она учит нести
историческое тягло, ярем исторического послушания; она воспитывает чувство
связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь
забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.
Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к
своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто
личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей. Герой
творит историю по своему плану, он как бы начинает из себя историю,
рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия.
Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен.
Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение об отношении
интеллигентского героизма и христианского подвижничества. При некотором
внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства,
никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма -- внешнее
спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему
плану, "во имя свое", герой -- тот, кто в наибольшей степени осуществляет
свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это -- человекобог. Задача
христианского подвижничества -- превратить свою жизнь в незримое
самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением,
самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь
орудие Промысла. Христианский святой -- тот, кто и наибольшей мере свою
личную волю и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным
подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ
полноты этого проникновения -- Богочеловек, пришедший, "творить не свою
волю, но пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне".
Различие между христианством (по крайней мере в этическом его учении) и
интеллигентским героизмом, исторически заимствовавшим у христианства
некоторые из самых основных своих догматов -- и прежде всего идею о
равноценности людей, об абсолютном достоинстве человеческой личности, о
равенстве и братстве, теперь вообще склонны скорее преуменьшать, нежели
преувеличивать. Этому содействовало, прежде всего, интеллигентское
непонимание всей действительной пропасти между атеизмом и христианством,
благодаря чему не раз "исправляли" с обычной самоуверенностью образ Христа,
освобождая Его от "церковных искажений", изображая Его социал-демократом или
социалистом-революционером. Пример этому подал еще отец русской
интеллигенции Белинский[xiv] . Эта безвкусная и для религиозного
чувства невыносимая операция производилась не раз. Впрочем, сама
интеллигенция этим сближением как таковым нисколько и не интересуется,
прибегая к нему преимущественно в политических целях или же ради удобства
"агитации".
Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь,
которая в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время,
именно то утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность,
духовной основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности
отличается от христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно
будто бы имя Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а "Капитал"
Евангелием или, еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или
можно даже ничего не менять, а нужно лишь еще усилить революционность
интеллигенции и продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее родится
новое религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера
достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее
духовных потенций, именно -- великой французской революции). Если до
революции еще легко было смешивать страдающего и преследуемого интеллигента,
несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим абсолютизмом, с
христианским мучеником, то после духовного самообнажения интеллигенции во
время революции это стало гораздо труднее.
В настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей
эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов
и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма.
Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту
духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся в
христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские переживания
и привычный героический пафос за христианский праведный гнев, проявлять себя
в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой святости,
нового религиозного сознания неправде "исторической" церкви. Подобный
христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему удовлетворить
средним требованиям от члена "исторической церкви", всего легче чувствует
себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным носителем нового
религиозного сознания, призванным не только обновить церковную, жизнь, но и
создать новые ее формы, чуть ли не новую религию. Также и в области светской
политики самый обыкновенный интеллигентский максимализм, составляющий
содержание революционных программ, просто приправляется христианской
терминологией или текстами и предлагается в качестве истинного христианства
в политике. Это интеллигентское христианство, оставляющее нетронутым то, что
в интеллигентском героизме является наиболее антирелигиозным, именно его
душевный уклад, есть компромисс противоборствующих начал, имеющий временное
и переходное значение и не обладающий самостоятельной
жизненностью[xv] . Он не нужен настоящему интеллигентскому
героизму и невозможен для христианства. Христианство ревниво, как и всякая,
впрочем, религия; оно сильно в человеке лишь тогда, когда берет его целиком,
всю его душу, сердце, волю. И незачем этот контраст затушевывать или
смягчать.
Как между мучениками первохристианства и революции, в сущности, нет
никакого внутреннего сходства при всем внешнем торжестве их подвига, так и
между интеллигентским героизмом и христианским подвижничеством, даже при
внешнем сходстве их проявлений (которое можно, впрочем, допустить только
отчасти и условно), остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на
обеих ее сторонах. Одно должно умереть, чтобы родилось другое, и в меру
умирания одного возрастает и укрепляется другое. Вот каково истинное
соотношение между обоими мироотношениями. Нужно "покаяться", т. е.
пересмотреть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь в ее глубинах
и изгибах, чтобы возродиться к новой жизни. Вот почему первое слово
проповеди Евангелия есть призыв к покаянию, основанному на самопознании и
самооценке. "Покайтеся (((((((((((), ибо приблизилось царство небесное" (Мф.
3, 1 -- 21; 4, 17; Мр. 1, 14 -- 15). Должна родиться новая душа, новый
внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться в
жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных
программ (вне чего интеллигенция и не мыслит обыкновенно обновления), вообще
совсем не о программах, но о гораздо большем -- о самой человеческой
личности, не о деятельности, но о деятеле. Перерождение это совершается
незримо в душе человека, но если невидимые агенты оказываются сильнейшими
даже в физическом мире, то и в нравственном могущества их нельзя отрицать на
том только основании, что оно не предусматривается особыми параграфами
программ.
Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь
перевоспитания личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает
лишь упорная самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех
поприщах жизни: государственной -- для осуществления "реформ", экономической
-- для поднятия народного хозяйства, культурной -- для работы на пользу
русского просвещения, церковной -- для поднятия сил учащей церкви, ее клира
и иерархии. Новые люди, если дождется их Россия, будут, конечно, искать и
новых практических путей для своего служения и помимо существующих программ,
и -- я верю -- они откроются их самоотверженному исканию[xvi] .
VI
В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит
интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями
-- народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность
народопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого
народничества, ведущего начало от Герцена и основанного на вере в
социалистический дух русского народа, или в новейшей, марксистской форме,
где вместо всего народа такие же свойства приписываются одной части его,
именно "пролетариату") вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из
нее же с необходимостью вытекает и противоположное -- высокомерное отношение
к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему,
нуждающемуся в няньке для воспитания к "сознательности", непросвещенному в
интеллигентском смысле слова.
В нашей литературе много раз указывалась духовная оторванность нашей
интеллигенции от народа. По мнению Достоевского, она пророчески предуказана
была уже Пушкиным, сначала в образе вечного скитальца Алеко, а затем Евгения
Онегина, открывшего собой целую серию "лишних людей". И действительно,
чувства кровной исторической связи, сочувственного интереса, любви к своей
истории, эстетического ее восприятия поразительно малы у интеллигенции, на
ее палитре преобладают две краски, черная для прошлого и розовая для
будущего (и, по контрасту, тем яснее выступает духовное величие и острота
взора наших великих писателей, которые, опускаясь в глубины русской истории,
извлекали оттуда "Бориса Годунова", "Песню о купце Калашникове", "Войну и
мир"). История является, чаще всего, материалом для применения теоретических
схем, господствующих в данное время в умах (напр[имер], теорий классовой
борьбы), или же для целей публицистических, агитационных.
Известен также и космополитизм русской интеллигенции[xvii] .
Воспитанный на отвлеченных схемах просветительства, интеллигент естественнее
всего принимает позу маркиза Позы[30], чувствует себя
"Weltburger[31]-ом", и этот космополитизм пустоты, отсутствие
здорового национального чувства, препятствующее и выработке национального
самосознания, стоит в связи с вненародностью интеллигенции.
Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы, которая занимала
умы только славянофилов, довольствуясь "естественными" объяснениями
происхождения народности (начиная от Чернышевского, старательно
уничтожавшего самостоятельное значение национальной
проблемы[xviii] , до современных марксистов, без остатка
растворяющих ее в классовой борьбе).
Национальная идея опирается не только на этнографические и исторические
основания, но прежде всего на религиозно-культурные, она основывается на
религиозно-культурном мессианизме, в который с необходимостью отливается
всякое сознательное национальное чувство. Так это было у величайшего
носителя религиозно-мессианской идеи -- у древнего Израиля, так это остается
и у всякого великого исторического народа. Стремление к национальной
автономии, к сохранению национальности, ее защите есть только отрицательное
выражение этой идеи, имеющее цену лишь в связи с подразумеваемым
положительным ее содержанием. Так именно понимали национальную идею
крупнейшие выразители нашего народного самосознания -- Достоевский,
славянофилы, Вл. Соловьев, связывавшие ее с мировыми задачами русской церкви
или русской культуры. Такое понимание национальной идеи отнюдь не должно
вести к националистической исключительности, напротив, только оно
положительным образом обосновывает идею братства народов, а не безнародных,
атомизированных "граждан" или "пролетариев всех стран", отрекающихся от
родины. Идея народности, таким образом понимаемая, есть одно из необходимых
положительных условий прогресса цивилизации. При своем космополитизме наша
интеллигенция, конечно, сбрасывает с себя много трудностей, неизбежно
возникающих при практической разработке национальных
вопросов[xix] , но это покупается дорогою ценою омертвения целой
стороны души, притом непосредственно обращенной к народу, и потому, между
прочим, так легко эксплуатируется этот космополитизм представителями
боевого, шовинистического национализма, у которых оказывается, благодаря
этому, монополия патриотизма.
Но глубочайшую пропасть между интеллигенцией и народом вырывает даже не
это, поскольку это есть все-таки лишь производное различие; основным
различием остается отношение к религии. Народное мировоззрение и духовный
уклад определяется христианской верой. Как бы ни было далеко здесь
расстояние между идеалом и действительностью, как бы ни был темен,
непросвещен народ наш, но идеал его -- Христос и Его учение[xx] ,
а норма -- христианское подвижничество. Чем, как не подвижничеством, была
вся история нашего народа, сдавившей его сначала татарщиной, затем
московской и петербургской государственностью, с этим многовековым
историческим тяглом, стоянием на посту охраны западной цивилизации и от
диких народов, и от песков Азии, в этом жестоком климате, с вечными
голодовками, холодом, страданиями. Если народ наш мог вынести все это и
сохранить свою душевную силу, выйти живым, хотя бы и искалеченным, то это
лишь потому, что он имел источник духовной силы в своей вере и в идеалах
христианского подвижничества, составляющего основу его национального
здоровья и жизненности.
Подобно лампадам, теплившимся в иноческих обителях[xxi] ,
куда на протяжении веков стекался народ, ища нравственной поддержки и
поучения, светили Руси эти идеалы, этот свет Христов, и, поскольку он
обладает этим светом, народ наш, -- скажу это не обинуясь, -- при всей своей
неграмотности, просвещеннее своей интеллигенции. Но именно в этом-то
центральном пункте ко всему, что касается веры народной, интеллигенция
относилась и относится с полным непониманием и даже презрением.
Поэтому и соприкосновение интеллигенции и народа есть прежде всего
столкновение двух вер, двух религий. И влияние интеллигенции выражается
прежде всего тем, что она, разрушая народную религию, разлагает и народную
душу, сдвигает ее с ее незыблемых доселе вековых оснований. Но что же дает
она взамен? Как сама она понимает задачи народного просвещения? Она понимает
их просветительски, т. е. прежде всего как развитие ума и обогащение
знаниями. Впрочем, за недостатком времени, возможности и, что еще важнее,
образованности у самих просветителей эта задача заменяется догматическим
изложением учений, господствующих в данное время в данной партии (все это,
конечно, под маркой самой строгой научности), или же сообщением разрозненных
знаний из разных областей. При этом сказывается сильнейшим образом и вся
наша общая некультурность, недостаток школ, учебных пособий и, прежде всего,
отсутствие простой грамотности. Во всяком случае, задача просвещения в
интеллигентском смысле ставится впереди первоначального обучения, т. е.
сообщения элементарных знаний или просто грамотности. Для интеллигентских
просветителей задачи эти связываются неразрывно с политическими и партийными
задачами, для которых поверхностное просвещение есть только необходимое
средство.
Все мы уже видели, как содрогнулась народная душа после прививки ей в
значительной дозе просвещения в указанном смысле, как прискорбна была ее
реакция на эту духовную опустошенность в виде роста преступности сначала под
идейным предлогом, а потом и без этого предлога[xxii] . Ошибочно
думает интеллигенция, чтобы русское просвещение и русская культура могли
быть построены на атеизме как духовном основании, с полным пренебрежением
религиозной культуры личности и с заменой всего этого простым сообщением
знаний. Человеческая личность не есть только интеллект, но прежде всего,
воля, характер, и пренебрежение этим жестоко мстит за себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27