У него появились резь в глазах, жестокие приступы кашля, ныли старые раны и, наконец, развился смертельный недуг.
Суворов был по натуре добр – непритязательной добротой простою русского человека. Он не пропускал ни одного нищего, чтобы не оделить его милостыней. Встречая ребят, он останавливался и ласкал их. В Кончанском у него жила на полном пансионе целая команда инвалидов. Он помогал всем, кто обращался к нему. По уверению Фукса, он до конца жизни каждый год тайно высылал 10 тысяч рублей в одну из тюрем.
«Я проливал кровь потоками, – сказал он однажды, – и прихожу в ужас от этого. Но я люблю моего ближнего; я никого не сделал несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки».
Полководец был искренен, говоря это, и здесь нет противоречия с его беспощадностью там, где она диктовалась железным законом войны.
«Заранее учись прощать ошибки других и не прощай никогда собственных», часто повторял Суворов.
Окружающие знали его отходчивость, доверчивость и житейскую неопытность и часто использовали их в своих интересах. Управители обкрадывали его или разоряли его своей леностью и небрежностью; адъютанты опутывали его сетью взаимных интриг, подсказывали ему пристрастное распределение наград, играли на всех его слабых струнах, благоразумно не вторгаясь только в чисто военную сферу, где, как им было известно, полководец не терпел ничьего вмешательства.
Вряд ли Суворов не замечал ухищрений и плутней, разыгрывавшихся вокруг него. Скорее всего, он просто не придавал им значения, не считая их достойными того, чтобы отвлекаться ради них от военных дел.
Могла быть и другая причина. Прав был Л. Н. Энгельгардт, писавший: «Суворов окружил себя людьми простыми, которые менее всех могли бы отгадать его». Иногда он наблюдал за ними с добродушным любопытством. Его управляющий Матвеич задержал однажды отправку коровы, чтобы пользоваться молоком; в другой раз он же долго не отправлял лошадей. Суворов напомнил ему о лошадях: «ведь от них молока нет».
Характерным, во всем проявлявшимся свойством его была безыскусственная простота; ни при каких обстоятельствах его не покидал подлинный демократизм. Объезжая в скромной повозке пограничные крепости Финляндии, он встретился с мчавшимся фельдъегерем. Не узнав в бедно одетом старичке знаменитого графа Суворова, тот гаркнул что-то и хлестнул графа нагайкой. Адъютант в бешенстве хотел остановить фельдъегеря, но Суворов закрыл ему рот рукою:
– Тише! Курьер, помилуй бог, дело великое.
Получив звание фельдмаршала, он писал де Рибасу: «Пусть мое новое звание вас не смущает. Я не переменюсь до Стикса».
Одним из основных свойств его натуры была глубокая, нерушимая бескорыстность. И здесь он представлял собою яркое исключение среди возведенной в принцип продажности екатерининских вельмож. Все искали, чем бы поживиться, все воровали направо и налево. Кондотьерские нравы господствовали во всех армиях. Французы грабили завоеванную Италию, австрийцы – Польшу. Суворов же никогда не взял ни одной вещи из бесценной добычи, которая доставалась войскам в результате его побед. Когда при взятии Турина ему принесли драгоценности бывшего сардинского короля, оставленные французами при поспешном отступлении, он отказался считать их своей военной добычей и отослал экс-королю.
Будучи глубоко принципиальным человеком, Суворов выработал для себя идеальный тип, образец, к которому следует стремиться. Этот идеал обрисован им в письме к Александру Карачаю (приводим в выдержках):
«…Военные добродетели суть: отважность для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала. Военачальник, руководствуясь порядком и устройством, владычествует с помощью неусыпности и предусмотрения.
Будь откровенен с друзьями, умерен в нужном и бескорыстен в поведении. Пламеней усердием к службе своего государя.
Люби истинную славу; отличай честолюбие от надменности и гордости.
Привыкай заранее прощать погрешности других, и не прощай никогда себе своих погрешностей.
Обучай ревностно подчиненных и подавай им пример собою.
…Будь терпелив в военных трудах; не унывай от неудач. Умей предупреждать обстоятельства ложные и сомнительные; не предавайся безвременной запальчивости.
Храни в памяти своей имена великих людей и руководствуйся ими в походах и действиях своих.
…Привыкай к деятельности неутомимой.
Управляй щастием; один миг доставляет победу».
* * *
Суворов был одним из наиболее образованных русских людей своего времени. Он знал математику, историю, географию; владел немецким, французским, итальянским, польским, турецким, был знаком с арабским, персидским и финским языками; был основательно знаком с философией, с древней и новой литературой. Военная эрудиция его была изумительна. Он проштудировал все важнейшие военные книги, начиная с Плутарха, вплоть до своих современников, изучил фортификацию и даже сдал экзамен на мичмана.
Во всей екатерининской России не было, пожалуй другого человека, который бы в разгаре громадной работы столь тщательно следил за периодической заграничной прессой.
Французский эмигрант маркиз Марсильяк свидетельствует: «Суворов обладал глубокими сведениями в науках и литературе. Он любил выказать свою начитанность, но только перед теми, коих считал способными оценить его сведения. Он отличался точным знанием всех европейских крепостей, во всех подробностях их сооружений, а равно всех позиций и местностей, на которых происходили знаменитые сражения».
Сохранился рассказ, будто однажды Суворов выразился: «Не будь я военным, я был бы поэтом». Неизвестно в точности, была ли произнесена им эта фраза, но факт таков, что генералиссимус российских армий питал неизменный интерес к поэзии и сам постоянно порывался писать стихи. Служа Марсу, Суворов всегда был поклонником Аполлона.
Стихотворения Суворова не отличаются особыми достоинствами. С точки зрения формальных достоинств муза Суворова не превышала среднего уровня его эпохи. К чести Суворова надо сказать, что он сам отлично понимал это. Когда один из современников назвал его однажды поэтом, он решительно отклонил это звание. «Истинная поэзия рождается вдохновением, – произнес он. – Я же просто складываю рифмы».
Будучи во всем последовательным, он никогда не печатал своих стихов.
И все-таки стихи всегда были слабостью его исключительно волевой, сильной натуры.
В бумагах Суворова, относящихся к периоду итальянской кампании, имеется четко переписанное стихотворение:
Эпиграмма
На пламенном шару остановилось время,
И изумленное ко славе вопиет:
Кто муж сей, с кем в родство
Вошло венчанных племя?
От славы вдруг ответ:
Се вождь союзных сил,
Решитель злых раздоров,
Се росс! Се мой герой!
Бессмертный то Суворов!
На этом листе рукою полководца сделана пометка: «Сии стихи неизвестно кем писаны, но прекрасны».
Суворов очень любил прибегать к стихотворной форме и в частной переписке.
Стоит привести письмо, отправленное им дочери Наташе в 1794 году из Польши:
Нам дали небеса 24 часа.
Потачки не даю моей судьбине,
А жертвую оным моей монархине.
И чтоб окончить вдруг,
Сплю и ем, когда досуг
В том же году он послал ей очень любопытное письмо, в котором касался злободневного тогда вопроса о выборе жениха:
Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
К осцюшко злой в руках: Ура! Взяла наша!
Я всем здоров: только немножко лих
На тебя, что презрен избранный мной жених.
Коль велика дочерняя любовь к отцу,
Послушай старика, дай руку молодцу.
А впрочем никаких не хочешь слышать (в)здоров.
Нежнейший твой отец, граф Рымникский-Суворов.
Пристрастие Суворова к стихам проявлялось не только в личной, но и в официальной переписке. Не говоря уже о его подчиненных, он и австрийским генералам во время итальянской кампании неоднократно давал указания в форме немецких или французских стихов. Сообщение военных реляций в форме стихов было также в обычае у Суворова. Вдобавок иногда эти стихи были пропитаны тонким ядом. Достаточно напомнить стишок «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу», приведший Потемкина в ярость.
Свойственный Суворову язвительный стиль нашел себе яркое отражение в его эпиграммах. Известна его эпиграмма на Потемкина, высмеивающая завоевательную политику князя Таврического, напыщенность и его презрение к людям:
Одной рукой он в шахматы играет,
Другой рукою он народы покоряет.
Одной ногой разит он друга и врага,
Другою топчет он вселенны берега.
Эта эпиграмма является кстати пародией на державинские «Хоры», сочиненные по случаю потемкинского праздника в 1791 году.
Конфликт с тем же Потемкиным побудил попавшего в незаслуженную опалу Суворова написать такие строки:
Стремись, моя душа, в восторге к небесам
Или препобеждай от козней стыд и срам.
Склонность Суворова к поэзии неоднократно использовалась окружающими. Его управляющий, плут Терентий Черкасов, отправлял ему доклады, составленные в стихах. Звание поэта само по себе обеспечивало симпатии Суворова. Летописец фельдмаршала Фукс рассказывает, что на одном обеде молодой офицер, желая очутиться поближе к Суворову, сел не по чину. Такое нарушение «табели о рангах» весьма не понравилось фельдмаршалу, и он гневно обрушился на офицера, упрекая его в зазнайстве, в непочтении к старшим и т. д. Желая выручить провинившегося, кто-то заявил Суворову, что это – поэт, желавший поближе видеть командующего, чтобы воспеть его. Услышав, что перед ним поэт, Суворов сразу смягчился и обласкал офицера, заявив, что к поэтам надо быть снисходительным.
На фоне спесивых екатерининских и павловских вельмож, не удостоивавших поэзию серьезным вниманием, Суворов являлся редким и отрадным исключением. Будучи глубоко образованным человеком, он с уважением относился ко всякому знанию, а поэзия была излюбленным занятием на протяжении всей его семидесятилетней жизни.
Богатый материал для характеристики человека представляют его письма. Корреспонденция Суворова особенно интересна. Слог его был простой, лаконичный, отрывистый, какой-то мятущийся – верное отражение его натуры. «Мой стиль не фигуральный, а натуральный, при твердости моего духа», писал он секретарю Потемкина Попову. Непривычному читателю трудно разобраться в этих недоконченных фразах, неожиданных скачках мысли, резких переходах к совершенно другой теме. Когда состояние его духа было спокойно, он писал ровнее и систематичнее; в часы волнения бумага выдавала его настроение. Вдобавок он пользовался совершенно оригинальной пунктуацией: знаки препинания расставлялись им произвольно, часто в середине фразы неожиданно оказывался вопросительный или восклицательный знак, еще более затруднявший понимание письма.
Необходимо, впрочем, отметить, что эта черта Суворова, подобно многим другим, не вызывала в его современниках такого удивления, какое она может вызвать в наши дни. Отрывистый, беспорядочный стиль был свойствен тогда многим. Петр I тоже писал в трех строках сразу о трех предметах. Канцлер Безбородко, один из лучших стилистов своего времени, писал об одном современнике так: «Он, не потерял времени, учившися читать книги, писать по-русски, и видев Двор и город, а от сего в его обхождении великая видна перемена» и т. д.
Более специфической следует признать другую особенность писем Суворова: склонность к иносказательному выражению своей мысли. В 1792 году Безбородко, в связи с предполагавшимся назначением полководца на турецкую границу, высказывал опасение, что он будет вместо точного изложения писать загадками. Когда в апреле 1795 года Пруссия заключила перемирие с Францией, что должно было отразиться на судьбе Польши, Суворов, проживавший тогда в Варшаве, высказал свое отношение к этому факту в следующих иносказательных выражениях: «Так как крысы, мыши, кошки находятся безпре– станно в движении в сем доме, и ни на минуту не дают мне покою, посему я намереваюсь как, наискорее, переменить квар. тиру».
Или вот еще пример: известная фраза Суворова: «Кесарь, Аннибал, Бонапарт, домашний лечебник, пригожая повариха», сказанная им в ответ на вопрос графа Растопчина, желавшего знать мнение Суворова о лучших военных сочинениях и наиболее выдающихся полководцах, – толкуется комментаторами следующим образом: надо изучать подлинно великих полководцев; как лечебник бесполезен, если не угадаешь болезнь, так и теоретические трактаты не принесут пользы; модный роман («Пригожая повариха» – название модного в то время романа М. Д. Чулкова. – К. О.) одинаково полезен с чтением современных мудрствований о военном искусстве.
Была, впрочем, веская причина, по которой его письма оказывались не всегда доступны пониманию, – опасение перлюстрации. Суворов почти всегда отправлял письма через курьеров и приказывал вручать их лично, но все эти предосторожности не давали гарантии. В царствование Екатерины перлюстрация достигла колоссальных размеров: правительство рассматривало ее как надежнейший источник информации. О взятии Хотина императрица узнала из частного письма 28 сентября 1788 года, а официальное донесение Румянцева пришло только 7 октября. Именно из опасений перлюстрации письма Суворова сплошь и рядом зашифрованы, полны намеков и условных обозначений. Сама Екатерина в переписке с Гриммом прибегала к тому же приему.
Язык суворовских писем – своеобразный и чеканный – дышит свежестью образов, слов и оборотов. Предельно динамичный, сжатый до лаконичности, расцвеченный иносказательными намеками, острыми афоризмами и яркими метафорами, он был не только очень своеобразен, но и крайне выразителен, ь нем отражалась живая мысль Суворова, его неуемная энергия, его стремительность и «быстроправие». Даже официальные донесения писаны ярким, образным слогом. Вот, например, отрывок из реляции Потемкину о штурме Измаила: «Небо облечено было облаками, и расстланный туман скрывал от неприятеля начальное наше движение». Или вот рапорт Румянцеву о штурме Праги: «От свиста ядр, от треска бомб стон и вопль раздался по всем местам в пространстве города. Ударили в набат повсеместно. Унылый звук сей, сливаясь с плачевным рыданием, наполнял воздух томным стоном». Как правило, однако, донесения Суворова были очень лаконичны. В 1794 году президент Военной Коллегии Н. Салтыков писал о действиях Суворова в Польше: «Весьма гремит оный, но его донесения, по его обыкновению, весьма коротки, и больше знаем по словам Горчакова, в чем та победа состоит».
С каждым корреспондентом он умел поддерживать переписку в том стиле, какой был тому свойствен. Небезынтересно привести, например, обмен посланиями между ним и принцем де Линем, последовавший после рымникского сражения.
Де Линь прислал ему письмо, начинавшееся следующим образом: «Любезный брат Александр Филиппович, зять Карла XII, племянник Баярда, потомок де Блуаза и Монлюка».
Суворов ответил: «Дядюшка потомок Юлия Цезаря, внук Александра Македонского, правнук Иисуса Навина!» и т. д.
Суворов писал четкими, тонкими, очень мелкими буквами, «Он писал мелко, но дела его были крупные», выразился однажды Растопчин. Это был энергичный почерк, обнаруживающий волевые качества автора. В письмах и бумагах его никогда не было помарок и поправок; так писал он свои приказы. Если он бывал доволен адресатом, то часто заканчивал письмо словами: «Хорошо и здравствуй».
Как и Петр I, Суворов страстно боролся с процветавшим в среде господствующих классов крепостной России «леноумием».
«Предположенное не окончить – божий гнев!» писал он.
Начальник суворовского штаба Ивашев констатирует: «Суворов был пылкого и нетерпеливого характера и требовал мгновенного исполнения приказаний». Впрочем, когда обстоятельства того требовали, Суворов, превозмогая свой характер, умел ждать. «Чтобы достичь, нужно быть терпеливым, как рогоносец», сказал он однажды с горечью.
Ум Суворова не знал отдыха. Страстная любознательность сочеталась в нем с огромной жаждой деятельности. Военное дарование – только одна сторона его облика, в которой наиболее ярко отразилась его интеллектуальная и волевая мощь. Нет сомнения, что он отличился бы и на другом общественном поприще. Энгельгардт, например, называл его «тонким политиком» и, конечно, не ошибался в этом.
– Истинно не могу утолить пожара в душе моей! – воскликнул однажды Суворов, и эти замечательные слова достойны стать лучшей ему эпитафией.
Облик Суворова останется недорисованным, если еще раз не отметить его поразительной храбрости. Десятки раз он находился в смертельной опасности. Со своей тонкой шпагой он не мог оказать серьезного сопротивления неприятельским солдатам, но робость была неведома ему. Он бросался, вдохновляя бойцов, в самые опасные места, где почти невозможно было уцелеть, проявляя какую-то безрассудную смелость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Суворов был по натуре добр – непритязательной добротой простою русского человека. Он не пропускал ни одного нищего, чтобы не оделить его милостыней. Встречая ребят, он останавливался и ласкал их. В Кончанском у него жила на полном пансионе целая команда инвалидов. Он помогал всем, кто обращался к нему. По уверению Фукса, он до конца жизни каждый год тайно высылал 10 тысяч рублей в одну из тюрем.
«Я проливал кровь потоками, – сказал он однажды, – и прихожу в ужас от этого. Но я люблю моего ближнего; я никого не сделал несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки».
Полководец был искренен, говоря это, и здесь нет противоречия с его беспощадностью там, где она диктовалась железным законом войны.
«Заранее учись прощать ошибки других и не прощай никогда собственных», часто повторял Суворов.
Окружающие знали его отходчивость, доверчивость и житейскую неопытность и часто использовали их в своих интересах. Управители обкрадывали его или разоряли его своей леностью и небрежностью; адъютанты опутывали его сетью взаимных интриг, подсказывали ему пристрастное распределение наград, играли на всех его слабых струнах, благоразумно не вторгаясь только в чисто военную сферу, где, как им было известно, полководец не терпел ничьего вмешательства.
Вряд ли Суворов не замечал ухищрений и плутней, разыгрывавшихся вокруг него. Скорее всего, он просто не придавал им значения, не считая их достойными того, чтобы отвлекаться ради них от военных дел.
Могла быть и другая причина. Прав был Л. Н. Энгельгардт, писавший: «Суворов окружил себя людьми простыми, которые менее всех могли бы отгадать его». Иногда он наблюдал за ними с добродушным любопытством. Его управляющий Матвеич задержал однажды отправку коровы, чтобы пользоваться молоком; в другой раз он же долго не отправлял лошадей. Суворов напомнил ему о лошадях: «ведь от них молока нет».
Характерным, во всем проявлявшимся свойством его была безыскусственная простота; ни при каких обстоятельствах его не покидал подлинный демократизм. Объезжая в скромной повозке пограничные крепости Финляндии, он встретился с мчавшимся фельдъегерем. Не узнав в бедно одетом старичке знаменитого графа Суворова, тот гаркнул что-то и хлестнул графа нагайкой. Адъютант в бешенстве хотел остановить фельдъегеря, но Суворов закрыл ему рот рукою:
– Тише! Курьер, помилуй бог, дело великое.
Получив звание фельдмаршала, он писал де Рибасу: «Пусть мое новое звание вас не смущает. Я не переменюсь до Стикса».
Одним из основных свойств его натуры была глубокая, нерушимая бескорыстность. И здесь он представлял собою яркое исключение среди возведенной в принцип продажности екатерининских вельмож. Все искали, чем бы поживиться, все воровали направо и налево. Кондотьерские нравы господствовали во всех армиях. Французы грабили завоеванную Италию, австрийцы – Польшу. Суворов же никогда не взял ни одной вещи из бесценной добычи, которая доставалась войскам в результате его побед. Когда при взятии Турина ему принесли драгоценности бывшего сардинского короля, оставленные французами при поспешном отступлении, он отказался считать их своей военной добычей и отослал экс-королю.
Будучи глубоко принципиальным человеком, Суворов выработал для себя идеальный тип, образец, к которому следует стремиться. Этот идеал обрисован им в письме к Александру Карачаю (приводим в выдержках):
«…Военные добродетели суть: отважность для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала. Военачальник, руководствуясь порядком и устройством, владычествует с помощью неусыпности и предусмотрения.
Будь откровенен с друзьями, умерен в нужном и бескорыстен в поведении. Пламеней усердием к службе своего государя.
Люби истинную славу; отличай честолюбие от надменности и гордости.
Привыкай заранее прощать погрешности других, и не прощай никогда себе своих погрешностей.
Обучай ревностно подчиненных и подавай им пример собою.
…Будь терпелив в военных трудах; не унывай от неудач. Умей предупреждать обстоятельства ложные и сомнительные; не предавайся безвременной запальчивости.
Храни в памяти своей имена великих людей и руководствуйся ими в походах и действиях своих.
…Привыкай к деятельности неутомимой.
Управляй щастием; один миг доставляет победу».
* * *
Суворов был одним из наиболее образованных русских людей своего времени. Он знал математику, историю, географию; владел немецким, французским, итальянским, польским, турецким, был знаком с арабским, персидским и финским языками; был основательно знаком с философией, с древней и новой литературой. Военная эрудиция его была изумительна. Он проштудировал все важнейшие военные книги, начиная с Плутарха, вплоть до своих современников, изучил фортификацию и даже сдал экзамен на мичмана.
Во всей екатерининской России не было, пожалуй другого человека, который бы в разгаре громадной работы столь тщательно следил за периодической заграничной прессой.
Французский эмигрант маркиз Марсильяк свидетельствует: «Суворов обладал глубокими сведениями в науках и литературе. Он любил выказать свою начитанность, но только перед теми, коих считал способными оценить его сведения. Он отличался точным знанием всех европейских крепостей, во всех подробностях их сооружений, а равно всех позиций и местностей, на которых происходили знаменитые сражения».
Сохранился рассказ, будто однажды Суворов выразился: «Не будь я военным, я был бы поэтом». Неизвестно в точности, была ли произнесена им эта фраза, но факт таков, что генералиссимус российских армий питал неизменный интерес к поэзии и сам постоянно порывался писать стихи. Служа Марсу, Суворов всегда был поклонником Аполлона.
Стихотворения Суворова не отличаются особыми достоинствами. С точки зрения формальных достоинств муза Суворова не превышала среднего уровня его эпохи. К чести Суворова надо сказать, что он сам отлично понимал это. Когда один из современников назвал его однажды поэтом, он решительно отклонил это звание. «Истинная поэзия рождается вдохновением, – произнес он. – Я же просто складываю рифмы».
Будучи во всем последовательным, он никогда не печатал своих стихов.
И все-таки стихи всегда были слабостью его исключительно волевой, сильной натуры.
В бумагах Суворова, относящихся к периоду итальянской кампании, имеется четко переписанное стихотворение:
Эпиграмма
На пламенном шару остановилось время,
И изумленное ко славе вопиет:
Кто муж сей, с кем в родство
Вошло венчанных племя?
От славы вдруг ответ:
Се вождь союзных сил,
Решитель злых раздоров,
Се росс! Се мой герой!
Бессмертный то Суворов!
На этом листе рукою полководца сделана пометка: «Сии стихи неизвестно кем писаны, но прекрасны».
Суворов очень любил прибегать к стихотворной форме и в частной переписке.
Стоит привести письмо, отправленное им дочери Наташе в 1794 году из Польши:
Нам дали небеса 24 часа.
Потачки не даю моей судьбине,
А жертвую оным моей монархине.
И чтоб окончить вдруг,
Сплю и ем, когда досуг
В том же году он послал ей очень любопытное письмо, в котором касался злободневного тогда вопроса о выборе жениха:
Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
К осцюшко злой в руках: Ура! Взяла наша!
Я всем здоров: только немножко лих
На тебя, что презрен избранный мной жених.
Коль велика дочерняя любовь к отцу,
Послушай старика, дай руку молодцу.
А впрочем никаких не хочешь слышать (в)здоров.
Нежнейший твой отец, граф Рымникский-Суворов.
Пристрастие Суворова к стихам проявлялось не только в личной, но и в официальной переписке. Не говоря уже о его подчиненных, он и австрийским генералам во время итальянской кампании неоднократно давал указания в форме немецких или французских стихов. Сообщение военных реляций в форме стихов было также в обычае у Суворова. Вдобавок иногда эти стихи были пропитаны тонким ядом. Достаточно напомнить стишок «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу», приведший Потемкина в ярость.
Свойственный Суворову язвительный стиль нашел себе яркое отражение в его эпиграммах. Известна его эпиграмма на Потемкина, высмеивающая завоевательную политику князя Таврического, напыщенность и его презрение к людям:
Одной рукой он в шахматы играет,
Другой рукою он народы покоряет.
Одной ногой разит он друга и врага,
Другою топчет он вселенны берега.
Эта эпиграмма является кстати пародией на державинские «Хоры», сочиненные по случаю потемкинского праздника в 1791 году.
Конфликт с тем же Потемкиным побудил попавшего в незаслуженную опалу Суворова написать такие строки:
Стремись, моя душа, в восторге к небесам
Или препобеждай от козней стыд и срам.
Склонность Суворова к поэзии неоднократно использовалась окружающими. Его управляющий, плут Терентий Черкасов, отправлял ему доклады, составленные в стихах. Звание поэта само по себе обеспечивало симпатии Суворова. Летописец фельдмаршала Фукс рассказывает, что на одном обеде молодой офицер, желая очутиться поближе к Суворову, сел не по чину. Такое нарушение «табели о рангах» весьма не понравилось фельдмаршалу, и он гневно обрушился на офицера, упрекая его в зазнайстве, в непочтении к старшим и т. д. Желая выручить провинившегося, кто-то заявил Суворову, что это – поэт, желавший поближе видеть командующего, чтобы воспеть его. Услышав, что перед ним поэт, Суворов сразу смягчился и обласкал офицера, заявив, что к поэтам надо быть снисходительным.
На фоне спесивых екатерининских и павловских вельмож, не удостоивавших поэзию серьезным вниманием, Суворов являлся редким и отрадным исключением. Будучи глубоко образованным человеком, он с уважением относился ко всякому знанию, а поэзия была излюбленным занятием на протяжении всей его семидесятилетней жизни.
Богатый материал для характеристики человека представляют его письма. Корреспонденция Суворова особенно интересна. Слог его был простой, лаконичный, отрывистый, какой-то мятущийся – верное отражение его натуры. «Мой стиль не фигуральный, а натуральный, при твердости моего духа», писал он секретарю Потемкина Попову. Непривычному читателю трудно разобраться в этих недоконченных фразах, неожиданных скачках мысли, резких переходах к совершенно другой теме. Когда состояние его духа было спокойно, он писал ровнее и систематичнее; в часы волнения бумага выдавала его настроение. Вдобавок он пользовался совершенно оригинальной пунктуацией: знаки препинания расставлялись им произвольно, часто в середине фразы неожиданно оказывался вопросительный или восклицательный знак, еще более затруднявший понимание письма.
Необходимо, впрочем, отметить, что эта черта Суворова, подобно многим другим, не вызывала в его современниках такого удивления, какое она может вызвать в наши дни. Отрывистый, беспорядочный стиль был свойствен тогда многим. Петр I тоже писал в трех строках сразу о трех предметах. Канцлер Безбородко, один из лучших стилистов своего времени, писал об одном современнике так: «Он, не потерял времени, учившися читать книги, писать по-русски, и видев Двор и город, а от сего в его обхождении великая видна перемена» и т. д.
Более специфической следует признать другую особенность писем Суворова: склонность к иносказательному выражению своей мысли. В 1792 году Безбородко, в связи с предполагавшимся назначением полководца на турецкую границу, высказывал опасение, что он будет вместо точного изложения писать загадками. Когда в апреле 1795 года Пруссия заключила перемирие с Францией, что должно было отразиться на судьбе Польши, Суворов, проживавший тогда в Варшаве, высказал свое отношение к этому факту в следующих иносказательных выражениях: «Так как крысы, мыши, кошки находятся безпре– станно в движении в сем доме, и ни на минуту не дают мне покою, посему я намереваюсь как, наискорее, переменить квар. тиру».
Или вот еще пример: известная фраза Суворова: «Кесарь, Аннибал, Бонапарт, домашний лечебник, пригожая повариха», сказанная им в ответ на вопрос графа Растопчина, желавшего знать мнение Суворова о лучших военных сочинениях и наиболее выдающихся полководцах, – толкуется комментаторами следующим образом: надо изучать подлинно великих полководцев; как лечебник бесполезен, если не угадаешь болезнь, так и теоретические трактаты не принесут пользы; модный роман («Пригожая повариха» – название модного в то время романа М. Д. Чулкова. – К. О.) одинаково полезен с чтением современных мудрствований о военном искусстве.
Была, впрочем, веская причина, по которой его письма оказывались не всегда доступны пониманию, – опасение перлюстрации. Суворов почти всегда отправлял письма через курьеров и приказывал вручать их лично, но все эти предосторожности не давали гарантии. В царствование Екатерины перлюстрация достигла колоссальных размеров: правительство рассматривало ее как надежнейший источник информации. О взятии Хотина императрица узнала из частного письма 28 сентября 1788 года, а официальное донесение Румянцева пришло только 7 октября. Именно из опасений перлюстрации письма Суворова сплошь и рядом зашифрованы, полны намеков и условных обозначений. Сама Екатерина в переписке с Гриммом прибегала к тому же приему.
Язык суворовских писем – своеобразный и чеканный – дышит свежестью образов, слов и оборотов. Предельно динамичный, сжатый до лаконичности, расцвеченный иносказательными намеками, острыми афоризмами и яркими метафорами, он был не только очень своеобразен, но и крайне выразителен, ь нем отражалась живая мысль Суворова, его неуемная энергия, его стремительность и «быстроправие». Даже официальные донесения писаны ярким, образным слогом. Вот, например, отрывок из реляции Потемкину о штурме Измаила: «Небо облечено было облаками, и расстланный туман скрывал от неприятеля начальное наше движение». Или вот рапорт Румянцеву о штурме Праги: «От свиста ядр, от треска бомб стон и вопль раздался по всем местам в пространстве города. Ударили в набат повсеместно. Унылый звук сей, сливаясь с плачевным рыданием, наполнял воздух томным стоном». Как правило, однако, донесения Суворова были очень лаконичны. В 1794 году президент Военной Коллегии Н. Салтыков писал о действиях Суворова в Польше: «Весьма гремит оный, но его донесения, по его обыкновению, весьма коротки, и больше знаем по словам Горчакова, в чем та победа состоит».
С каждым корреспондентом он умел поддерживать переписку в том стиле, какой был тому свойствен. Небезынтересно привести, например, обмен посланиями между ним и принцем де Линем, последовавший после рымникского сражения.
Де Линь прислал ему письмо, начинавшееся следующим образом: «Любезный брат Александр Филиппович, зять Карла XII, племянник Баярда, потомок де Блуаза и Монлюка».
Суворов ответил: «Дядюшка потомок Юлия Цезаря, внук Александра Македонского, правнук Иисуса Навина!» и т. д.
Суворов писал четкими, тонкими, очень мелкими буквами, «Он писал мелко, но дела его были крупные», выразился однажды Растопчин. Это был энергичный почерк, обнаруживающий волевые качества автора. В письмах и бумагах его никогда не было помарок и поправок; так писал он свои приказы. Если он бывал доволен адресатом, то часто заканчивал письмо словами: «Хорошо и здравствуй».
Как и Петр I, Суворов страстно боролся с процветавшим в среде господствующих классов крепостной России «леноумием».
«Предположенное не окончить – божий гнев!» писал он.
Начальник суворовского штаба Ивашев констатирует: «Суворов был пылкого и нетерпеливого характера и требовал мгновенного исполнения приказаний». Впрочем, когда обстоятельства того требовали, Суворов, превозмогая свой характер, умел ждать. «Чтобы достичь, нужно быть терпеливым, как рогоносец», сказал он однажды с горечью.
Ум Суворова не знал отдыха. Страстная любознательность сочеталась в нем с огромной жаждой деятельности. Военное дарование – только одна сторона его облика, в которой наиболее ярко отразилась его интеллектуальная и волевая мощь. Нет сомнения, что он отличился бы и на другом общественном поприще. Энгельгардт, например, называл его «тонким политиком» и, конечно, не ошибался в этом.
– Истинно не могу утолить пожара в душе моей! – воскликнул однажды Суворов, и эти замечательные слова достойны стать лучшей ему эпитафией.
Облик Суворова останется недорисованным, если еще раз не отметить его поразительной храбрости. Десятки раз он находился в смертельной опасности. Со своей тонкой шпагой он не мог оказать серьезного сопротивления неприятельским солдатам, но робость была неведома ему. Он бросался, вдохновляя бойцов, в самые опасные места, где почти невозможно было уцелеть, проявляя какую-то безрассудную смелость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34