Биологический материализм так же для него неприемлем, как и всякая форма
онтологизма. Кажущийся биологизм системы Авенариуса не должен вводить в
заблуждение, это чисто формальный и столь всеобщий биологизм, что его мог бы
принять любой "мистик". Один из самых умных эмпириокритицистов, Корнелиус,
признал даже возможным поместить в числе преднаходимого божество. Наша же
марксистская интеллигенция восприняла и истолковала эмпириокритицизм
Авенариуса исключительно в духе биологического материализма, так как "то
оказалось выгодным для оправдания материалистического понимания истории.
Эмпириокритицизм стал не только философией социал-демократов, но даже
социал-демократов "большевиков". Бедный Авенариус и не подозревал, что в
споры русских интеллигентов "большевиков" и "меньшевиков" будет впутано его
невинное и далекое от житейской борьбы имя. "Критика чистого опыта" вдруг
оказалась чуть ли не "символической книгой" революционного
социал-демократического вероисповедания. В широких кругах марксистской
интеллигенции вряд ли читали Авенариуса, так как читать его не легко, и
многие, вероятно, искренно думают, что Авенариус был умнейшим "большевиком".
В действительности же Авенариус так же мало имел отношения к
социал-демократии, как и любой другой немецкий философ, и его философией с
не меньшим успехом могла бы воспользоваться, например, либеральная буржуазия
и даже оправдывать Авенариусом свой уклон "вправо". Главное же нужно
сказать, что если бы Авенариус был так прост, как это представляется гг.
Богданову, Луначарскому и др., если бы его философия была биологическим
материализмом с головным мозгом в центре, то ему не нужно было бы изобретать
разных систем С, освобожденных от всяких предпосылок, и не был бы он признан
умом сильным, железно-логическим, как это теперь приходится признать даже
его противникам[ii] . Правда, эмпириокритические марксисты не
называют уже себя материалистами, уступая материализм таким отсталым
"меньшевикам", как Плеханов и др., но сам эмпириокритицизм приобретает у них
окраску материалистическую и метафизическую. Г. Богданов усердно проповедует
примитивную метафизическую отсебятину, всуе поминая имена Авенариуса, Маха и
др. авторитетов, а г. Луначарский выдумал даже новую религию пролетариата,
основываясь на том же Авенариусе. Европейские философы, в большинстве
случаев отвлеченные и слишком оторванные от жизни, и не подозревают, какую
роль они играют в наших кружковых, интеллигентских спорах и ссорах, и были
бы очень изумлены, если бы им рассказали, как их тяжеловесные думы
превращаются в легковесные брошюры.
Но уж совсем печальная участь постигла у нас Ницше[8]. Этот
одинокий ненавистник всякой демократии подвергся у нас самой беззастенчивой
демократизации. Ницше был растаскан по частям, всем пригодился, каждому для
своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая,
что он никому не нужен и одиноким остается на высокой горе, что Ницше очень
нужен даже для освежения и оживления марксизма. С одной стороны у нас
зашевелились целые стада ницшеанцев-индивидуалистов, а с другой стороны
Луначарский приготовил винегрет из Маркса, Авенариуса и Ницше, который
многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская
мысль! Каких, только блюд не подают голодной русской интеллигенции, и все
она приемлет, всем питается, в надежде, что будет побеждено зло самодержавия
и будет освобожден народ. Боюсь, что и самые метафизические и самые
мистические учения будут у нас также приспособлены для домашнего
употребления. А зло русской жизни, зло деспотизма и рабства не будет этим
побеждено, так как оно не побеждается искаженным усвоением разных крайних
учений. И Авенариус, и Ницше, да и сам Маркс, очень мало нам помогут в
борьбе с нашим вековечным злом, исказившим нашу природу и сделавшим нас
столь невосприимчивыми к объективной истине. Интересы теоретической мысли у
нас были принижены, но самая практическая борьба со злом всегда принимала
характер исповедания отвлеченных теоретических учений. Истинной у нас
называлась та философия, которая помогала бороться с самодержавием во имя
социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное
исповедание такой "истинной" философии.
Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,
то она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское
содержание великой русской литературы. Мыслитель такого калибра, как
Чаадаев, совсем не был замечен и не был понят даже теми, которые о нем
упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать
нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную
философскую традицию. Ведь не может же создаться эта традиция вокруг
Когена[9], Виндельбанд[т]а[10] или другого
какого-нибудь немца, чуждого русской душе. Соловьевым могла бы гордиться
философия любой европейской страны. Но русская интеллигенция Вл. Соловьева
не читала и не знала, не признала его своим. Философия Соловьева глубока и
оригинальна, но она не обосновывает социализма, она чужда и народничеству и
марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и
потому не давала интеллигенции подходящего "мировоззрения", оказалась
чуждой, более далекой, чем "марксист" Авенариус, "народник" Ог.
Конт[11] и др. иностранцы. Величайшим русским метафизиком был,
конечно, Достоевский, но его метафизика была совсем не по плечу широким
слоям русской интеллигенции, он подозревался во всякого рода
"реакционностях", да и действительно давал к тому повод. С грустью нужно
сказать, что метафизический дух великих русских писателей и не почуяла себе
родным русская интеллигенция, настроенная позитивно. И остается открытым,
кто национальнее, писатели эти или интеллигентский мир в своем
господствующем сознании. Интеллигенция и Л. Толстого не признала настоящим
образом своим, но примирялась с ним за его народничество и одно время
подверглась духовному влиянию толстовства. В толстовстве была все та же
вражда к высшей философии, к творчеству, признание греховности этой роскоши.
Особенно печальным представляется мне упорное нежелание русской
интеллигенции познакомиться с зачатками русской философии. А русская
философия не исчерпывается таким блестящим явлением, как Вл. Соловьев.
Зачатки новой философии, преодолевающие европейский рационализм на почве
высшего сознания, можно найти уже у Хомякова. В стороне стоит довольно
крупная фигура Чичерина, у которого многому можно было бы поучиться. Потом
Козлов[12], кн. С. Трубецкой[13], Лопатин, Н.
Лосский[14], наконец, мало известный В. Несмелов[15]
-- самое глубокое явление, порожденное оторванной и далекой интеллигентскому
сердцу почвой духовных академий. В русской философии есть, конечно, много
оттенков, но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование какой-то
новой философской традиции, отличной от господствующих традиций современной
европейской философии. Русская философия в основной своей тенденции
продолжает великие философские традиции прошлого, греческие и германские, в
ней жив еще дух Платона и дух классического германского идеализма. Но
германский идеализм остановился на стадии крайней отвлеченности и крайнего
рационализма, завершенного Гегелем. Русские философы, начиная с Хомякова,
дали острую критику отвлеченного идеализма и рационализма Гегеля и
переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к конкретному идеализму, к
онтологическому реализму, к мистическому восполнению разума европейской
философии, потерявшего живое бытие. И в этом нельзя не видеть творческих
задатков нового пути для философии. Русская философия таит в себе
религиозный интерес и примиряет знание и веру. Русская философия не давала
до сих пор "мировоззрения" в том смысле, какой только и интересен для
русской интеллигенции, в кружковом смысле. К социализму философия эта
прямого отношения не имеет, хотя кн. С. Трубецкой и называет свое учение о
соборности сознания метафизическим социализмом; политикой философия эта в
прямом смысле слова не интересуется, хотя у лучших ее представителей и была
скрыта религиозная жажда царства Божьего на земле. Но в русской философии
есть черты, роднящие ее с русской интеллигенцией, -- жажда целостного
миросозерцания, органического слияния истины и добра, знания и веры. Вражду
к отвлеченному рационализму можно найти даже у академически-настроенных
русских философов. И я думаю, что конкретный идеализм, связанный с
реалистическим отношением к бытию, мог бы стать основой нашего национального
философского творчества и мог бы создать национальную философскую
традицию[iii] , в которой мы так нуждаемся. Быстросменному
увлечению модными; европейскими учениями должна быть противопоставлена
традиция, традиция же должна быть и универсальной, и национальной, -- тогда
лишь она плодотворна для культуры. В философии Вл. Соловьева и родственных
ему по духу русских философов живет универсальная традиция, общеевропейская
и общечеловеческая, но некоторые тенденции этой философии могли бы создать и
традицию национальную. Это привело бы не к игнорированию и не к искажению
всех значительных явлений европейской мысли, игнорируемых и искажаемых нашей
космополитически-настроенной интеллигенцией, а к более глубокому и
критическому проникновению в сущность этих явлений. Нам нужна не кружковая
отсебятина, а серьезная философская культура, универсальная и вместе с тем
национальная. Право же, Вл. Соловьев и кн. С. Трубецкой -- лучшие европейцы,
чем гг. Богданов и Луначарский; они были носителями мирового философского
духа и вместе с тем национальными философами, так как заложили основы
философии конкретного идеализма. Исторически выработанные предрассудки
привели русскую интеллигенцию к тому настроению, при котором она не могла
увидеть в русской философии обоснования своего правдоискательства. Ведь
интеллигенция наша дорожила свободой и исповедовала философию, в которой нет
места, для свободы; дорожила личностью и исповедовала философию, в которой
нет места для личности; дорожила смыслом прогресса и исповедовала философию,
в которой нет места для смысла прогресса; дорожила соборностью человечества
и исповедовала философию, в которой нет места для соборности человечества;
дорожила справедливостью и всякими высокими вещами и исповедовала философию,
в которой нет места для справедливости и нет места для чего бы то ни было
высокого. Это почти сплошная, выработанная всей нашей историей аберрация
сознания. Интеллигенция, в лучшей своей части, фанатически была готова на
самопожертвование и не менее фанатически исповедовала материализм,
отрицающий всякое самопожертвование; атеистическая философия, которой всегда
увлекалась революционная интеллигенция, не могла санкционировать никакой
святы ни, между тем как интеллигенция самой этой философии придавала
характер священный и дорожила своим, материализмом и своим атеизмом
фанатически, почти католически. Творческая философская мысль должна
устранить эту аберрацию сознания и вывести его из тупика. Кто знает, какая
философия станет у нас модной завтра, -- быть может, прагматическая
философия. Джемса[16] и Бергсона[17], которых
используют подобно Авенариусу и др., быть может, еще какая-нибудь новинка.
Но от этого мы не подвинемся ни на шаг вперед в нашем философском развитии.
Традиционная вражда русской интеллигенции к философской работе мысли
сказалась и на характере новейшей русской мистики. "Новый путь", журнал
религиозных исканий и мистических настроений, всего более страдал
отсутствием ясного философского сознания, относился к философии почти с
презрением. Замечательнейшие наши мистики, -- Розанов[18],
Мережковский[19], Вяч. Иванов[20] хотя и дают богатый
материал для новой постановки философских тем, но сами отличаются
антифилософским духом, анархическим отрицанием философского разума. Еще Вл.
Соловьев, соединявший в своей личности мистику с философией, заметил, что
русским свойственно принижение разумного начала. Прибавлю, что нелюбовь к
объективному разуму одинаково можно найти и в нашем "правом" лагере, и в
нашем "левом" лагере. Между тем как русская мистика, по существу своему
очень ценная, нуждается в философской объективации и нормировке в интересах
русской культуры. Я бы сказал, что дионисическое начало мистики необходимо
сочетать с аполлоническим началом философии. Любовь к философскому
исследованию истины необходимо привить и русским мистикам, и русским
интеллигентам-атеистам. Философия есть один из путей объективирования
мистики; высшей же и полный формой такого объективирования может быть лишь
положительная религия. К русской мистике русская интеллигенция относилась
подозрительно и враждебно, не в последнее время начинается поворот, и есть
опасение, чтобы в повороте этом не обнаружилась родственная вражда к
объективному разуму, равно как и склонность самой мистики утилизировать себя
для традиционных общественных целей.
Интеллигентское сознание требует радикальной реформы, и очистительный
огонь философии призван сыграть в этом важном деле не малую роль. Все
историческое и психологические данные говорят за то, что русская
интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и
веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность
интеллигенции в органическом соединении теории и практики, "правды-истины" и
"правды-справедливости". Но сейчас мы духовно нуждаемся в признании
самоценности истины, в смирении перед истиной и готовности на отречение во
имя ее[iv] . Это внесло бы освежающую струю в наше культурное
творчество. Ведь философия есть орган самосознания человеческого духа, и
орган не индивидуальный, а сверхиндивидуальный и соборный. Но эта
сверхиндивидуальность и соборность философского сознания осуществляется лишь
на почве традиции универсальной И национальной. Укрепление такой традиции
должно способствовать культурному возрождению России. Это давно желанное и
радостное возрождение, пробуждение дремлющих духов требует не только
политического освобождения, но и освобождения от гнетущей власти политики,
той эмансипации мысли, которую до сих пор трудно было встретить у наших
политических освободителей. Русская интеллигенция была такой, какой ее
создала русская история, в ее психическом укладе отразились грехи нашей
болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции.
Застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, поработило ее не только
внешне, но и внутренне, так как отрицательно определило все оценки
интеллигентской души. Но недостойно свободных существ во всем всегда винить
внешние силы и их виной себя оправдывать. Виновата и сама интеллигенция:
атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь
человекопоклонства и этим исказила свою душу, умертвила в себе инстинкт
истины. Только сознание виновности нашей умопостигаемой воли может привести
нас к новой жизни. Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда
освободимся от внутреннего рабства, т.е. возложим на себя ответственность и
перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа
интеллигенции.
Сергей Булгаков. ГЕРОИЗМ И ПОДВИЖНИЧЕСТВО
(Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции)
I
Россия пережила революцию. Эта революция не дала того, чего от нее
ожидали. Положительные приобретения освободительного движения все еще
остаются, по мнению многих, и по сие время по меньшей мере проблематичными.
Русское общество, истощенное предыдущим напряжением и неудачами, находится в
каком-то оцепенении, апатии, духовном разброде, унынии. Русская
государственность не обнаруживает пока признаков обновления и укрепления,
которые для нее так необходимы, и, как будто в сонном царстве, все опять в
ней застыло, скованное неодолимой дремой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27