с мамой звонили отцу, и он сказал:
– Мне бы чуть-чуть твоей железной воли, крошка.
Я представила себе, как он выставляет руку ладонью вверх, чтобы я хлопнула по ней своей ладонью. Это был у него знак наивысшего одобрения.
– Спасибо за поддержку, папа, – сказала я и передала трубку маме, чтобы он не услышал, как я шмыгаю носом. Человек с железной волей не должен плакать.
В тот вечер мне пришлось принимать такое количество поздравлений, что, в конце концов, не в силах больше разговаривать, я была вынуждена отключить телефон. Репортеры толпились у моей двери, и я была рада, что Франка нет дома, потому что от его лая я бы сошла с ума.
Утром я проводила маму в аэропорт и крепко ее обняла. Между нами еще оставалось очень много недосказанного.
– Я люблю тебя, мама, – сказала я на прощание. – Знаешь, у меня всегда было одно преимущество перед Ником. Что бы ни решили присяжные, я точно знала – причем давно, с тех пор, как начала вообще что-то понимать, – знала, что меня любят.
Я не могла сделать ей лучшего подарка.
65
Весь следующий день я готовилась к приходу Умберто. Начала с закуски – разложила на блюде разные сорта паштетов и сыров, а по краям украсила крекерами. Потом я зажарила утку, сделала овощной салат и сварила рис. Мне хотелось все приготовить заранее, чтобы потом не пришлось суетиться на кухне.
Днем я накрыла стол, поставила фарфоровые тарелки, подаренные мне матерью, два хрустальных бокала, специально купленных для этого случая, положила белые льняные салфетки. Украшением стола служили высокие белые свечи в хрустальных подсвечниках и маленький букетик белых роз.
Я надела черное платье джерси, которое очень шло мне, и потратила массу времени, чтобы привести в порядок волосы и лицо. Я с нетерпением ждала Франка, но понятия не имела, как пройдет наша встреча с Умберто. За пятнадцать минут до их появления я прошлась по квартире, желая убедиться, что салфетки сложены правильно, температура у вина подходящая, освещение спальни в порядке и все компактные диски на месте.
Когда они наконец прибыли, Франк залаял от восторга и закружил по комнатам. Я радостно завопила и стала обнимать его. Франк был так счастлив, что бегал из комнаты в комнату, как бешеный, периодически останавливаясь, чтобы облизать меня и полаять.
На Умберто была свободная бежевая рубашка, просторные коричневые брюки, но его одежда не могла скрыть, как он похудел. Он быстро меня обнял, и я почувствовала, что у него торчат ребра. Голос его звучал неестественно оживленно. Я чувствовала себя скованно, как будто мы с ним только что познакомились. Я торопливо направилась на кухню за вином, и он последовал за мной, по дороге задержавшись в столовой.
– Фарфор твоей матери, – улыбнулся он и провел пальцем по салатной тарелке.
Он смотрел, как я наполняю фужеры вином, а когда мы чокнулись, сказал:
– Ты прекрасно выглядишь.
– Спасибо, – сказала я торжествующе. – Это мои трофеи, добытые в сражении.
Он запустил свою руку в мои кудри и слегка их примял, потом отпустил.
– Я приготовила блюдо с паштетом и сыром, но придется пока оставить его здесь, на кухне. Ты же знаешь Франка.
– Нет, нет. Я кое-что тебе продемонстрирую. Франк! Ко мне!
Франк, который после неистовой беготни теперь просто бродил по квартире, послушно подошел к Умберто.
– Лежать, – приказал Умберто. Франк лег.
– Теперь мы оставим это блюдо с закусками на кофейном столике и уйдем из комнаты на пять минут. Когда мы вернемся, паштет и сыр все еще будут здесь.
– Конечно, они будут здесь, – засмеялась я, – просто переместятся к нему в брюхо.
Но все же я поставила блюдо на столик.
– Франк, оставаться здесь, – скомандовал Умберто, и Франк улегся рядом с кофейным столиком, из пасти его текли слюни, и он внимательно смотрел на нас.
Мы прошли в спальню и пять минут поговорили о процессе. После этого я на цыпочках прокралась в коридор и осторожно заглянула в гостиную.
Франку, очевидно, наскучило лежать, но повинуясь команде, он продолжал лежать у кофейного столика. Блюдо с едой было нетронуто.
– Какая умная собачка! – воскликнула я и бросилась в гостиную. – Хорошая собака!
Я погладила его уши и позволила облизать мою руку, он вскочил и опять принялся колесить по комнатам.
– О Боже, Умберто, ты сотворил чудо! – сказала я.
Он слегка покраснел. Он стоял в дверях гостиной, засунув руки в карманы.
– Мне хотелось что-то сделать, чтобы заслужить прощение.
Памятуя о том, как он всегда относился к моей собаке, я была особенно тронута.
Еда удалась на славу. Умберто в удивлении поднял брови, когда попробовал утиную грудку с соусом из ежевики.
– Умопомрачительно, – сказал он.
– Спасибо.
Напряжение постепенно спадало, мы вспоминали события прошедшего года. Я рассказала все, что касалось моих отношений с матерью. Он сказал, что его ресторан процветает и что он подумывает открыть еще один в Малибу. Не так давно он перенес острый аппендицит, который сначала принял за простое расстройство желудка.
– Ты имеешь в виду, что тебе делали операцию и ты мне не рассказал об этом? – озадаченно спросила я.
– Это было еще до того, как мы опять стали разговаривать.
– Но и потом ты не упоминал об этом!
Он смахнул с колен несколько хлебных крошек.
– Тебе и так было о чем подумать. Мне не хотелось тебя тревожить.
– О, Умберто, мне следовало об этом знать. – Я положила руку ему на плечо и мягко сказала. – Сейчас все в порядке?
– Все отлично. Просто маленький шрам.
После обеда мы, как хорошие друзья, мыли посуду. Он не прикасался ко мне, а я старалась к нему не приближаться, ведь я не знала, есть ли у него сейчас кто-нибудь, – и как он относится ко мне.
У меня был камин с искусственными бревнами, освещаемый газом, и сейчас я его включила. Газ слегка шипел, от пламени стало веселее, я задула свечи и выключила верхний свет.
Я поставила на кофейный столик бутылку коньяку и две рюмки, мы сели лицом друг к другу на софу. Он молча смотрел на меня.
– Ты за это время… ты сейчас… с кем-нибудь встречаешься? – наконец спросила я.
Он начал потирать указательным пальцем верхнюю губу.
– Я встречался с тремя или четырьмя женщинами. А ты?
– Нет.
Я налила коньяку, чтобы собраться с силами. Конечно, он встречается. Я ведь это знала.
Он взял свою рюмку, немного ее покачал и отпил.
– Когда я кого-нибудь обнимаю, я представляю себе, что это ты.
Мне пришлось справиться с рвавшимся у меня изнутри голосом, который говорил «конечно, конечно», и я несколько минут смотрела на огонь, допивая свой коньяк.
– Почему меня, Умберто? Что во мне такого, чего нет в других женщинах?
До нас донеслось звяканье ключей – это соседи возвращались домой – и Франк вдруг разразился лаем.
– Франк! Лежать! – скомандовал Умберто.
Я не верила своим глазам: Франк опустился на ковер и просто слегка поскуливал.
Умберто опять потер верхнюю губу и повернулся ко мне.
– Всю мою жизнь меня любили, как игрушку. Когда я был маленький, моя мать брала меня в церковь по воскресеньям, чтобы мной похвастаться. Потом это были женщины – даже женщины, которых я не знал, – они подходили ко мне на улице или в супермаркете. Они присылали мне милые открыточки или небольшие подарки, оставляли номера телефонов. Когда мой ресторан стал процветать, мною начали интересоваться из-за моих денег или известности, но я сам никого не интересовал, даже Марисомбру. Потом я встретил тебя, но еще слушая тебя по радио, я уже знал, что ты не такая. Ты действительно поняла меня. Ты серьезно отнеслась к моему увлечению птицами. Я решил, что ты по-настоящему меня любишь… вот почему мне потом было так трудно.
Он опустил голову.
– Я всегда был очень одинок, с самого раннего детства. Я слишком рано потерял бабушку, которую очень любил. Мне пришлось покинуть свою страну и жить как чужестранцу в новом месте. Я ждал, что меня откроют, но это произошло только, когда ты меня нашла.
Колени наши соприкасались, и я положила руку на его бедро. Он встал, притянул меня к себе и обнял.
– Как я мог потерять тебя? – произнес он.
И мне так долго не хватало его! Когда он разделся, я увидела, как ужасно он похудел. Шрам около лобка был все еще красного цвета и сильно выделялся. Когда мы легли, я осторожно до него дотронулась.
– Все еще болит?
– Просто иногда чешется.
У него несколько раз возникала и проходила эрекция, пока он гладил и целовал меня. Но я даже после длительной стимуляции не чувствовала достаточного возбуждения. Я не знала, сможем ли мы преодолеть расстояние и недоверие, которые разделяли нас в последний год.
Некоторое время мы лежали спокойно. Он расслабился. Потом он повернулся на бок ко мне лицом, приподнялся на локте и с тревогой посмотрел на меня.
– Я потерял тебя задолго до того, как мы перестали встречаться.
Я закрыла глаза и прижала его к себе. В какой-то момент мы свалились на ковер. Я смутно ощущала, что ковер колет мне ноги и копчик. Когда я наконец кончила, я судорожно закричала, и он успокаивал меня, повторяя:
– Крошка моя, крошка моя.
От ковра все еще пахло хлорной известью.
Умберто зашел в ванную и вернулся с полотенцем. Я вытерлась, приподнялась и неожиданно заметила что-то темное в полумраке. Потом я поняла, что это было: все время, пока мы находились в спальне, Франк лежал в углу, буквально сразив меня своей вежливостью.
Умберто помог мне встать, мы подошли к окну и посмотрели на небо. Молодая луна напоминала улыбку на небе, сквозь ветки платана я могла различить одну яркую планету.
Впервые за много месяцев внешний мир стал обретать для меня очертания.
ЭПИЛОГ
Опять ноябрь, прошел год с тех пор, как я в последний раз видела Ника, а несколько недель назад я получила от него открытку и фотографию. Написано было всего несколько строк:
– Все еще лечусь у психотерапевта. Часто о вас думаю. Всего хорошего, Ник.
Я долго рассматривала фотографию. Ник сидел у пианино с торжественным выражением лица, держа руки на клавиатуре. Я подумала, что фотографировала, наверное, его новая подружка или приятель. А может, он сам себя снял фотоаппаратом с автоспуском.
Он был загорелый. Может быть, он еще не нашел работы или просто живет около пляжа. На нем была гавайская желто-бирюзовая рубашка с эффектно разбросанными пальмами. На пианино стояла банка кока-колы, а рядом с ней – стакан с какой-то темной жидкостью.
Я рассматривала пальцы на клавиатуре. На правой руке что-то блестело, может быть, кольцо. Наверное, он купил его на память об отпуске, а может, ему кто-то его подарил.
Он смотрел на клавиши пианино, глаз его не было видно, но его подбородок обрел какую-то мягкость, даже некоторый намек на доброту. Я знала, что он стал счастливее, и мне показалось, что он наконец занимается тем, чем хочет. Мне хотелось так думать.
Когда-то рядом с нашим домом в Бендоне свил гнездо поползень. В начале апреля, когда он подыскал себе пару, он постоянно подлетал к нашей теплице. Мама очень беспокоилась, что он поранится, так настойчиво он бросался на собственное отражение. Он борется с соперником из-за своей самочки, сказала мама. Мы подумали, что, если завесить стекло полотенцем, он прекратит кидаться на него, но он просто переместился немного в сторону.
Глядя на фотографию, я вспомнила того поползня. Если бы я соорудила для него завесу, он бы тоже нашел другое место. Ему необходимо было разыграть весь сценарий, так сильны были движущие им силы, так же сильны, как инстинкт у птицы.
Теперь я работаю в клинике Кевина в Санта-Монике, но не более сорока часов в неделю. Из окон своего кабинета я вижу лужайку с травой, на краю ее растет глициния, там живет райская птица. Хотя я – главный врач клиники, я все еще один раз в неделю веду своих собственных пациентов частным порядком.
Я работала вторую неделю, когда ко мне пришла новая пациентка, это была женщина сорока пяти лет, находившаяся в состоянии депрессии и подверженная приступам паники. Во время первого сеанса я сказала ей:
– Наверное, бывают моменты, когда вы чувствуете себя такой испуганной, что боитесь дышать… Вы не знаете, проживете ли еще час.
Ее глаза наполнились слезами, и она сказала:
– Все именно так.
Потом она очень странно на меня посмотрела, склонив голову набок. Она сказала:
– У вас были… бывают приступы паники или депрессии?
Я решила, что она, наверное, единственный человек в Лос-Анджелесе, который не слышал о процессе. Не пытаясь скрывать, я сказала:
– Я перенесла муки ада и вернулась оттуда. Надеюсь, то, что я испытала, поможет вам.
– Мне так много надо вам рассказать, – сказала она, и мы начали деликатный процесс распутывания ее чувств.
* * *
Теперь три раза в неделю я лежу на диване Даниделлоу и рассказываю ей о своих переживаниях. Мне приятен запах табака, которым пропитан ее кабинет, ряды книг, приглушенный свет, мягкий тембр ее голоса.
Я наконец рассказала ей о чем-то большом и сером, что иногда неясно вырисовывается передо мной, когда я засыпаю.
– Как вы реагируете на это? – спросила она.
– Иногда я дергаюсь и просыпаюсь. Иногда это меня влечет, иногда я не открываю глаз, и это меня поглощает.
– То, что вы описываете, называется феноменом Исаковера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39