Кто такая Оля? Почему Оля? Зачем Оля? А напишем мы составителем... а
вот уважаемого секретаря секции. И ему деньжата не лишние, он у нас только
что квартиру новую получил, обставлять надо, хе-хе... представительно
будет: составитель - член СП, рецензент - само собой. А вот и он! Добрый
день, коллега, мы рады. В Москве, я полагаю, дожди и слякоть? А у нас
купаются вовсю, почему бы нам на побережье не съездить? Голубчик, закажите
машины.
Я уже не слушала. И не знала, куда деваться от иронического прищура
известного столичного критика, который Сел напротив. Нет, ну какого черта?
Почему я постоянно спотыкаюсь об этого человека? Хорошо себе представляю,
что он должен обо мне думать: ушлая девица, лихо пробивающаяся в
литературу специфически женским способом. Сидит вот, мэтров охмуряет...
От чувства неловкости я залилась румянцем и принялась дерзить. Мэтры
умилились. А я ощутила на плече крепкую сухую руку.
За спиной стоял Сабаневский.
Он обвел моих собеседников строгим взором и на ухо, но так, чтобы все
слышали, поинтересовался:
- У тебя какие-то проблемы или мне показалось?
- Да нет, Сабаневский, все в порядке.
- Если что, я рядом.
И удалился с достоинством.
Литературные полковники приуныли на глазах. Они больше не называли
меня прелестным дитем. И они не пригласили меня на прогулку, а поспешили
договориться с критиком о рецензии и передать ему папку со сборником по
материалам семинара. Атмосфера беседы явно похолодала градусов на пять.
Честно говоря, я не знала, благодарить мне Сабаневского за его неожиданное
вмешательство или проклинать. Будем жить, будем видеть.
А сейчас у меня есть более неотложные дела. Надо заглянуть в клинику,
как там Дар.
Несчастный дружок мой лежит в реанимационной. На голубоватой подушке
закостенело шафранного цвета лицо. На глазах - круги теней, как смертные
пятаки. Печень посадил, идиот. Возни ему теперь с ней будет... Тонкая рука
Дара уложена под капельницей, в нитевидную вену льется какая-то химическая
дрянь. Потерпи, дружок, мне бы только ночи дождаться.
А темнеет в этих краях рано, так что уже в восемь часов я смогла
вылететь из окна своей мансарды, держа курс на юго-восток. Естественно, на
подаренной Кешкой метле.
"Доброй ночи!" - вежливо свистнула серая сова, планируя на мягких
крыльях.
"Доброй ночи!" - веселый многоголосый писк стайки летучих мышей.
"Доброй ночи!" - знакомая сильфида приветливо помахала рукой и
унеслась, треща стрекозиными крылышками.
Доброй всем ночи!
И вам, мэтры, тоже... Я увидела их на берегу. Они уже покончили с
шашлыками, десертом, белым вином и просто лежали у крошечного костерка,
молча слушая море. Грустные такие... А московской знаменитости среди них
не было. Я сделала круг, снижаясь.
А вот и наш столичный гость. Он ушел от своих коллег довольно далеко
по берегу, за гигантские валуны и сидел теперь на плоском камне,
выступающем из воды. Он обнимал обнаженные плечи женщины, сидящей рядом,
целовал ее очень осторожно, закрывая ее лицо белыми прядями своих волос.
Я не хотела этого, но на вираже увидела ее профиль. И чуть было не
кувыркнулась в ночное море. С известным критиком, столичной знаменитостью
целовалась зеленоокая сестра моя нереида.
Мне пришлось сделать вынужденную посадку на высоком обрыве мыса
Меганом: пошла на таран глупая чайка, целясь прямо в глаза железным
клювом. Самая зловредная для авиации птица...
Далее я медленно облетала заповедные места. Эдельвейс с вершины
Карадага, горсть терновника с куста, из-под корней которого бьет теплый
ключ, кисть дикого винограда с Медведь-горы, бутылка коллекционного
"Ай-Даниля" из векового погреба, капли вечерней росы, нанизанные на
паутинку, снятую с можжевельника... Почти все нужное для лекарства Дару я
собрала. Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето, я сняла с ее
губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я
полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
Луна сегодня яростная. Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и
дрожит, обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым
еще в тридцатых. С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур,
словно гордая горянка.
Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг
коленопреклоненной перед собором Темной Звезды лежит черный круг мрака.
Женщина молчит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету
одинокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие
слезы дорогого стоят.
Ох, братцы мои, что-то я ничего не понимаю!
В мерцании синего больничного ночника я сняла с капельницы флакон,
заменив его точно таким же, но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева
терпкого терновника, горечь эдельвейса, хмель винограда, мед лета и слеза
зимы. Только будь жив, Дар. А там... Прорвемся.
А Стас посмотрел на меня измученно и сказал:
- Слушай, ему нельзя больше, сопьется.
- Больше и не надо. Как он?
- Да как? Проснется, стакан хватит, жилетку мне обплачет и опять
спит. Третьи сутки уж вот так.
- Ну посиди с ним еще немножко, в очередь с Кешкой. Я придумаю
что-нибудь.
А в самом деле - что делать с ним, бесталанным моим Санькой? Не в том
смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог
попросить там убежища. Просто прийти и остаться жить. На какое время сам
поведает. Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг.
Это удел избранных. А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря. То
есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете, завтракал молоком и
хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду носил, дрова
колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм. Пост держал,
духовное чтение слушал. Почти аскеза. Простой, спокойный уставов жизни,
простая здоровая пища, и мысли такие же. Душа ведь - она в теле обитает. А
при таком распорядке тело отдыхало, нервы успокаивались, и душа в
равновесие приходила. Были, были такие обители. Как мы бы сейчас сказали -
реабилитационная психотерапия. Иному страдальцу и жития в обители не
требовалось - помолиться бы только в тишине и благости, с батюшкой
побеседовать, да и довольно для спокойствия душевного.
А теперь что? Психушка? Уж лучше сразу - головою в омут.
Надо думать. Саньке необходимо отдохнуть, прийти в себя, разумом
укрепиться. Эх, почему у меня нет личного необитаемого острова! Какой бы я
там санаторий для таких вот случаев отгрохала! Сидел бы Санька у меня
сейчас на террасе над морем, пил настоящий мокко и слушал Моцарта... через
неделю был бы как новенький.
Утром совершенно неожиданно позвонил московский гость. Сухо попросил
проводить его к поезду - нужно, де, переговорить.
Ну, переговорили. Отдал он мне рецензию на сборник, высказал
несколько замечаний. А когда прощались мы у вагона, вдруг тронул длинными
пальцами мою щеку и сказал нежно:
- Вэдмэнятко...
Поезд вильнул хвостом на дальней стрелке, а я все глядела ему вслед.
Вэдмэнятко... Невозможно перевести это украинское слово. Совсем
маленькая ведьмочка. Ну совсем.
Оно, конечно, за комплимент спасибо, а только мне пора наведаться в
клинику. Но прежде чем незримо появиться в реанимационной палате, я
заглянула в кабинет главного врача. Интересно мне было, что он там
понаписал в истории болезни, и не требуется ли эти записи маленько
исправить.
Перед взбешенным главным врачом сидели двое перепуганных людей.
Старые знакомые... Врач ломал в руках коробок спичек и говорил торопливо,
словно надеясь все-таки уломать упрямых собеседников:
- ...Да поймите вы, странные вы какие. Не могу я этого разрешить, и
не разрешу. Это возмутительно. Можете вы сообразить - в реанимации парень!
С того света буквально вытащили! Как это я вас к нему пущу? Да он после
вашего визита в окно сиганет! Я бы и сам прыгнул...
А они совершенно одинаковыми механическими голосами возражали, будто
уверенные в конечной своей победе:
- Доктор, мы как раз и хотим, чтобы он в окна не прыгал...
- Доктор, его надо поместить как раз туда, где на окнах решетки,
оттуда не выпрыгнешь...
- Доктор, там ему пару уколов сделают, он уже и сам прыгать не
захочет...
- Доктор, поймите, пусть он только вот эту бумажку подпишет...
Врач хватал ртом воздух и наливался бессильным, а потому особо
мучительным гневом. Наконец сорвался на крик:
- Я - медик! Доступно это для вашего понимания или нет? Я не допущу
этого! Я сообщу о ваших отвратительных действиях куда следует! Вы войдете
в реанимационную только через мой труп! И вообще! Я занят! Вы мешаете мне
работать!
На столе главного врача вякнул телефон. Он сорвал трубку и по инерции
рявкнул:
- Да! Я слушаю!
Но следующая его фраза прозвучала уже тоном ниже:
- Да... здесь... нет. Но позвольте, как это? Это черт знает что! Я
буду жаловаться!
Телефонная трубка разразилась дразнилкой гудков. Врач оскалился и
потряс трубку с жестоким наслаждением, как горло удавленного врага.
Потом изобразил ледяную улыбку и тихо сказал своим посетителям:
- Вон отсюда.
И что вы думаете? Они ушли! Так и пошли себе, как дуси!
А кстати, что там за бумажечку они хотели подсунуть Дару? Я,
невидимая, заглянула через плечо старшего уполномоченного, который сжимал
в руке влажный от его пота листок бумаги. Да-а... Полная индульгенция по
форме: "Я, такой-то, претензий к таким-то не имею".
Испугались, значит. Ну как же, а вдруг их обвинят в доведении до
самоубийства? Между прочим, весьма скоро они опомнятся и поймут, что
бумажке этой, грамоте филькиной - грош цена. И единственное для них
спасение - требовать от врача скрупулезного соблюдения одного крепко
укоренившегося правила... Дело в том, что человека, спасенного после
попытки самоубийства, ставят на учет у психиатра... А уж если им удастся
сделать из Дарки патентованного психа, то... полная свобода действий.
Можно не бояться никаких обвинений, можно, победно размахивая
соответствующей бумажкой, требовать от лица общественности помещения поэта
в специальное лечебное заведение, напирая на его опасность для окружающих.
Соседи такое ходатайство подпишут, еще как подпишут... Соседям совсем
нелишние три сотки сада возле дома Дарки.
Стоп. А ведь они чего-то такое говорили... насчет решеток на окнах...
Я бросилась обратно в клинику. Но Дара на месте не оказалось.
Главного врача - тоже. Но с ним все более-менее ясно: срочно вызвали в
горздравотдел. А вот куда девали Дарку?! Подать мне его немедленно!
И меня швырнуло, закрутило, перевернуло через голову и выбросило на
желтый кафельный пол ванной - "помывочного пункта" психиатрического
отделения клиники...
Бессильно свесив руки с набухшими венами, стоял посреди комнаты голый
Дар. Казалось, уже ничто не интересует его в этом мире. Потухшими глазами
смотрел он, как наполняется белая эмалевая купель - для крещения его в
новую жизнь. Жизнь безнадежного психически больного. Толстая румяная
санитарка пробовала воду локтем - точно как для младенца. Она обернулась,
увидела меня и застыла с разинутым ртом. Потом быстро омахнулась крестным
знамением. Ну этим нас не проймешь, тетенька!
Я крепко тряхнула Дара за плечо:
- Очнись! Ты меня узнаешь? Они тебя кололи? Отвечай! Хоть один укол
успели сделать?
Дар с трудом разлепил ссохшиеся губы, улыбнулся жалко и прошептал:
- Оля... забери меня отсюда...
- Да конечно же, милый, за тем и пришла. Сейчас мы уйдем, Дарочка,
потерпи, скоро все это кончится, все будет хорошо...
Я обняла его и осторожно подтолкнула к замазанному бедой волнистой
краской окну. Щелкнули тугие шпингалеты, раскрылась рама. А за нею -
узорная решетка... Эстеты чертовы... А ведь не справлюсь сама.
- Дарочка, дай мне руку...
Он доверчиво протянул ладонь, глядя на свои растопыренные пальцы с
любопытством идиота. Я крепко взяла его за руку, зажала в своей. И
поднесла наши соединенные пальцы к железным прутьям решетки. Потек вонючий
дым, закапал расплавленный металл. Соединенные наши руки - это, братцы,
сила. Решетка вывалилась наружу.
Я заложила два пальца в рот и свистнула так, что листья посыпались с
акаций больничного садика. Пусть еще спасибо скажут, что я им вообще этот
желтый домик за высоким забором не разваляла.
Через несколько мгновений верная моя метла из омелы круто спикировала
из поднебесья и зависла на уровне подоконника.
- Давай, Дар, садись... Не бойся...
А он и не думал бояться. Правда, сел по-дамски, боком. Ну, это с
непривычки.
Напоследок я оглянулась на до смерти перепуганную санитарку. Она
сидела на кафеле пола, зажав в руке мочалку и шевелила губами. Молитву
вспомнила, что ли?
- А ты, тетенька, уходи отсюда. Коль еще молитву помнишь, так не
место тебе тут.
Умница Стас - не закрыл окно в мансарде. Мне было бы несколько
неловко приземляться во дворе с абсолютно голым Даром, а потом вести его
по лестнице наверх.
Согласитесь, соседи могли не понять. А так нас никто и не увидел.
Я завернула Дара в одеяло, напоила горячим сладким чаем. Позвонила
Стасу - пусть принесет какую-нибудь рубашку и штаны. К утру. И пусть
Саньку приводит. Будем совет держать.
Я села рядом с Даром, обняла его голову, прижала к груди, шептала
что-то, вязала слова бездумно - лишь бы голос мой звучал ровно и ласково,
баюкая и успокаивая.
Он тыкался мне в шею жаркими сухими губами, всхлипывал и что-то
бормотал, суетливо двигался, отыскивая удобное положение тела. Потом
затих, прижавшись ко мне. Голова опущена, руки сложены у груди, ноги
подобраны к животу... Поза младенца в чреве матери. Самая безопасная,
бессознательно найденная поза...
Бедный мой, бедный... Я поцеловала зажмуренные веки. Дар вздрогнул.
Потом тихо-тихо руки его поползли по моим плечам. Лицо окрасилось
румянцем, затрепетали крылья ноздрей. Дар принялся исступленно целовать
мои щеки, тыкаясь губами наощупь - глаз он не открывал. Его горячие пальцы
мяли мои плечи, как глину, может быть желая вылепить из моего тела другое
- любимое, памятное. Ведь глаз он не открывал... Да и вообще вряд ли
сознавал, что делал.
Дрожащие руки Дара робко скользнули вниз и замерли, боясь окрика, а
то и удара. Эх, дружочек... Это, пожалуй, единственное, что я сейчас могу
для тебя сделать... Так бывает. Форма дружеской помощи, и это вовсе не
цинизм. Мы ведь друзья. И не могу я отказать тебе в том, что тебе сейчас
нужно, а у меня как раз имеется. Свинство это будет, и не по-дружески. Так
что...
Дар ровно дышал у меня на плече, и лицо его было спокойным. А я снова
не могла уснуть, лежала, глядя в потолок без мыслей, без надежды.
Перед рассветом небесная синева загустела, звезды вспыхнули ярче. С
востока просочился свет, стал расти, шириться, наливаться яростным
блеском. Кровавая заря. Это к ветру.
Я осторожно положила голову Дара на подушку и вылезла из-под одеяла.
Пусть лучше он, когда проснется, не помнит о происшедшем. А то начнется...
комплекс вины, угрызения совести, неловкости всякие.
Ему нужно хорошо поесть. Я приготовлю крепкий бульон, бифштекс с
кровью. А еще полный стакан виноградного сока. И орехи.
В комнате послышалось движение. Я выглянула. Дар сидел на постели,
завернувшись в простыню и недоуменно разглядывал стены моего жилища. Вид у
него был совершенно здоровый, а глаза - определенно голодные.
- Привет! Завтракать будешь?
- И еще как буду... А где моя одежда? И как я сюда попал?
Я присела на край кушетки и взъерошила волосы Дара. Между пальцами
шелковисто скользнула совершенно седая прядь.
- Ты, что ли, ничего не помнишь?
- Нет, ну почему... Ну, я... это... - и вдруг страшно смутился,
покраснев кирпично, огнедышаще. - Я дурак, да, Оля?
- Это еще с чего?
- Я травился... пижон, мальчишка, ой, позорище... - Дар ткнулся носом
в подушку и застонал.
- Брось, Дар. Бывает. Проехали. Захочешь - потом обсудим, годочков
через пять. Сейчас, поверь мне, не стоит. Ну, а дальше что - помнишь?
- Дальше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10