У него,. несомненно, больше наклонности к светскому обществу, чем к отвлеченным товарищеским беседам: он, по природе, наблюдатель действительной жизни. Давно уже, притом, у него исчезло чувство юной, ничем неомраченной доверчивости, охладела способность отзываться на чувство дружбы, на малейший проблеск симпатии. Его нравственный мир был другого склада, чем у его товарищей, восторженных гегельянцев и эстетиков. Он не менее их уважал университет: «светлый храм науки» он называет «святым местом», описывая отчаянное пренебрежение студентов к жрецам этого храма. Он знает и о философских заносчивых «спорах» молодежи, но сам не принимает в них участия. Он, вероятно, даже не был знаком с самым горячим спорщиком – знаменитым впоследствии критиком, хотя один из героев его студенческой драмы: «Странный человек», носит фамилию Белинский. Эта драма доказывает интерес Л. к надеждам и идеалам тогдашних лучших современных людей. Главный герой – Владимир – воплощает самого автора; его устами поэт откровенно сознается в мучительном противоречия своей натуры. Владимир знает эгоизм и ничтожество людей – и все таки не может покинуть их общество: «когда я один, то мне кажется, что никто меня не любит, никто не заботится обо мне, – и это так тяжело!» Еще важнее драма, как выражение общественных идей поэта. Мужик рассказывает Владимиру и его другу, Белинскому – противникам крепостного права, – о жестокостях помещицы и о других крестьянских невзгодах. Рассказ приводит Владимира в гнев, вырывает у него крик: «О мое отечество! мое отечество!», – а Белинского заставляет практически помочь мужикам.
Для поэтической деятельности Л. университетские годы оказались в высшей степени плодотворны. Талант его зрел быстро, духовный мир определялся резко. Л. усердно посещает московские салоны, балы, маскарады. Он знает действительную цену этих развлечений, но умеет быть веселым, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной бурная и гордая поэзия Л., при его светских талантах. Они готовы были демонизм и разочарование его счесть «драпировкой», «веселый, непринужденный вид» признать истинно лермонтовским свойством, а жгучую «тоску» и «злость» его стихов – притворством и условным поэтическим маскарадом. Но именно поэзия и была искренним отголоском лермонтовских настроений. «Меня спасало вдохновенье от мелочных сует», – писал он в отдавался творчеству, как единственному чистому и высокому наслаждению. «Свет», по его мнению, все нивелирует и опошливает, сглаживает личные оттенки в характерах людей, вытравливает всякую оригинальность, приводит всех к одному уровню одушевленного манекена. Принизив человека, «свет» приучает его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполняет его чувством самодовольства, убивает всякую возможность нравственного развития. Л. боится сам подвергнуться такой участи; более чем когда-либо он прячет свои задушевные думы от людей, вооружается насмешкой и презрением, подчас разыгрывает роль доброго малого или отчаянного искателя светских приключений. В уединении ему припоминаются кавказские впечатления – могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи и немощи утонченного общества. Он повторяет мечты поэтов прошлого века о естественном состоянии, свободном от «приличья цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей. Он не может допустить, чтобы в нашу душу были вложены «неисполнимые желанья», чтобы мы тщетно искали «в себе и в мире совершенство». Его настроение – разочарование деятельных нравственных сил, разочарование в отрицательных явлениях общества, во имя очарования положительными задачами человеческого духа. Эти мотивы вполне определились во время пребывания Л. в московском университете, о котором он именно потому и сохранил память, как о «святом месте». Л. не пробыл в университете и двух лет; выданное ему свидетельство говорит об увольнении «по прошению» – но прошение, по преданию, было вынуждено студенческой историей с одним из наименее почтенных профессоров Маловым. С 18 июня 1832 г. Л. более не числится студентом. Он уехал в Петербург, с намерением снова поступить в университет, но попал в школу гвардейских подпрапорщиков. Эта перемена карьеры не отвечала желаньям бабушки и, очевидно, вызвана настояниями самого поэта. Еще с детства его мечты носили воинственный характер. Кавказ сильно подогрел их. В пансионских эпиграммах постоянно упоминается гусар, в роли счастливого Дон Жуана. Усердно занимаясь рисованием, поэт упражнялся преимущественно в «батальном жанре». Такими же рисунками наполнен и альбом его матери. В двадцатых годах и начале тридцатых гражданские профессии, притом, не пользовались уважением высшего общества. По свидетельству товарища Л., все невоенные слыли «подьячими». Л. оставался в школе два «злополучных года», как он сам выражается. Об умственном развитии учеников никто не думал; им «не позволялось читать книг чисто литературного содержания». В школе издавался журнал, но характер его вполне очевиден из «поэм» Л., вошедших в этот орган: «Уланша», «Пeтергофский праздник»... Накануне вступления в школу Л. написал стихотворение «Парус»; «мятежный» парус, «просящий бури» в минуты невозмутимого покоя – это все та же с детства неугомонная душа поэта. «искал он в людях совершенства, а сам – сам не был лучше их», – говорит он устами героя поэмы «Ангед смерти», написанной еще в Москве. Юнкерский разгул и забиячество доставили ему теперь самую удобную среду для развития каких угодно «несовершенств». Л. ни в чем не отставал от товарищей, являлся первым участником во всех похождениях – но и здесь избранная натура сказывалась немедленно после самого, по-видимому, безотчетного веселья. Как в московском обществе, так и в юнкерских пирушках Л. умел сберечь свою «лучшую часть», свои творческие силы; в его письмах слышится иногда горькое сожаление о былых мечтаниях, жестокое самобичевание за потребность «чувственного наслаждения». Всем, кто верил в дарование поэта, становилось страшно за его будущее. Верещагина, неизменный друг Л., во имя его таланта заклинала его «твердо держаться своей дороги»... По выходе из школы, корнетом лейб-гвардии гусарского полка, Л. живет по-прежнему среди увлечений и упреков совести, среди страстных порывов и сомнений, граничащих с отчаянием. О них он пишет к своему другу Лопухиной, но напрягает все силы, чтобы его товарищи и «свет» не заподозрили его гамлетовских настроений. Люди, близко знающие его, вроде Верещагиной, уверены в его «добром характере» и «любящем сердце»; но Л. казалось бы унизительным явиться добрым и любящим пред «надменным шутом» – «светом». Напротив, здесь он хочет быть беспощаден на словах, жесток в поступках, во что бы то ни стало прослыть неумолимым тираном женских сердец. Тогда то пришло время расплаты для Сушковой. Л.-гусару и уже известному поэту ничего не стоило заполонить сердце когда-то насмешливой красавицы, расстроить ее брак с Лопухиным, братом неизменно любимой Вареньки и Марии, к которой он писал такие задушевные письма. Потом началось отступление: Л. принял такую форму обращения к Сушковой, что она немедленно была скомпрометирована в глазах «света», попав в положение смешной героини неудавшегося романа. Л. оставалось окончательно порвать с Сушковой – и он написал на ее имя анонимное письмо с предупреждением против себя самого, направил письмо в руки родственников несчастной девицы и, по его словам, произвел «гром и молнию». Потом, при встрече с жертвой, он разыграл роль изумленного, огорченного рыцаря, а в последнем объяснении прямо заявил, что он ее не любит и, кажется, никогда не любил. Все это, кроме сцены разлуки, рассказано самим Л. в письме к Верещагиной, при чем он видит лишь «веселую сторону истории». Только печальным наследством юнкерского воспитания и стремлением создать себе «пьедестал» в «свете» можно объяснить эту единственную темную страницу в биографии Л. Совершенно равнодушный к службе, неистощимый в проказах, Л. пишет застольные песни самого непринужденного жанра – и в тоже время такие произведения, как «Я, матерь Божия, ныне с молитвою»... До сих пор поэтический талант Л. был известен лишь в офицерских и светских кружках. Первое его произведение, появившееся в печати – «Хаджи Абрек» – попало в «Библ. для Чтения» без его ведома, и после этого невольного, но удачного дебюта Л. долго не хотел печатать своих стихов. Смерть Пушкина явила Л. русской публике во всей силе поэтического таланта. Л. был болен, когда совершилось страшное событие. До него доходили разноречивые толки; «многие», рассказывает он, «особенно да мы, оправдывали противника Пушкина», потому что Пушкин был дурен собой и ревнив и не имел права требовать любви от своей жены. Невольное негодование охватило поэта, и он «излил горечь сердечную на бумагу». Стихотворение оканчивалось сначала словами: «и на устах его печать». Оно быстро распространилось в списках, вызвало бурю в высшем обществе, новые похвалы Дантесу; наконец, один из родственников Л. Н. Столыпин, стал в глаза порицать его горячность по отношению к такому джентльмену, как Дантес. Л. вышел из себя, приказал гостю выйти вон и в порыве страстного гнева набросал заключительную отповедь «надменным потомкам»... Последовал арест; несколько дней спустя корнет Л. был переведен прапорщиком в нижегородский драгунский полк, действовавший на Кавказе. Поэт отправлялся в изгнание, сопровождаемый общим вниманием: здесь были и страстное сочувствие, и затаенная вражда. Первое пребывание Л. на Кавказе длилось всего несколько месяцев. Благодаря хлопотам бабушки, он был сначала переведен в гродненский гусарский полк, расположенный в Новгородской губ., а потом – в апреле 1838 г. – возвращен в лейб-гусарский. Не смотря на кратковременную службу в Кавказских горах, Л. успел сильно измениться в нравственном отношении. Природа приковала все его внимание; он готов «целую жизнь» сидеть и любоваться ее красотой; общество будто утратило для него привлекательность, юношеская веселость исчезла и даже светские дамы замечали «черную меланхолию» на его лице. Инстинкт поэтапсихолога влек его, однако, в среду людей. Его здесь мало ценили, еще меньше понимали, но горечь и злость закипали в нем, и на бумагу ложились новые пламенные речи, в воображении складывались бессмертные образы. Л. возвращается в петербургский «свет», снова играет роль льва, тем более, что за ним теперь ухаживают все любительницы знаменитостей и героев; но одновременно он обдумывает могучий образ, еще в юности волновавший его воображение. Кавказ обновил давнишние грезы; создаются «Демон» и «Мцыри». И та, и другая поэма задуманы были давно. О «Демоне» поэт думал еще в Москве, до поступления в университет, позже несколько раз начинал и переделывал поэму; зарождение «Мцыри», несомненно, скрывается в юношеской заметке Л., тоже из московского периода: «написать записки молодого монаха: 17 лет. С детства он в монастыре, кроме священных книг не читал... Страстная душа томится. Идеалы». В основе «Демона» лежит сознание одиночества среди всего мироздания. Черты демонизма в творчестве Л.: гордая душа, отчуждение от мира и небес, презрение к мелким страстям и малодушию. Демону мир тесен и жалок; для Мцыри – мир ненавистен, потому что в нем нет воли, нет воплощения идеалов, воспитанных страстным воображением сына природы, нет исхода могучему пламени, с юных лет живущему в груди. «Мцыри» и «Демон» дополняют друга" друга. Разница между ними – не психологическая, а внешняя, историческая Демон богат опытом, он целые века наблюдал человечество – и научился презирать людей сознательно и равнодушно. Мцыри гибнет в цветущей молодости, в первом порыве к воле и счастью; но этот порыв до такой степени решителен и могуч, что юный узник успевает подняться до идеальной высоты демонизма. Несколько лет томительного рабства и одиночества, потом несколько часов восхищения свободой и величием природы подавили в нем голос человеческой слабости. Демоническое миросозерцание, стройное и логическое в речах Демона, у Мцыри – крик преждевременной агонии. Демонизм – общее поэтическое настроение, слагающееся из гнева и презрения; чем зрелее становится талант поэта, тем реальнее выражается это настроение и аккорд разлагается на более частные, но зато и более определенные мотивы. В основе «Думы» лежать те же лермонтовские чувства относительно «света» и «мира», но они направлены на осязательные, исторически точные общественные явления: «земля», столь надменно унижаемая Демоном, уступает место «нашему поколению», и мощные, но смутные картины и образы кавказской поэмы превращаются в жизненные типы и явления. Таков же смысл и новогоднего приветствия на 1840 г. Очевидно, поэт быстро шел к ясному реальному творчеству, задатки которого коренились в его поэтической природе; но не без влияния оставались и столкновения со всем окружающим. Именно они должны были намечать более определенные цели для гнева и сатиры поэта и постепенно превращать его в живописца общественных нравов. Роман «Герой нашего времени» – первая ступень на этом совершенно логическом пути... Роль «льва» в петербугском свете заключилась для Л. крупным недоразумением: ухаживая за кн. Щербатовой – музой стихотворения «На светские цепи», – он встретил соперника в лице сына французского посланника Баранта. В результате – дуэль, окончившаяся благополучно, но для Л. повлекшая арест на гауптвахте, потом перевод в тенгинский пехотный полк, на Кавказе. Во время ареста Л. посетил Белинский. Когда он познакомился с поэтом, достоверно неизвестно: по словам Панаева – в СПб., у Краевского, после возвращения Л. с Кавказа; по словам товарища Л. по университетскому пансиону, И. Сатина – в Пятигорске, летом 1887 года. Вполне достоверно одно, что впечатление Белинского от первого знакомства осталось неблагоприятное. Л., по привычке, уклонялся от серьезного разговора, сыпал шутками и остротами по поводу самых важных тем – и Белинский, по его словам, не раскусил Л. Свидание на гауптвахте окончилось совершенно иначе: Белинский пришел в восторг и от личности, и от художественных воззрений Л. Он увидел поэта «самим собой»; «в словах его было столько истины, глубины и простоты!» Впечатления Белинского повторились на Боденштедте, впоследствии переводчике произведений поэта. Казаться и быть для Л. были две вещи совершенно различные; пред людьми мало знакомыми он предпочитал казаться, но был совершенно прав, когда говорил: «Лучше я, чем для людей кажусь». Близкое знакомство открывало в поэте и любящее сердце, и отзывчивую душу, и идеальную глубину мысли. Только Л. очень немногих считал достойными этих своих сокровищ... Прибыв на Кавказ, Л. окунулся в боевую жизнь и на первых же порах отличился «мужеством и хладнокровием»; так выражалось официальное донесение. В стихотворении Валерик и в письме к Лопухину Л. ни слова не говорит о своих подвигах... Тайные думы Л. давно уже были отданы роману. Он был задуман еще в первое пребывание на Кавказе; княжна Мери, Грушницкий и доктор Вернер, по словам того же Сатина, были списаны с оригиналов еще в 1887 г. Последующая обработка, вероятно, сосредоточивалась преимущественно на личности главного героя, характеристика которого была связана для поэта с делом самопознания и самокритики... По окончании отпуска, весной 1841 г., Л. уехал из Петербурга с тяжелыми предчувствиями – сначала в Ставрополь, где стоял тенгинский полк, потом в Пятигорск. По некоторым рассказам, он еще в 1837 г. познакомился здесь с семьей Верзилиных и одну из сестер – Эмилию Верзилину – прозвал «La Rose du Caucase». Теперь он встретил рядом с ней гвардейского отставного офицера, Мартынова, «мрачного и молчаливого», игравшего роль непонятого и разочарованного героя, в черкесском костюме с громадным кинжалом. Л. стал поднимать его на смех, в присутствии красавицы и всего общества. Столкновения были неминуемы; в результате одного из них произошла дуэль – и 15 июня поэт пал бездыханным у подножия Машука. Кн. А. И. Васильчиков, очевидец событий и секундант Мартынова, рассказал историю дуэли с явным намерением оправдать Мартынова, который был жив во время появления рассказа в печати. Основная мысль автора: «в Л. было два человека: один – добродушный, для небольшого кружка ближайших друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение; другой – заносчивый и задорный, для всех прочих знакомых». Мартынов, следовательно, был сначала жертвой, а потом должен был явиться мстителем. Несомненно, однако, что Л. до последней минуты сохранял добродушное настроение, а его соперник пылал злобным чувством. При всех смягчающих обстоятельствах, о Мартынове еще с большим правом, чем о Дантесе, можно повторить слова поэта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Для поэтической деятельности Л. университетские годы оказались в высшей степени плодотворны. Талант его зрел быстро, духовный мир определялся резко. Л. усердно посещает московские салоны, балы, маскарады. Он знает действительную цену этих развлечений, но умеет быть веселым, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной бурная и гордая поэзия Л., при его светских талантах. Они готовы были демонизм и разочарование его счесть «драпировкой», «веселый, непринужденный вид» признать истинно лермонтовским свойством, а жгучую «тоску» и «злость» его стихов – притворством и условным поэтическим маскарадом. Но именно поэзия и была искренним отголоском лермонтовских настроений. «Меня спасало вдохновенье от мелочных сует», – писал он в отдавался творчеству, как единственному чистому и высокому наслаждению. «Свет», по его мнению, все нивелирует и опошливает, сглаживает личные оттенки в характерах людей, вытравливает всякую оригинальность, приводит всех к одному уровню одушевленного манекена. Принизив человека, «свет» приучает его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполняет его чувством самодовольства, убивает всякую возможность нравственного развития. Л. боится сам подвергнуться такой участи; более чем когда-либо он прячет свои задушевные думы от людей, вооружается насмешкой и презрением, подчас разыгрывает роль доброго малого или отчаянного искателя светских приключений. В уединении ему припоминаются кавказские впечатления – могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи и немощи утонченного общества. Он повторяет мечты поэтов прошлого века о естественном состоянии, свободном от «приличья цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей. Он не может допустить, чтобы в нашу душу были вложены «неисполнимые желанья», чтобы мы тщетно искали «в себе и в мире совершенство». Его настроение – разочарование деятельных нравственных сил, разочарование в отрицательных явлениях общества, во имя очарования положительными задачами человеческого духа. Эти мотивы вполне определились во время пребывания Л. в московском университете, о котором он именно потому и сохранил память, как о «святом месте». Л. не пробыл в университете и двух лет; выданное ему свидетельство говорит об увольнении «по прошению» – но прошение, по преданию, было вынуждено студенческой историей с одним из наименее почтенных профессоров Маловым. С 18 июня 1832 г. Л. более не числится студентом. Он уехал в Петербург, с намерением снова поступить в университет, но попал в школу гвардейских подпрапорщиков. Эта перемена карьеры не отвечала желаньям бабушки и, очевидно, вызвана настояниями самого поэта. Еще с детства его мечты носили воинственный характер. Кавказ сильно подогрел их. В пансионских эпиграммах постоянно упоминается гусар, в роли счастливого Дон Жуана. Усердно занимаясь рисованием, поэт упражнялся преимущественно в «батальном жанре». Такими же рисунками наполнен и альбом его матери. В двадцатых годах и начале тридцатых гражданские профессии, притом, не пользовались уважением высшего общества. По свидетельству товарища Л., все невоенные слыли «подьячими». Л. оставался в школе два «злополучных года», как он сам выражается. Об умственном развитии учеников никто не думал; им «не позволялось читать книг чисто литературного содержания». В школе издавался журнал, но характер его вполне очевиден из «поэм» Л., вошедших в этот орган: «Уланша», «Пeтергофский праздник»... Накануне вступления в школу Л. написал стихотворение «Парус»; «мятежный» парус, «просящий бури» в минуты невозмутимого покоя – это все та же с детства неугомонная душа поэта. «искал он в людях совершенства, а сам – сам не был лучше их», – говорит он устами героя поэмы «Ангед смерти», написанной еще в Москве. Юнкерский разгул и забиячество доставили ему теперь самую удобную среду для развития каких угодно «несовершенств». Л. ни в чем не отставал от товарищей, являлся первым участником во всех похождениях – но и здесь избранная натура сказывалась немедленно после самого, по-видимому, безотчетного веселья. Как в московском обществе, так и в юнкерских пирушках Л. умел сберечь свою «лучшую часть», свои творческие силы; в его письмах слышится иногда горькое сожаление о былых мечтаниях, жестокое самобичевание за потребность «чувственного наслаждения». Всем, кто верил в дарование поэта, становилось страшно за его будущее. Верещагина, неизменный друг Л., во имя его таланта заклинала его «твердо держаться своей дороги»... По выходе из школы, корнетом лейб-гвардии гусарского полка, Л. живет по-прежнему среди увлечений и упреков совести, среди страстных порывов и сомнений, граничащих с отчаянием. О них он пишет к своему другу Лопухиной, но напрягает все силы, чтобы его товарищи и «свет» не заподозрили его гамлетовских настроений. Люди, близко знающие его, вроде Верещагиной, уверены в его «добром характере» и «любящем сердце»; но Л. казалось бы унизительным явиться добрым и любящим пред «надменным шутом» – «светом». Напротив, здесь он хочет быть беспощаден на словах, жесток в поступках, во что бы то ни стало прослыть неумолимым тираном женских сердец. Тогда то пришло время расплаты для Сушковой. Л.-гусару и уже известному поэту ничего не стоило заполонить сердце когда-то насмешливой красавицы, расстроить ее брак с Лопухиным, братом неизменно любимой Вареньки и Марии, к которой он писал такие задушевные письма. Потом началось отступление: Л. принял такую форму обращения к Сушковой, что она немедленно была скомпрометирована в глазах «света», попав в положение смешной героини неудавшегося романа. Л. оставалось окончательно порвать с Сушковой – и он написал на ее имя анонимное письмо с предупреждением против себя самого, направил письмо в руки родственников несчастной девицы и, по его словам, произвел «гром и молнию». Потом, при встрече с жертвой, он разыграл роль изумленного, огорченного рыцаря, а в последнем объяснении прямо заявил, что он ее не любит и, кажется, никогда не любил. Все это, кроме сцены разлуки, рассказано самим Л. в письме к Верещагиной, при чем он видит лишь «веселую сторону истории». Только печальным наследством юнкерского воспитания и стремлением создать себе «пьедестал» в «свете» можно объяснить эту единственную темную страницу в биографии Л. Совершенно равнодушный к службе, неистощимый в проказах, Л. пишет застольные песни самого непринужденного жанра – и в тоже время такие произведения, как «Я, матерь Божия, ныне с молитвою»... До сих пор поэтический талант Л. был известен лишь в офицерских и светских кружках. Первое его произведение, появившееся в печати – «Хаджи Абрек» – попало в «Библ. для Чтения» без его ведома, и после этого невольного, но удачного дебюта Л. долго не хотел печатать своих стихов. Смерть Пушкина явила Л. русской публике во всей силе поэтического таланта. Л. был болен, когда совершилось страшное событие. До него доходили разноречивые толки; «многие», рассказывает он, «особенно да мы, оправдывали противника Пушкина», потому что Пушкин был дурен собой и ревнив и не имел права требовать любви от своей жены. Невольное негодование охватило поэта, и он «излил горечь сердечную на бумагу». Стихотворение оканчивалось сначала словами: «и на устах его печать». Оно быстро распространилось в списках, вызвало бурю в высшем обществе, новые похвалы Дантесу; наконец, один из родственников Л. Н. Столыпин, стал в глаза порицать его горячность по отношению к такому джентльмену, как Дантес. Л. вышел из себя, приказал гостю выйти вон и в порыве страстного гнева набросал заключительную отповедь «надменным потомкам»... Последовал арест; несколько дней спустя корнет Л. был переведен прапорщиком в нижегородский драгунский полк, действовавший на Кавказе. Поэт отправлялся в изгнание, сопровождаемый общим вниманием: здесь были и страстное сочувствие, и затаенная вражда. Первое пребывание Л. на Кавказе длилось всего несколько месяцев. Благодаря хлопотам бабушки, он был сначала переведен в гродненский гусарский полк, расположенный в Новгородской губ., а потом – в апреле 1838 г. – возвращен в лейб-гусарский. Не смотря на кратковременную службу в Кавказских горах, Л. успел сильно измениться в нравственном отношении. Природа приковала все его внимание; он готов «целую жизнь» сидеть и любоваться ее красотой; общество будто утратило для него привлекательность, юношеская веселость исчезла и даже светские дамы замечали «черную меланхолию» на его лице. Инстинкт поэтапсихолога влек его, однако, в среду людей. Его здесь мало ценили, еще меньше понимали, но горечь и злость закипали в нем, и на бумагу ложились новые пламенные речи, в воображении складывались бессмертные образы. Л. возвращается в петербургский «свет», снова играет роль льва, тем более, что за ним теперь ухаживают все любительницы знаменитостей и героев; но одновременно он обдумывает могучий образ, еще в юности волновавший его воображение. Кавказ обновил давнишние грезы; создаются «Демон» и «Мцыри». И та, и другая поэма задуманы были давно. О «Демоне» поэт думал еще в Москве, до поступления в университет, позже несколько раз начинал и переделывал поэму; зарождение «Мцыри», несомненно, скрывается в юношеской заметке Л., тоже из московского периода: «написать записки молодого монаха: 17 лет. С детства он в монастыре, кроме священных книг не читал... Страстная душа томится. Идеалы». В основе «Демона» лежит сознание одиночества среди всего мироздания. Черты демонизма в творчестве Л.: гордая душа, отчуждение от мира и небес, презрение к мелким страстям и малодушию. Демону мир тесен и жалок; для Мцыри – мир ненавистен, потому что в нем нет воли, нет воплощения идеалов, воспитанных страстным воображением сына природы, нет исхода могучему пламени, с юных лет живущему в груди. «Мцыри» и «Демон» дополняют друга" друга. Разница между ними – не психологическая, а внешняя, историческая Демон богат опытом, он целые века наблюдал человечество – и научился презирать людей сознательно и равнодушно. Мцыри гибнет в цветущей молодости, в первом порыве к воле и счастью; но этот порыв до такой степени решителен и могуч, что юный узник успевает подняться до идеальной высоты демонизма. Несколько лет томительного рабства и одиночества, потом несколько часов восхищения свободой и величием природы подавили в нем голос человеческой слабости. Демоническое миросозерцание, стройное и логическое в речах Демона, у Мцыри – крик преждевременной агонии. Демонизм – общее поэтическое настроение, слагающееся из гнева и презрения; чем зрелее становится талант поэта, тем реальнее выражается это настроение и аккорд разлагается на более частные, но зато и более определенные мотивы. В основе «Думы» лежать те же лермонтовские чувства относительно «света» и «мира», но они направлены на осязательные, исторически точные общественные явления: «земля», столь надменно унижаемая Демоном, уступает место «нашему поколению», и мощные, но смутные картины и образы кавказской поэмы превращаются в жизненные типы и явления. Таков же смысл и новогоднего приветствия на 1840 г. Очевидно, поэт быстро шел к ясному реальному творчеству, задатки которого коренились в его поэтической природе; но не без влияния оставались и столкновения со всем окружающим. Именно они должны были намечать более определенные цели для гнева и сатиры поэта и постепенно превращать его в живописца общественных нравов. Роман «Герой нашего времени» – первая ступень на этом совершенно логическом пути... Роль «льва» в петербугском свете заключилась для Л. крупным недоразумением: ухаживая за кн. Щербатовой – музой стихотворения «На светские цепи», – он встретил соперника в лице сына французского посланника Баранта. В результате – дуэль, окончившаяся благополучно, но для Л. повлекшая арест на гауптвахте, потом перевод в тенгинский пехотный полк, на Кавказе. Во время ареста Л. посетил Белинский. Когда он познакомился с поэтом, достоверно неизвестно: по словам Панаева – в СПб., у Краевского, после возвращения Л. с Кавказа; по словам товарища Л. по университетскому пансиону, И. Сатина – в Пятигорске, летом 1887 года. Вполне достоверно одно, что впечатление Белинского от первого знакомства осталось неблагоприятное. Л., по привычке, уклонялся от серьезного разговора, сыпал шутками и остротами по поводу самых важных тем – и Белинский, по его словам, не раскусил Л. Свидание на гауптвахте окончилось совершенно иначе: Белинский пришел в восторг и от личности, и от художественных воззрений Л. Он увидел поэта «самим собой»; «в словах его было столько истины, глубины и простоты!» Впечатления Белинского повторились на Боденштедте, впоследствии переводчике произведений поэта. Казаться и быть для Л. были две вещи совершенно различные; пред людьми мало знакомыми он предпочитал казаться, но был совершенно прав, когда говорил: «Лучше я, чем для людей кажусь». Близкое знакомство открывало в поэте и любящее сердце, и отзывчивую душу, и идеальную глубину мысли. Только Л. очень немногих считал достойными этих своих сокровищ... Прибыв на Кавказ, Л. окунулся в боевую жизнь и на первых же порах отличился «мужеством и хладнокровием»; так выражалось официальное донесение. В стихотворении Валерик и в письме к Лопухину Л. ни слова не говорит о своих подвигах... Тайные думы Л. давно уже были отданы роману. Он был задуман еще в первое пребывание на Кавказе; княжна Мери, Грушницкий и доктор Вернер, по словам того же Сатина, были списаны с оригиналов еще в 1887 г. Последующая обработка, вероятно, сосредоточивалась преимущественно на личности главного героя, характеристика которого была связана для поэта с делом самопознания и самокритики... По окончании отпуска, весной 1841 г., Л. уехал из Петербурга с тяжелыми предчувствиями – сначала в Ставрополь, где стоял тенгинский полк, потом в Пятигорск. По некоторым рассказам, он еще в 1837 г. познакомился здесь с семьей Верзилиных и одну из сестер – Эмилию Верзилину – прозвал «La Rose du Caucase». Теперь он встретил рядом с ней гвардейского отставного офицера, Мартынова, «мрачного и молчаливого», игравшего роль непонятого и разочарованного героя, в черкесском костюме с громадным кинжалом. Л. стал поднимать его на смех, в присутствии красавицы и всего общества. Столкновения были неминуемы; в результате одного из них произошла дуэль – и 15 июня поэт пал бездыханным у подножия Машука. Кн. А. И. Васильчиков, очевидец событий и секундант Мартынова, рассказал историю дуэли с явным намерением оправдать Мартынова, который был жив во время появления рассказа в печати. Основная мысль автора: «в Л. было два человека: один – добродушный, для небольшого кружка ближайших друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение; другой – заносчивый и задорный, для всех прочих знакомых». Мартынов, следовательно, был сначала жертвой, а потом должен был явиться мстителем. Несомненно, однако, что Л. до последней минуты сохранял добродушное настроение, а его соперник пылал злобным чувством. При всех смягчающих обстоятельствах, о Мартынове еще с большим правом, чем о Дантесе, можно повторить слова поэта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57