Эта роль и отведена мне на процессе Хуана Диего, а у меня нет ни единого доказательства, в то время как мои оппоненты уже собрали десятки свидетельств чудесных исцелений, приписываемых индейцу, кипу заключений экспертов, единодушно подтверждающих научно необъяснимую природу проявившегося на плаще изображения и сотню подтверждений безнадежно праведной личной жизни. Вот почему я и обратился к вам, доктор. Глаза Девы последний раз исследовались десять лет назад. Полагаю, за истекшее время наука не стояла на месте, и я прошу вас задействовать ее новейшие достижения, дабы опровергнуть ранее сделанные вашими коллегами заключения. Вот и все.
И он снова откидывается на спинку кресла. Ирония происходящего вызывает у меня улыбку, исчезающую, стоит ему продолжить:
– Ваш послужной список был в числе других тщательнейшим образом изучен в Ватикане. Я выбрал вас за ваш рационалистический дух, ваши дипломы, ваш опыт и вашу широкую известность.
– В какой последовательности?
– Простите?
– Ваши критерии отбора.
Он отодвигается к левому подлокотнику, чтобы скрыться от солнечного луча, бьющего в окно за моей спиной.
–. Я добавлю еще один и весьма немаловажный в моем представлении: вы – еврейка.
– И, следовательно, беспристрастная?
– По меньшей мере, с сомнением подходящая к чудесам католической Церкви.
– Не надо смешивать понятия. Я еврейка по рождению, монсеньор, но атеистка по убеждению.
– Я сам экуменист от природы, дитя мое, и осторожен по роду своей деятельности. Мне бы не хотелось, чтобы этот процесс канонизации обернулся против меня. Знаете, межклановая борьба и закулисные интриги в вашей клинике просто детские игры, в сравнении с теми, что плетутся в Ватикане.
Воцаряется полное взаимопонимание. Я уже и сама не знаю, что говорит во мне сильнее: преклонение перед острым умом старика или же чувство внушаемого им отвращения, устраивающего меня и полностью оправдывающего мои предубеждения против церковнослужителей.
– Если монсеньор Солендейт, префект Конгрегации обрядов, и назначил адвокатом дьявола кардинала, равного себе но рангу, то прежде всего для того, чтобы снять с себя ответственность за исход процесса, затрагивающего интересы как богословов, так и представителей властей, процесса, в который оказался вовлеченным Святой Престол, политические последствия которого непредсказуемы, а ставка слишком высока. Монсеньор Солендейт не слишком огорчится ни если я проиграю, ни если примусь за дело с излишним рвением, которое потом может быть поставлено мне в вину… Если я смогу убедить Трибунал отказаться от канонизации, то небывалый ажиотаж в Латинской Америке, вызванный процессом, обернется серьезным недовольством Римом, в чем поспешат обвинить меня. С другой стороны, если я позволю признать существование чудес, приписываемых Хуану Диего, подтверждая таким образом, что, вопреки всем законам природы, посредством его действует небесная сила – что противоречит моей нынешней позиции, – и если поспешное включение этого нового святого в церковный календарь, воспринятое как свидетельство поддержки индейцам чиапас, взбунтовавшимся против мексиканских властей, ослабит позиции Церкви, то вся ответственность за это будет опять-таки возложена на меня.
Я выражаю свое сочувствие равнодушным жестом, и он вновь остается один на один со своей проблемой.
– И мои враги воспользуются случаем, чтобы досрочно отправить меня на пенсию.
Я с удивлением смотрю на вцепившегося пальцами в подлокотники кресла, чтобы побороть в них дрожь, дряхлого восьмидесятилетнего старика.
– Не хотелось бы показаться нескромной, монсеньор, но в каком возрасте кардиналы отходят от дел?
– Практически никогда. В теории, для Священной Коллегии установлен ценз в семьдесят пять лет, но поскольку мы в большинстве, тем, кто помоложе, очень непросто спихнуть нас с места, только в случае отлучения от Церкви, причастности к финансовому скандалу или допущения серьезной политической ошибки. Некоторые кардиналы хотели бы обойтись без моего влияния на конклаве, который определит преемника Иоанна Павла II, и не будет случайностью, если этот процесс пошатнет мои позиции, позиции человека, выступающего против интегристских настроений, постепенно охватывающих Ватикан. А мне бы так хотелось поставить на место следующего папы своего человека…
В его взгляде промелькнули растерянность, искорка человечности и молящего смирения, как если бы воплощение в жизнь его мечты зависело от меня.
– Разрешите мне, – продолжает он на той же ноте, – называть вас «мадемуазель». Обращение «доктор» настойчиво напоминает мне о реалиях моего возраста, а «дитя мое» вас, судя по всему, шокирует.
Он извлекает из «дипломата» большой конверт, кладет его рядом с зеленой папкой.
– Вы бывали в Мексике?
– Нет.
– В конверте вы найдете командировочное предписание, заверенное в Госсекретариате, и пропуск, дающий вам право исследовать плащ ad litem Процедурная формула: к разбору (судебного дела) (лат.).
.
– То есть?
– Ректор собора снимет защитное стекло.
– Это очень любезно с его стороны, но как вы сами сказали, я оперирую каждое утро, и в моем расписании до июня нет свободного времени.
– В обмен на это он потребует от вас надеть защитный костюм, применяемый для работы в стерильных условиях, – продолжает он. – Должен признаться, мне это просто смешно: образ в течение нескольких столетий был вывешен на свежем воздухе над алтарем, каждая свеча перед которым – источник ультрафиолетового излучения мощностью в шестьсот микроватт, что, по логике вещей, должно было бы уничтожить его за несколько недель. В любом случае ни одно полотно из агавы не просуществовало более двадцати лет: даже под стеклом оно распадается и превращается в пыль. Так что… Соблюдайте предписанные вам меры предосторожности лишь из учтивости. Ректор собора хранит свою тильму как зеницу ока, порой впадая в паранойю. Его предшественник, австриец, напротив, не верил ни во что: ни в чудеса, ни в науку, ни в самого себя. Его правоту в последнем в конце концов признал и сам понтифик.
Его манера пропускать мимо ушей мои возражения должна была бы вывести меня из себя, положить конец нашему разговору. Он уже с лихвой вышел за рамки отпущенного ему времени, в приемной ожидает пациент с дистрофией сетчатки, но любопытство оказалось сильнее.
– Разрешите задать личный вопрос, кардинал Фабиани?
– Сделайте милость.
– А каково ваше собственное мнение относительно природы изображения?
Он берется за трость, опираясь на набалдашник и стиснув зубы, с усилием поднимается с кресла. Сквозь тяжелый запах нафталина, исходящий от его мантии, пробивается едва уловимый аромат белого табака и погребной сырости.
– У меня нет собственного мнения, мадемуазель. Моя вера склоняет меня верить в то, что нынешняя роль, возложенная на меня Церковью, вынуждает отрицать. Таким образом, я всецело полагаюсь на вас. Пусть последнее слово останется за вашим опытом.
– Моим опытом или моими предрассудками?
– Оба эти качества работают на меня, но это никак не должно на вас повлиять.
– Предположим, ваш эксперт будет вынужден подтвердить заключение предыдущих. Какова будет ваша реакция? Вы не примете его доводы?
Миниатюрный старичок грустно улыбается:
– Знаете, амплуа адвоката дьявола – для меня всего лишь временная роль, не призвание и тем более не черта характера. И ее исполнение требует от меня как неусыпной бдительности из-за ловушек, расставляемых на моем пути, так и предельной честности, коей, полагаю, должен обладать любой присяжный, наугад выбранный людским судом.
Заверение в честности так же мало вяжется с ним, как и смиренный тон, в который он его облекает. Я кладу карандаш перед часами. Уже три минуты третьего.
– История Хуана Диего повлекла за собой последствия, о важности которых вы еще и не догадываетесь, – продолжает он, берясь за «дипломат». – Первое колониальное правительство совершило столько злодеяний в отношении индейцев, что те были готовы взбунтоваться. Обстоятельство, что один из их собратьев был избран Девой Марией, позволило избежать кровопролития и вынудило Карла V кардинально изменить отношение Испании к мексиканцам. На сегодняшний день собор Гваделупской Божьей Матери является одним из крупнейших центров мирового паломничества. Ежегодно двадцать миллионов верующих приезжают поклониться плащу Хуана Диего. Подвергать сомнению священный характер этой реликвии на месте, подкрепив сомнение убедительными доводами, значит ущемить интересы как церковных, так и политических организаций. Это, несомненно, очень соблазнительная для вас, но, возможно, небезопасная перспектива. Мой долг предупредить вас об этой стороне дела.
Я массирую натертую новыми туфлями пятку, спрашиваю, сколько моих коллег, к которым он обращался ранее, отказались от его предложения. Он прикрывает глаза и примирительно улыбается.
– Католик не вправе ответить отказом, мадемуазель, его моральные устои требуют беспрекословного повиновения Защитнику веры, да, да, именно так Трибунал официально именует адвоката дьявола. В качестве экспертов могут выступить, правда, уже по собственному желанию, как атеисты, так и представители других вероисповеданий: их свидетельство будет принято. И в заключение хочу подчеркнуть, что вы первый офтальмолог, к которому я обращаюсь. На составление отчета я даю вам три недели. Ваше присутствие на слушании дела не потребуется.
Он пододвигает ко мне лежащий рядом с зеленой папкой конверт, с пристальным спокойствием сверлит меня глазами, пока я не решаюсь его открыть. Внутри я обнаруживаю визитную карточку кардинала с номером его прямой линии в Ватикане, подчеркнутым красным, деньги на предварительные расходы, командировочное предписание на испанском со штампом Святого Престола и билет на самолет в бизнес-классе, с вылетом в ближайший четверг и возвращением в следующий вторник.
Когда я поднимаю глаза, адвоката дьявола уже и след простыл. И тут до меня доходит, что он так ни разу и не поинтересовался, согласна ли я провести экспертизу.
* * *
Остерегайся этого человека, Натали. Я вынудил его выбрать тебя, потому что ты именно тот человек, который нужен мне, но за него я не ручаюсь. Хоть я и являюсь его наваждением, я так до сих пор и не смог понять, хочет он мне добра или нет, а само его понимание добра может обернуться для меня самой страшной напастью.
Он любит чувствовать власть над людьми. Ему известно о тебе все, или почти все, и в силу этого он будет тобой манипулировать. Мне очень понравилось, как ты оказывала ему сопротивление. Тем не менее он, кажется, по-прежнему убежден, что ты согласишься провести требуемую ему экспертизу и сможешь опровергнуть заключения предыдущих. Мне хотелось бы разделять его уверенность. Но я пока еще не стал частью твоей жизни; ты совсем не думаешь обо мне, я не представляю для тебя никакой пользы и, значит, не имею оснований оказывать на тебя хоть малейшее влияние: ты свободна.
Если бы только была жива твоя собака… Компьютер – удобный способ общения, его проще контролировать, нежели стол, стакан или движения руки; он передает мою энергетику, но так плохо сообщает мои ощущения, так мало преломляет мои мысли… Я чувствую твое неприятие, твои предубеждения, твои защитные барьеры. Инстинктивное чутье твоей собаки было единственным иррациональным явлением, которое ты принимала, не испытывая агрессии. Когда твоя мать рассказывала тебе, как он за тысячи километров, разделяющие вас, и вне зависимости от твоего расписания точно угадывал, когда ты собиралась вернуться домой, и тотчас усаживался дожидаться тебя в коридоре, ты чувствовала себя польщенной, любимой, нужной. А сейчас, когда твой дом пуст, необъяснимым явлениям больше нет места в твоей жизни. Ты одна, и дважды два для тебя четыре.
Позволь мне обрести четкие очертания в одном из уголков твоего сознания, милая Натали, пока ты осматриваешь глаза этих людей: дай мне незаметно остаться в этом потайном чулане памяти и любви, где тебя продолжает ждать твой пес. Я бы очень хотел обжиться здесь. Еще немного задержаться в тебе, поближе познакомиться… Но я чувствую, что ты слишком поглощена своими консультациями. Ты сосредоточиваешься на своих пациентах, твоя собака отступает на второй план, и я растворяюсь вслед за ней.
Мне пора возвращаться туда, откуда я так и не смог выбраться, туда, где меня беспрерывно удерживают рвение и надежды тысяч незнакомцев. Приезжай навестить меня, Натали. Я дожидаюсь тебя, я зову тебя, я нуждаюсь в тебе.
* * *
Всю вторую половину дня этот старичок в красной мантии не выходил у меня из головы, мешая консультациям. Я разрывалась между неловкостью от сознания того, что секретные службы Ватикана наблюдали за мной на расстоянии и раскладывали по полочкам всю мою жизнь, и непреодолимым манящим соблазном разворошить муравейник. То обстоятельство, что католическая Церковь официально поручает мне опровергнуть чудо для недопущения канонизации, утверждало меня в мнении, которое со времен моих пятнадцати лет ни разу не было опровергнуто опытом: ни на кого нельзя рассчитывать, тем более на своих коллег, союзников, собратьев по убеждениям, и независимость является единственной защитой от группировок влияния, рано или поздно неминуемо расщепляющих изнутри любую общину. Учитывая все вышесказанное, все возражения, высказанные кардиналу Фабиани, оставались в силе. Не считая тех, о которых я умолчала.
Шло время, сменяли друг друга неотложки и ипохондрии, кашемировые шали и пастельные меха, сумочки шанель и чековые книжки в кожаных переплетах – весь диапазон моей обычной клиентуры, от топ-модели до биржевого маклера, включая сенатора, гладящего мое колено, пока я осматриваю его глазное дно, увешанную бриллиантами вдову, ослепляющую меня своими серьгами и повествующую о своем последнем круизе, и несносного мальчишку, жующего свою жвачку у меня под офтальмоскопом, в то время как мамаша пересказывает мне его школьные успехи. Все эти близорукие пациенты класса люкс, катаракты модельного бизнеса, могущественные старческие дальнозоркости, идущие ко мне потому, что меня показывают по телевизору, что я дороже всех и что звезды шоу-бизнеса упоминают мое имя на светских приемах где-то между именами бесподобного парикмахера и иглотерапевта нарасхват. Это дефиле богемы, заполняющее мою приемную, огорчает меня, но как вернуться вспять? И налоги, и аренда кабинета, и стоимость моего оборудования, и запросы клиники вынуждают меня все выше поднимать цены, проводить все больше операций и консультаций. И вот я, мечтавшая лишь о странах третьего мира и развивающихся больницах, где я готовила бы выдающихся хирургов будущего, я, надеявшаяся поделиться с африканскими детьми «Лазиком», этим сверхточным лазером, разработанным мной и позволяющим оперировать самые глубокие слои сетчатки, я трачу восемьдесят процентов своего времени на улучшение за баснословные деньги зрения кучки избранных, которые вполне могли бы обойтись очками или контактными линзами. Я часто стыжусь сама себя по вечерам, но чем больше я работаю, тем меньше времени у меня остается на угрызения совести.
Половина восьмого. Сообщив самому знаменитому взгляду глянцевых журналов, что, несмотря на проведенный курс лечения бетаганом, ее глазное давление все еще превышает отметку в двадцать пять миллиметров ртутного столба и что ее глаукому надо срочно оперировать, я отправилась в магазин за ветчиной, маслом и нарезным хлебом для сандвичей Франка.
Припарковывая машину перед домом, я понимаю, что забыла купить сыр. Тем лучше, немного новшества не помешает. Хоть в последний раз я и готовила наше любимое блюдо полтора года назад, я так и не могу решиться говорить о Франке в прошедшем времени. Привычки переживают любовь – или скорее заведенные обычаи, бытовые мелочи, сопутствующие страсти, помимо моей воли убивают мои решения. Франка невозможно бросить: его заморочки меня устраивают, наши недостатки дополняют друг друга, а его депрессивный юмор возбуждает меня не меньше, чем его тело. Я пытаюсь, честно и упорно, перестать любить его, но это еще сложнее, чем бросить курить. Каждый раз я терплю поражение, злюсь на себя за это и возвращаюсь к своему нетронутому чувству. Моя секретарша Соня употребляет очень меткое выражение, когда соединяет нас по телефону: «Звонит твой бывший бывший».
Стоит мне открыть дверь, как у меня тотчас опускаются руки. Я ухожу на рассвете и возвращаюсь домой чаще всего так поздно, что у меня уже нет сил приниматься за уборку. Домработница больше не приходит, с тех пор как не стало мамы – говорит, что это было бы слишком тяжелым воспоминанием, а у меня нет времени, чтобы подыскать кого-нибудь другого, кто смог бы ужиться с моими странностями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
И он снова откидывается на спинку кресла. Ирония происходящего вызывает у меня улыбку, исчезающую, стоит ему продолжить:
– Ваш послужной список был в числе других тщательнейшим образом изучен в Ватикане. Я выбрал вас за ваш рационалистический дух, ваши дипломы, ваш опыт и вашу широкую известность.
– В какой последовательности?
– Простите?
– Ваши критерии отбора.
Он отодвигается к левому подлокотнику, чтобы скрыться от солнечного луча, бьющего в окно за моей спиной.
–. Я добавлю еще один и весьма немаловажный в моем представлении: вы – еврейка.
– И, следовательно, беспристрастная?
– По меньшей мере, с сомнением подходящая к чудесам католической Церкви.
– Не надо смешивать понятия. Я еврейка по рождению, монсеньор, но атеистка по убеждению.
– Я сам экуменист от природы, дитя мое, и осторожен по роду своей деятельности. Мне бы не хотелось, чтобы этот процесс канонизации обернулся против меня. Знаете, межклановая борьба и закулисные интриги в вашей клинике просто детские игры, в сравнении с теми, что плетутся в Ватикане.
Воцаряется полное взаимопонимание. Я уже и сама не знаю, что говорит во мне сильнее: преклонение перед острым умом старика или же чувство внушаемого им отвращения, устраивающего меня и полностью оправдывающего мои предубеждения против церковнослужителей.
– Если монсеньор Солендейт, префект Конгрегации обрядов, и назначил адвокатом дьявола кардинала, равного себе но рангу, то прежде всего для того, чтобы снять с себя ответственность за исход процесса, затрагивающего интересы как богословов, так и представителей властей, процесса, в который оказался вовлеченным Святой Престол, политические последствия которого непредсказуемы, а ставка слишком высока. Монсеньор Солендейт не слишком огорчится ни если я проиграю, ни если примусь за дело с излишним рвением, которое потом может быть поставлено мне в вину… Если я смогу убедить Трибунал отказаться от канонизации, то небывалый ажиотаж в Латинской Америке, вызванный процессом, обернется серьезным недовольством Римом, в чем поспешат обвинить меня. С другой стороны, если я позволю признать существование чудес, приписываемых Хуану Диего, подтверждая таким образом, что, вопреки всем законам природы, посредством его действует небесная сила – что противоречит моей нынешней позиции, – и если поспешное включение этого нового святого в церковный календарь, воспринятое как свидетельство поддержки индейцам чиапас, взбунтовавшимся против мексиканских властей, ослабит позиции Церкви, то вся ответственность за это будет опять-таки возложена на меня.
Я выражаю свое сочувствие равнодушным жестом, и он вновь остается один на один со своей проблемой.
– И мои враги воспользуются случаем, чтобы досрочно отправить меня на пенсию.
Я с удивлением смотрю на вцепившегося пальцами в подлокотники кресла, чтобы побороть в них дрожь, дряхлого восьмидесятилетнего старика.
– Не хотелось бы показаться нескромной, монсеньор, но в каком возрасте кардиналы отходят от дел?
– Практически никогда. В теории, для Священной Коллегии установлен ценз в семьдесят пять лет, но поскольку мы в большинстве, тем, кто помоложе, очень непросто спихнуть нас с места, только в случае отлучения от Церкви, причастности к финансовому скандалу или допущения серьезной политической ошибки. Некоторые кардиналы хотели бы обойтись без моего влияния на конклаве, который определит преемника Иоанна Павла II, и не будет случайностью, если этот процесс пошатнет мои позиции, позиции человека, выступающего против интегристских настроений, постепенно охватывающих Ватикан. А мне бы так хотелось поставить на место следующего папы своего человека…
В его взгляде промелькнули растерянность, искорка человечности и молящего смирения, как если бы воплощение в жизнь его мечты зависело от меня.
– Разрешите мне, – продолжает он на той же ноте, – называть вас «мадемуазель». Обращение «доктор» настойчиво напоминает мне о реалиях моего возраста, а «дитя мое» вас, судя по всему, шокирует.
Он извлекает из «дипломата» большой конверт, кладет его рядом с зеленой папкой.
– Вы бывали в Мексике?
– Нет.
– В конверте вы найдете командировочное предписание, заверенное в Госсекретариате, и пропуск, дающий вам право исследовать плащ ad litem Процедурная формула: к разбору (судебного дела) (лат.).
.
– То есть?
– Ректор собора снимет защитное стекло.
– Это очень любезно с его стороны, но как вы сами сказали, я оперирую каждое утро, и в моем расписании до июня нет свободного времени.
– В обмен на это он потребует от вас надеть защитный костюм, применяемый для работы в стерильных условиях, – продолжает он. – Должен признаться, мне это просто смешно: образ в течение нескольких столетий был вывешен на свежем воздухе над алтарем, каждая свеча перед которым – источник ультрафиолетового излучения мощностью в шестьсот микроватт, что, по логике вещей, должно было бы уничтожить его за несколько недель. В любом случае ни одно полотно из агавы не просуществовало более двадцати лет: даже под стеклом оно распадается и превращается в пыль. Так что… Соблюдайте предписанные вам меры предосторожности лишь из учтивости. Ректор собора хранит свою тильму как зеницу ока, порой впадая в паранойю. Его предшественник, австриец, напротив, не верил ни во что: ни в чудеса, ни в науку, ни в самого себя. Его правоту в последнем в конце концов признал и сам понтифик.
Его манера пропускать мимо ушей мои возражения должна была бы вывести меня из себя, положить конец нашему разговору. Он уже с лихвой вышел за рамки отпущенного ему времени, в приемной ожидает пациент с дистрофией сетчатки, но любопытство оказалось сильнее.
– Разрешите задать личный вопрос, кардинал Фабиани?
– Сделайте милость.
– А каково ваше собственное мнение относительно природы изображения?
Он берется за трость, опираясь на набалдашник и стиснув зубы, с усилием поднимается с кресла. Сквозь тяжелый запах нафталина, исходящий от его мантии, пробивается едва уловимый аромат белого табака и погребной сырости.
– У меня нет собственного мнения, мадемуазель. Моя вера склоняет меня верить в то, что нынешняя роль, возложенная на меня Церковью, вынуждает отрицать. Таким образом, я всецело полагаюсь на вас. Пусть последнее слово останется за вашим опытом.
– Моим опытом или моими предрассудками?
– Оба эти качества работают на меня, но это никак не должно на вас повлиять.
– Предположим, ваш эксперт будет вынужден подтвердить заключение предыдущих. Какова будет ваша реакция? Вы не примете его доводы?
Миниатюрный старичок грустно улыбается:
– Знаете, амплуа адвоката дьявола – для меня всего лишь временная роль, не призвание и тем более не черта характера. И ее исполнение требует от меня как неусыпной бдительности из-за ловушек, расставляемых на моем пути, так и предельной честности, коей, полагаю, должен обладать любой присяжный, наугад выбранный людским судом.
Заверение в честности так же мало вяжется с ним, как и смиренный тон, в который он его облекает. Я кладу карандаш перед часами. Уже три минуты третьего.
– История Хуана Диего повлекла за собой последствия, о важности которых вы еще и не догадываетесь, – продолжает он, берясь за «дипломат». – Первое колониальное правительство совершило столько злодеяний в отношении индейцев, что те были готовы взбунтоваться. Обстоятельство, что один из их собратьев был избран Девой Марией, позволило избежать кровопролития и вынудило Карла V кардинально изменить отношение Испании к мексиканцам. На сегодняшний день собор Гваделупской Божьей Матери является одним из крупнейших центров мирового паломничества. Ежегодно двадцать миллионов верующих приезжают поклониться плащу Хуана Диего. Подвергать сомнению священный характер этой реликвии на месте, подкрепив сомнение убедительными доводами, значит ущемить интересы как церковных, так и политических организаций. Это, несомненно, очень соблазнительная для вас, но, возможно, небезопасная перспектива. Мой долг предупредить вас об этой стороне дела.
Я массирую натертую новыми туфлями пятку, спрашиваю, сколько моих коллег, к которым он обращался ранее, отказались от его предложения. Он прикрывает глаза и примирительно улыбается.
– Католик не вправе ответить отказом, мадемуазель, его моральные устои требуют беспрекословного повиновения Защитнику веры, да, да, именно так Трибунал официально именует адвоката дьявола. В качестве экспертов могут выступить, правда, уже по собственному желанию, как атеисты, так и представители других вероисповеданий: их свидетельство будет принято. И в заключение хочу подчеркнуть, что вы первый офтальмолог, к которому я обращаюсь. На составление отчета я даю вам три недели. Ваше присутствие на слушании дела не потребуется.
Он пододвигает ко мне лежащий рядом с зеленой папкой конверт, с пристальным спокойствием сверлит меня глазами, пока я не решаюсь его открыть. Внутри я обнаруживаю визитную карточку кардинала с номером его прямой линии в Ватикане, подчеркнутым красным, деньги на предварительные расходы, командировочное предписание на испанском со штампом Святого Престола и билет на самолет в бизнес-классе, с вылетом в ближайший четверг и возвращением в следующий вторник.
Когда я поднимаю глаза, адвоката дьявола уже и след простыл. И тут до меня доходит, что он так ни разу и не поинтересовался, согласна ли я провести экспертизу.
* * *
Остерегайся этого человека, Натали. Я вынудил его выбрать тебя, потому что ты именно тот человек, который нужен мне, но за него я не ручаюсь. Хоть я и являюсь его наваждением, я так до сих пор и не смог понять, хочет он мне добра или нет, а само его понимание добра может обернуться для меня самой страшной напастью.
Он любит чувствовать власть над людьми. Ему известно о тебе все, или почти все, и в силу этого он будет тобой манипулировать. Мне очень понравилось, как ты оказывала ему сопротивление. Тем не менее он, кажется, по-прежнему убежден, что ты согласишься провести требуемую ему экспертизу и сможешь опровергнуть заключения предыдущих. Мне хотелось бы разделять его уверенность. Но я пока еще не стал частью твоей жизни; ты совсем не думаешь обо мне, я не представляю для тебя никакой пользы и, значит, не имею оснований оказывать на тебя хоть малейшее влияние: ты свободна.
Если бы только была жива твоя собака… Компьютер – удобный способ общения, его проще контролировать, нежели стол, стакан или движения руки; он передает мою энергетику, но так плохо сообщает мои ощущения, так мало преломляет мои мысли… Я чувствую твое неприятие, твои предубеждения, твои защитные барьеры. Инстинктивное чутье твоей собаки было единственным иррациональным явлением, которое ты принимала, не испытывая агрессии. Когда твоя мать рассказывала тебе, как он за тысячи километров, разделяющие вас, и вне зависимости от твоего расписания точно угадывал, когда ты собиралась вернуться домой, и тотчас усаживался дожидаться тебя в коридоре, ты чувствовала себя польщенной, любимой, нужной. А сейчас, когда твой дом пуст, необъяснимым явлениям больше нет места в твоей жизни. Ты одна, и дважды два для тебя четыре.
Позволь мне обрести четкие очертания в одном из уголков твоего сознания, милая Натали, пока ты осматриваешь глаза этих людей: дай мне незаметно остаться в этом потайном чулане памяти и любви, где тебя продолжает ждать твой пес. Я бы очень хотел обжиться здесь. Еще немного задержаться в тебе, поближе познакомиться… Но я чувствую, что ты слишком поглощена своими консультациями. Ты сосредоточиваешься на своих пациентах, твоя собака отступает на второй план, и я растворяюсь вслед за ней.
Мне пора возвращаться туда, откуда я так и не смог выбраться, туда, где меня беспрерывно удерживают рвение и надежды тысяч незнакомцев. Приезжай навестить меня, Натали. Я дожидаюсь тебя, я зову тебя, я нуждаюсь в тебе.
* * *
Всю вторую половину дня этот старичок в красной мантии не выходил у меня из головы, мешая консультациям. Я разрывалась между неловкостью от сознания того, что секретные службы Ватикана наблюдали за мной на расстоянии и раскладывали по полочкам всю мою жизнь, и непреодолимым манящим соблазном разворошить муравейник. То обстоятельство, что католическая Церковь официально поручает мне опровергнуть чудо для недопущения канонизации, утверждало меня в мнении, которое со времен моих пятнадцати лет ни разу не было опровергнуто опытом: ни на кого нельзя рассчитывать, тем более на своих коллег, союзников, собратьев по убеждениям, и независимость является единственной защитой от группировок влияния, рано или поздно неминуемо расщепляющих изнутри любую общину. Учитывая все вышесказанное, все возражения, высказанные кардиналу Фабиани, оставались в силе. Не считая тех, о которых я умолчала.
Шло время, сменяли друг друга неотложки и ипохондрии, кашемировые шали и пастельные меха, сумочки шанель и чековые книжки в кожаных переплетах – весь диапазон моей обычной клиентуры, от топ-модели до биржевого маклера, включая сенатора, гладящего мое колено, пока я осматриваю его глазное дно, увешанную бриллиантами вдову, ослепляющую меня своими серьгами и повествующую о своем последнем круизе, и несносного мальчишку, жующего свою жвачку у меня под офтальмоскопом, в то время как мамаша пересказывает мне его школьные успехи. Все эти близорукие пациенты класса люкс, катаракты модельного бизнеса, могущественные старческие дальнозоркости, идущие ко мне потому, что меня показывают по телевизору, что я дороже всех и что звезды шоу-бизнеса упоминают мое имя на светских приемах где-то между именами бесподобного парикмахера и иглотерапевта нарасхват. Это дефиле богемы, заполняющее мою приемную, огорчает меня, но как вернуться вспять? И налоги, и аренда кабинета, и стоимость моего оборудования, и запросы клиники вынуждают меня все выше поднимать цены, проводить все больше операций и консультаций. И вот я, мечтавшая лишь о странах третьего мира и развивающихся больницах, где я готовила бы выдающихся хирургов будущего, я, надеявшаяся поделиться с африканскими детьми «Лазиком», этим сверхточным лазером, разработанным мной и позволяющим оперировать самые глубокие слои сетчатки, я трачу восемьдесят процентов своего времени на улучшение за баснословные деньги зрения кучки избранных, которые вполне могли бы обойтись очками или контактными линзами. Я часто стыжусь сама себя по вечерам, но чем больше я работаю, тем меньше времени у меня остается на угрызения совести.
Половина восьмого. Сообщив самому знаменитому взгляду глянцевых журналов, что, несмотря на проведенный курс лечения бетаганом, ее глазное давление все еще превышает отметку в двадцать пять миллиметров ртутного столба и что ее глаукому надо срочно оперировать, я отправилась в магазин за ветчиной, маслом и нарезным хлебом для сандвичей Франка.
Припарковывая машину перед домом, я понимаю, что забыла купить сыр. Тем лучше, немного новшества не помешает. Хоть в последний раз я и готовила наше любимое блюдо полтора года назад, я так и не могу решиться говорить о Франке в прошедшем времени. Привычки переживают любовь – или скорее заведенные обычаи, бытовые мелочи, сопутствующие страсти, помимо моей воли убивают мои решения. Франка невозможно бросить: его заморочки меня устраивают, наши недостатки дополняют друг друга, а его депрессивный юмор возбуждает меня не меньше, чем его тело. Я пытаюсь, честно и упорно, перестать любить его, но это еще сложнее, чем бросить курить. Каждый раз я терплю поражение, злюсь на себя за это и возвращаюсь к своему нетронутому чувству. Моя секретарша Соня употребляет очень меткое выражение, когда соединяет нас по телефону: «Звонит твой бывший бывший».
Стоит мне открыть дверь, как у меня тотчас опускаются руки. Я ухожу на рассвете и возвращаюсь домой чаще всего так поздно, что у меня уже нет сил приниматься за уборку. Домработница больше не приходит, с тех пор как не стало мамы – говорит, что это было бы слишком тяжелым воспоминанием, а у меня нет времени, чтобы подыскать кого-нибудь другого, кто смог бы ужиться с моими странностями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21