Разрушение в
народе вековых религиозно-нравственных устоев освобождает в нем темные
стихии, которых так много в русской истории, глубоко отравленной злой
татарщиной и инстинктами кочевников-завоевателей. В исторической душе
русского народа всегда боролись, заветы обители преп. Сергия и Запорожской
сечи или вольницы, наполнявшей полки самозванцев, Разина и
Пугачева[xxiii] . И эти грозные, неорганизованные, стихийные силы
в своем разрушительном нигилизме только по видимому приближаются к
революционной интеллигенции, хотя они и принимаются ею за революционизм в
собственном ее духе; на самом деле они очень старого происхождения,
значительно старше самой интеллигенции. Они с трудом преодолевались русской
государственностью, полагавшей им внешние границы, сковывавшею их, но они не
были ею вполне побеждены. Интеллигентское просветительство одной стороной
своего влияния пробуждает эти дремавшие инстинкты и возвращает Россию к
хаотическому состоянию, ее обессиливающему и с такими трудностями и жертвами
преодолевавшемуся ею в истории. Таковы уроки последних лет, мораль революции
в народе.
Отсюда понятны основные причины глубокой духовной распри, раздирающей
Россию в новейшее время, раскол ее как бы на две несоединимые половины, на
правый и левый блок, на черносотенство и красносотенство. Разделение на
партии, основанное на различиях политических мнений, социальных положений,
имущественных интересов, есть обычное и общераспространенное явление в.
странах с народным представительством и, в известном смысле, есть неизбежное
зло, но это разделение нигде не проникает так глубоко, не нарушает в такой
степени духовного и культурного единства нации, как в России. Даже
социалистические партии Западной Европы, наиболее выделяющие себя из общего
состава "буржуазного" общества, фактически остаются его органическими
членами, не разрушают цельности культуры. Наше же различение правых и левых
отличается тем, что оно имеет предметом своим не только разницу политических
идеалов, но и, в подавляющем большинстве, разницу мировоззрений или вер.
Если искать более точного исторического уподобления в истории Западной
Европы, то оно гораздо больше походит на разделение католиков и протестантов
с последовавшими отсюда религиозными войнами в эпоху Реформации, нежели на
теперешние политические партии. Достаточно разложить на основные духовные
элементы этот правый и левый блок, чтобы это увидеть. Русскому просвещению,
служить которому призвана русская интеллигенция, приходилось бороться с
вековой татарщиной, глубоко въевшейся в разные стороны нашей жизни, с
произволом бюрократического абсолютизма и государственной его
непригодностью, ранее с крепостным правом, с институтом телесных наказаний,
в настоящее время с институтом смертной казни, с грубостью нравов, вообще
бороться за лучшие условия жизни. К этому сводится идеальное содержание так
называемого освободительного движения, трудность и тяжесть которого приняла
на свои плечи интеллигенция и в этой борьбе стяжала себе многочисленные
мученические венцы. Но, к несчастью для русской жизни, эту борьбу она
связала неразрывно с[о] своим отрицательным мировоззрением. Поэтому для,
тех, кому дорого было сокровище народной веры и кто чувствовал себя
призванным его охранять -- прежде всего для людей церкви, -- создалась
необходимость борьбы с интеллигентскими влияниями на народ ради защиты его
веры. К борьбе политических и культурных идеалов примешалась религиозная
распря, всю серьезность которой, вместе со всем ее угрожающим значением для
будущего России, до сих пор еще не умеет в достаточной степени понять наша
интеллигенция. В поголовном почти уходе интеллигенции из церкви и в той
культурной изолированности, в которой благодаря этому оказалась эта
последняя, заключалось дальнейшее ухудшение исторического положения. Само
собою разумеется, что для того, кто верит в мистическую жизнь церкви, не
имеет решающего значения та или иная ее эмпирическая оболочка в данный
исторический момент; какова бы она ни была, она не может и не должна
порождать сомнений в конечном торжестве и для всех явном просветлении
церкви. Но, рассуждая в порядке эмпирическом и рассматривая русскую
поместную церковь как фактор исторического развития, мы не можем считать
маловажным тот факт, что русский образованный класс почти поголовно
определился атеистически. Такое кровопускание, конечно, не могло не
отразиться на культурном и умственном уровне оставшихся церковных деятелей.
Среди интеллигенции обычно злорадство по поводу многочисленных язв церковной
жизни, которых мы нисколько не хотим ни уменьшать, ни отрицать (причем,
однако, все положительные стороны церковной жизни остаются для интеллигенции
непонятны или неизвестны). Но имеет ли интеллигенция настоящее право для
такой критики церковной жизни, пока сама она остается при прежнем
индифферентизме или принципиальном отрицании религии, пока видит в религии
лишь темноту и идиотизм?
Церковная интеллигенция, которая подлинное христианство соединяла бы с
просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так
часто недостает современным церковным деятелям), если бы таковая народилась,
ответила бы насущной исторической и национальной необходимости. И даже если
бы ей и на этой череде пришлось подвергнуться преследованиям и гонениям,
которых интеллигенция столько претерпевает во имя своих атеистических
идеалов, то это имело бы огромное историческое и религиозно-нравственное
значение и совершенно особенным образом отозвалось бы в душе народной.
Но пока интеллигенция всю силу своей образованности употребляет на
разложение народной веры, ее защита с печальной неизбежностью все больше
принимает характер борьбы не только против интеллигенции, но и против
просвещения, раз оно в действительности распространяется только через
интеллигенцию, -- обскурантизм становится средством защиты религии. Это
противоестественное для обеих сторон положение, обострившееся именно за
последние годы, делает современное состояние наше особенно мучительным. И к
этому присоединяется еще и то, что борьбой с интеллигенцией в защиту
народной веры пользуются как предлогом своекорыстные сторонники реакции,
аферисты, ловцы в мутной воде, и все это сплетается в один исторический и
психологический клубок, вырабатываются привычные ходы мысли, исторические
ассоциации идей, которые начинают рассматриваться и сторонниками и
противниками их как внутренне обязательные и нерасторжимые, 0ба полюса все
сильнее заряжаются разнородным электричеством. Устанавливаются по этому
уродливому масштабу фактические группировки людей на лагери, создается
соответствующая психологическая среда, консервативная, деспотическая. Нация
раскалывается надвое, и в бесплодной борьбе растрачиваются лучшие ее силы.
Такое положение создалось всем нашим духовным прошлым, и задача времени
состоит в том, чтобы преодолеть это разделение, возвыситься над ним, поняв,
что в основе его лежит не внутренняя, идеальная необходимость, но лишь сила
исторического факта. Пора приступить к распутыванию этого Гордиева узла
нашей истории.
VII
Из противоречий соткана душа русской интеллигенции, как и вся русская
жизнь, и противоречивые чувства в себе возбуждает. Нельзя ее не любить, и
нельзя от нее не отталкиваться. Наряду с чертами отрицательными,
представляющими собою симптом некультурности, исторической незрелости и
заставляющими стремиться к преодолению интеллигенции, в страдальческом ее
облике просвечивают черты духовной красоты, которые делают ее похожей на
какой-то совсем особый, дорогой и нежный цветок, взращенный нашей суровой
историей; как будто и сама она есть тот "красный цветок", напитавшийся слез
и крови, который виделся одному из благороднейших ее представителей,
великому сердцем Гаршину.
Рядом с антихристовым началом в этой интеллигенции чувствуются и высшие
религиозные потенции, новая историческая плоть, ждущая своего одухотворения.
Это напряженное искание Града Божия, стремление к исполнению воли Божией на
земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к
прочному земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его
практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он
может быть побежден религиозным оздоровлением.
Религиозна природа русской интеллигенции. Достоевский в "Бесах"
сравнивал Россия и; прежде всего ее интеллигенцию с евангельским бесноватым,
который был исцелен только Христом и мог найти здоровье и восстановление сил
лишь у ног Спасителя. Это сравнение остается в силе и теперь. Легион бесов
вошел в гигантское тело России и сотрясает его в конвульсиях, мучит и
калечит. Только религиозным подвигом, незримым, но великим, возможно
излечить ее, освободить от этого, легиона. Интеллигенция отвергла Христа,
она отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила
себя внутреннего света жизни и платится, вместе с[о] своей родиной, за эту
измену, за это религиозное самоубийство. Но странно, -- она не в силах
забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться
после произведенного над собой опустошения. Отказавшись от Христа, она носит
печать Его на сердце своем и мечется в бессознательной тоске по Нем, не зная
утоления своей жажде духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта
о нездешней правде кладет на нее свой особый отпечаток, делает ее такой
странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой. Как та
прекрасная Суламита, потерявшая своего жениха: на ложе своем ночью, по
улицам и площадям искала она того, кого любила душа ее, спрашивала у стражей
градских, не видали ли они ее возлюбленного, но стражи, обходящие город,
вместо ответа, только избивали и ранили ее (Песнь песней, 3, 1 -- 31; 4, 1).
А между тем Возлюбленный, Тот, о Ком тоскуют душа ее, близок. Он стоит и
стучится в это сердце, гордое, непокорное интеллигентское сердце... Будет ли
когда-нибудь услышан стук Его?..
М. Гершензон. ТВОРЧЕСКОЕ САМОСОЗНАНИЕ
I
Нет, я не скажу русскому интеллигенту: "верь", как говорят проповедники
нового христианства, и не скажу также: "люби", как говорит Толстой. Что
пользы в том, что под влиянием проповедей люди в лучшем случае сознают
необходимость любви и веры? Чтобы возлюбить или поверить, те, кто не любит и
не верит, должны внутренне обновиться, -- а в этом деле сознание почти
бессильно. Для этого должна переродиться самая ткань духовного существа
человека, должен совершиться некоторый органический процесс в такой сфере,
где действуют стихийные силы, -- в сфере воли.
Одно, что мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это --
постарайся стать человеком. Став человеком, он без нас поймет, что ему
нужно: любить или верить, и как именно.
Потому что мы не люди, а калеки, все, сколько нас есть, русских
интеллигентов, и уродство наше -- даже не уродство роста, как это часто
бывает, а уродство случайное и насильственное. Мы калеки потому, что наша
личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где
сознание растет заодно с волею, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся
от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу
чувственно-волевую жизнь. Русский интеллигент -- это, прежде всего, человек,
с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, т. е. признающий
единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне
его личности -- народ, общество, государство. Нигде в мире общественное
мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение
уже три четверти века неподвижно зиждется на признании этого верховного
принципа: думать о своей личности -- эгоизм, непристойность; настоящий
человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами
общественности, работает на пользу общую. Число интеллигентов, практически
осуществлявших эту программу, и у нас, разумеется, было ничтожно, но
святость знамени признавали все, и кто не делал, тот все-таки платонически
признавал единственно спасающим это делание и тем уже совершенно
освобождался от необходимости делать что-нибудь другое, так что этот
принцип, превращавшийся у настоящих делателей в их личную веру и тем
действительно спасавший их, для всей остальной огромной массы интеллигентов
являлся источником великого разврата, оправдывая в их глазах фактическое
отсутствие в их жизни всякого идеалистического делания.
И вот, люди совершенно притерпелись к такому положению вещей, и никому
не приходит на мысль, что нельзя человеку жить вечно снаружи, что именно от
этого мы и больны субъективно, и "бессильны в действиях. Всю работу сознания
или действительно направляли вон из себя, на внешний мир, или делали вид,
что направляют туда, -- во всяком случае внутрь не обращали, и стали мы все
калеками, с глубоким расколом между нашим подлинным "я" и нашим сознанием.
Внутри у нас по-прежнему клубятся туманы, нами судорожно движут слепые,
связанные, хаотические силы, а сознание, оторванное от почвы, бесплодно
расцветает пустоцветом. Есть, разумеется, какой-то слабый свет и в нашей
ежедневной жизни, -- без этого невозможно существовать, -- но он мерцает сам
собою, не мы активно блюдем его, и все в нас случайно. С каждым поколением
чувственная личность русского интеллигента изменялась, с элементарной силою
пробивались в ней новые потребности, -- и они, конечно, устремлялись в жизнь
и утверждались весьма энергично, но сознание считало унизительным для себя
присматриваться к ним и вся эта работа истинно-творческого, органического
обновления жизни совершалась чисто стихийно, вне контроля сознания, которое
только задним числом кое-как регистрировало ее результаты. И оттого
неизбежно было все, что случилось, а случилось то, что жизнь русского
интеллигента -- личная, семейная, общественная -- безобразна и
непоследовательна, а сознание лишено существенности и силы.
II
В непостижимой сложности человеческого духа нет ничего раздельного, нет
никаких механических переходов от низших движений к высшим, от ощущения к
желанию, от чувственного восприятия к отвлеченной мысли, но все в нем слитно
и цельно. И все-таки непосредственным внутренним опытом мы констатируем в
себе различные сферы духа и постигаем характер их особенности. Это касается
прежде всего природы нашего логического сознания.
Два общих закона могут быть установлены с очевидностью, вопреки учению
исторического материализма. Первый -- тот, что характер деятельности нашего
сознания (т. е. ее ритм, напряженней окраска) всецело обусловливается
врожденной психо-физической организацией личности; второй -- тот, что
направление и емкость сознания на известном уровне в значительной мере
автономны. Другими словами, как в жизни нашего сознания определяется
свойствами нашей центральной воли, что и сколько сравнительно независимы от
нее и гораздо больше определяются самостоятельным усовершенствованием
механизма и характером материалов, какие навязывают нашему сознанию для
переработки воспитание, среда и пр. Эта сравнительная независимость сознания
-- кардинальный факт нашего духовного бытия. В совокупности времен, конечно,
и сознание подчинено общему мировому плану и в этом смысле несвободно, но в
каждом отдельном человеке оно эмпирически воспринимается как сила автономная
и так осуществляется. Сознание может уходить от личности вдаль, блуждать
свободно по разным путям, долетать до неба. Оно -- тот орган духа, который
приемлет в себя истину. Как высокая мачта беспроволочного телеграфа, оно
воспринимает все воздушные токи единой и целой Божественной истины. Эта
истина медлительно добывается человечеством в тысячелетнем жизненном опыте,
путем наложения миллионов аналогичных и вместе индивидуально-разнородных
переживаний;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27