Еще пожелание - и вечно скрытые машины заполнили бы комнату
спроецированными изображениями любой необходимой мебели. И за
последний миллиард лет вряд ли кто интересовался, реальны ли
эти изображения. Уж во всяком случае они были не менее реальны,
чем так называемое твердое вещество. А когда нужда в них
отпадала, они снова возвращались в призрачный мир Банков Памяти
города. Как и все прочее в Диаспаре, они никогда не
изнашивались - и оставались бы вечно неизменными, если только
хранимые образы не уничтожались сознательно. Элвин как раз
частично перестраивал свою комнату, когда в его ушах раздался
звук колокольчиков. Он сформулировал в уме сигнал разрешения, и
стена, на которой он только что рисовал, вновь растворилась.
Как он и ожидал, за стеной стояли родители, а чуть поодаль -
Джезерак. Присутствие наставника указывало, что это не обычный
семейный визит. Но и об этом он знал заранее.
Иллюзия была идеальной и не исчезла, когда Эристон
заговорил. Элвину было хорошо, что в действительности Эристон,
Этания и Джезерак разделены многими километрами. Строители
города покорили пространство так же, как они подчинили время.
Элвин даже не знал точно, где среди бесчисленных башенок и
запутанных лабиринтов Диаспара живут его родители. Со времени
его последнего "всамделишного" визита, оба успели переехать.
- Элвин, - начал Эристон, - исполнилось ровно двадцать
лет с тех пор, как твоя мать и я впервые встретили тебя. Тебе
известно, что это означает. Наше опекунство окончилось, и ты
свободен делать все, что хочешь.
В голосе Эристона был след - но только след - печали.
Значительно больше в нем было облегчения. Наверное, Эристон был
доволен, что существовавшее на деле положение вещей приобретало
законную основу. Элвин предвкушал свою свободу уже давно.
- Я понимаю все, - ответил он. - Я благодарен вам за
заботу и я буду помнить о вас все мои жизни.
Это был формальный ответ. Он слышал эти слова так
часто, что все их значение выдохлось, превратив их лишь в набор
звуков без особого смысла. И все же выражение "все мои жизни",
если призадуматься, было достаточно странным. Ему было более
или менее известно, что за этим скрывается; теперь настало
время знать точно. В Диаспаре было много непонятных вещей;
многое следовало выяснить за предстоящие ему столетия.
На миг показалось, что Этания хочет заговорить. Она
приподняла руку, потревожив радужную паутину своего платья, но
потом, опустив ее, беспомощно обернулась к Джезераку. До Элвина
наконец дошло, что его родители чем-то встревожены. Он быстро
перебрал в памяти происшествия последних недель. Нет, в его
недавних поступках не было ничего, могущего вызывать эту
неуверенность, это чувство неясной тревоги, словно окутывающее
Эристона и Этанию.
Джезерак, впрочем, отлично ориентировался в ситуации.
Он вопросительно взглянул на Эристона и Этанию, с явным
удовлетворением увидел, что им нечего больше сказать, и начал
речь, которую подготовил уже годы назад.
- Элвин, - сказал он, - в течение двадцати лет ты был
моим учеником. Я, как мог, старался научить тебя обычаям города
и посвятить в принадлежащее и тебе наследие. Ты задавал мне
много вопросов. Не на все у меня находился ответ. О некоторых
вещах ты не был готов узнать, а многого я не знаю и сам. Теперь
твоему младенчеству настал конец, детство же твое едва
началось. Моим долгом остается направлять тебя, если тебе
потребуется помощь. Лет за двести, Элвин, ты, может быть, и
узнаешь кое-что о городе и его истории. Даже я, приближаясь к
концу этой жизни, повидал менее чем четверть Диаспара и,
вероятно, менее чем тысячную часть его сокровищ.
Во всем этом для Элвина не было ничего неизвестного,
но Джезерака нельзя было торопить. Старик мог взирать на него,
опираясь на всю разделявшую их пропасть веков. Его слова были
отягощены безмерной мудростью, почерпнутой из долгого общения с
людьми и машинами.
- Скажи мне, Элвин, - произнес он, - задавался ли ты
когда-либо вопросом, где ты был перед своим рождением - перед
тем, как увидел себя перед Этанией и Эристоном в Зале Творения?
- Я полагал, что был нигде - что я был лишь образом
внутри разума города в ожидании своего явления на свет - вот
как это.
Небольшая кушетка замерцала позади Элвина и
сгустилась, став реальностью. Он присел на нее в ожидании
дальнейших слов Джезерака.
- Конечно, ты прав, - последовал ответ. - Но это лишь
часть истины, - и в действительности очень малая часть. До сих
пор ты общался лишь с детьми своего же возраста, и они тоже не
ведали правды. Скоро они ее вспомнят, ты же - нет. И мы должны
подготовить тебя к этому. Уже более миллиарда лет, Элвин,
человеческая раса живет в этом городе. С тех пор, как рухнула
Галактическая Империя, и Пришельцы вернулись к звездам, он стал
нашим миром. За стенами Диаспара нет ничего, кроме пустыни, о
которой рассказывают наши легенды. О наших первобытных предках
мы знаем мало. Они были короткоживущими существами и, как это
ни странно, могли воспроизводить себе подобных без помощи
банков памяти и организаторов материи. В сложном и,
по-видимому, неконтролируемом процессе основные формы каждого
человека попадали на хранение в микроскопические клеточные
структуры, создаваемые внутри тела. Если ты этим
заинтересуешься, биологи расскажут тебе подробнее. Впрочем,
метод этот сейчас не представляет интереса, ибо оставлен на
заре истории. Человеческое существо, как и любой другой объект,
определяется своей структурой - своим образом. Образ человека,
и тем более образ, определяющий сознание человека, невероятно
сложен. Но Природа смогла поместить этот образ в крошечную,
невидимую глазом клетку. То, что смогла осуществить Природа,
смог и Человек - правда, по-своему. Мы не знаем, сколько для
этого потребовалось времени. Может быть, миллион лет, - но что
с того? Наши предки наконец научились анализировать и сохранять
информацию, определяющую каждого конкретного человека и
использовать эту информацию для воссоздания оригинала - подобно
тому, как ты только что воплотил кушетку. Я полагаю, что такие
вещи интересны тебе, Элвин, но описать, как именно это
делается, я не смогу. Способ хранения информации не имеет
значения: важна информация сама по себе. Она может быть в виде
слов, записанных на бумаге, в виде череды магнитных полей, в
виде картины электрических зарядов. Люди использовали все эти и
многие другие методы хранения. Достаточно сказать, что уже
очень давно они научились хранить сами себя - или, точнее, те
бестелесные образы, из которых они могли бы воссоздаваться.
Итак, это тебе уже известно. Таким образом, наши предки
даровали нам практическое бессмертие, избежав проблем,
связанных с упразднением смерти. Тысячу лет пребывания в одном
теле достаточно для человека; к концу этого срока его сознание
обременено воспоминаниями, и он желает лишь покоя - или нового
начала. Уже скоро, Элвин, я начну готовиться к уходу из этой
жизни. Я переберу мои воспоминания, выправлю их и отброшу те,
которые не пожелаю сохранить. Затем я отправлюсь в Зал
Творения, но через ту его дверь, которой ты не видел никогда.
Старое тело прекратит существование, а вместе с ним исчезнет и
сознание. От Джезерака останется лишь галактика электронов,
замороженных в глубинах кристалла. Я буду спать без сновидений,
Элвин. И однажды, может быть, через сто тысяч лет, я обнаружу
себя в новом теле и встречусь с теми, кто будет избран моими
опекунами. Они будут смотреть за мной, подобно тому как Эристон
и Этания направляли тебя. Ибо сначала я ничего не буду знать о
Диаспаре, и не буду помнить, кем был раньше. Воспоминания,
однако, медленно возвратятся к концу моего младенчества и,
опираясь на них, я двинусь через новый цикл моего бытия. Таков
образ нашей жизни, Элвин. Все мы многократно были здесь прежде.
Но поскольку интервалы небытия меняются, судя по всему, по
случайным законам, теперешний состав населения никогда не
повторится. Новый Джезерак будет иметь новых друзей, новые
интересы, но и старый Джезерак - в той степени, в которой я
пожелаю его сохранить, - все еще будет существовать. Это не
все. В любое время, Элвин, лишь сотая часть граждан Диаспара
живет и ходит по его улицам. Подавляющее большинство дремлет в
Банках Памяти, ожидая нового призыва к активному бытию. Тем
самым мы поддерживаем неразрывность и обновление, обладаем
бессмертием - но не застоем. Я знаю, чему ты удивляешься,
Элвин. Ты хочешь знать, когда же ты обретешь воспоминания о
былых жизнях, как это ныне происходит с твоими друзьями. Таких
воспоминаний у тебя нет, ибо ты уникален. Мы старались по
возможности скрыть это от тебя, чтобы никакая тень не омрачала
твоего детства. Впрочем, думаю, что часть правды ты уже угадал.
Еще лет пять назад мы и сами ничего не подозревали, но теперь
все сомнения отпали. Ты, Элвин, есть нечто, случавшееся в
Диаспаре лишь раз десять, считая с самого основания города.
Может быть, все эти века ты лежал спящим в Банках Памяти, но
возможно и другое: ты был создан как раз двадцать лет назад в
виде некоей случайной комбинации. Нам неизвестно: был ли ты с
самого начала задуман создателями города, или же ты - феномен
наших дней, не имеющий особой цели. Но вот что мы знаем: ты,
Элвин - единственный из всего человечества, никогда не живший
раньше. Говоря буквально, ты - первый ребенок, родившийся на
Земле по меньшей мере за последние десять миллионов лет.
3
После того, как Джезерак и родители исчезли из виду,
Элвин долго лежал, стараясь ни о чем не думать. Чтобы никто не
мог прервать его транс, он замкнул комнату вокруг себя.
Он не спал: он никогда не испытывал потребности в сне.
Сон принадлежал миру ночи и дня, здесь же был только день. Его
транс был ближайшим возможным приближением к этому позабытому
состоянию, способным - он знал это - помочь собраться с
мыслями.
Он узнал не так уж много нового для себя: почти обо
всем, сообщенном Джезераком, он так или иначе успел догадаться
заранее. Но одно дело догадываться, совсем другое - получить
неопровержимое подтверждение догадок.
Как отразится это на его жизни и отразится ли вообще?
Элвин не был уверен ни в чем, а неуверенность для него была
вещью необычной. Возможно, никакой разницы не будет: если он не
сможет полностью приспособиться к Диаспару в этой жизни, он
сделает это в следующей - или в какой-либо из дальнейших.
Но не успев додумать эту мысль, разум Элвина отверг ее.
Пусть Диаспар достаточен для всего остального человечества. Для
него - нет. Да, он не сомневался, что и за тысячу жизней не
исчерпать всех чудес города, не испробовать всех возможных
путей бытия. Он мог бы заняться этим, но никогда не получит
удовлетворения, пока не совершит нечто более значительное.
Оставался лишь один вопрос: что же именно следует
совершить?
Этот вопрос без ответа вывел его из состояния дремотной
мечты. В таком беспокойном настроении он, однако, не мог
оставаться дома. В городе было лишь одно место, способное дать
покой уму.
Когда он шагнул в коридор, часть стены замерцала и
исчезла; ее поляризовавшиеся молекулы отозвались на лице
дуновением, подобным слабому ветерку. Он мог добраться до цели
многими путями и без всяких усилий, но предпочел идти пешком.
Комната его находилась почти на основном уровне города, и через
короткий проход он попал на спиральный спуск, ведущий на улицу.
Игнорируя движущуюся дорогу, он пошел по боковому тротуару. Это
было достаточно эксцентрично - ведь идти предстояло несколько
километров. Но ходьба, успокаивая нервы, нравилась Элвину. Да и
кроме того, по пути можно было увидеть столько всего, что
казалось глупым, имея впереди вечность, мчаться мимо самых
свежих чудес Диаспара.
Дело было в том, что для художников города - а в
Диаспаре каждый был в каком-то смысле художником - стало
традицией демонстрировать последние творения вдоль краев
движущихся дорог, чтобы прохожие могли восхищаться их трудами.
Таким образом, за несколько дней все население обычно успевало
критически оценить каждое заслуживающее внимания произведение и
высказать мнение о нем. Конечный вердикт, автоматически
записанный специальными устройствами, которые пока никому не
удалось подкупить или обмануть (а таких попыток делалось
немало), решал судьбу шедевра. Если голосов набиралось
достаточно, его матрица поступала в память города, так что
любой желающий в любое время мог стать обладателем репродукции,
совершенно неотличимой от оригинала.
Менее удачные вещи либо разлагались обратно на
составляющие элементы, либо находили пристанище в домах друзей
художника.
Во время прогулки лишь одно произведение искусства
показалось Элвину привлекательным. Оно было сотворено просто из
света и отдаленно напоминало распускающийся цветок. Медленно
вырастая из крошечного цветного зернышка, цветок раскрывался
сложными спиралями и драпировками, затем внезапно сжимался и
цикл повторялся вновь. Но точность повторения не была
абсолютной: ни один цикл не был идентичен предыдущему. Элвин
проследил несколько пульсаций, и все они, несмотря на единый
основной образ, различались трудноопределимыми подробностями.
Он понимал, чем его привлек этот образец бесплотной
скульптуры. Его расширяющийся ритм создавал впечатление
пространства и даже прорыва. По этой же причине он вряд ли
понравился бы многим соотечественникам Элвина. Он запомнил имя
художника, решив связаться с ним при первой же возможности.
Все дороги, подвижные и замершие, оканчивались при
подходе к парку - зеленому сердцу города. Здесь, внутри круга в
три с лишним километра в поперечнике, сохранялась память о том,
чем была Земля в дни, когда пустыня еще не поглотила все за
исключением Диаспара. Вначале шел широкий пояс травы, затем
невысокие деревья, становившиеся все гуще по мере продвижения
вперед. Дорога постепенно шла вниз, так что при выходе из
неширокой полосы леса за деревьями исчезали все следы города.
Широкий поток, преградивший Элвину путь, назывался просто
Рекой. Он не не имел какого-либо иного имени и не нуждался в
нем. Местами реку пересекали узкие мостики. Она обтекала парк
по замкнутому кругу, кое-где расширяясь и превращаясь в
небольшие заводи. Элвину не казалось необычным, что быстро
текущий поток может замыкаться сам на себя, пробежав менее
шести километров. В сущности, он даже не задумывался над тем,
не течет ли где-то на некоторых участках своего круга Река
вверх по склону. В Диаспаре встречались вещи куда более
странные.
Дюжина молодых людей купалась в одном из небольших
заливов, и Элвин остановился взглянуть на них. Многих он знал в
лицо, а то и по имени, и на секунду даже подумал присоединиться
к их развлечениям. Но отягощенный грузом мыслей, Элвин в конце
концов отказался от этого намерения, и ограничился ролью
зрителя.
Внешне нельзя было определить, кто из этих молодых
горожан вышел из Зала Творения в этом году, а кто прожил в
Диаспаре столько же, сколько и Элвин. Значительные колебания в
росте и весе не были связаны с возрастом. Люди просто рождались
такими. Вообще говоря, кто был выше, тот был и старше, но с
достоверностью это правило можно было применять, лишь говоря о
столетиях.
Лицо служило более надежным показателем. Некоторые из
новорожденных были выше Элвина, но их взгляд отличался
незрелостью, отражая чувство изумления внезапно открывшимся им
миром. В их сознании все еще удивительным образом дремали
бесконечные вереницы жизней, о которых им вскоре предстояло
вспомнить. Элвин завидовал новорожденным, но не был уверен в
том, что они действительно заслуживают зависти.
Перворожденность была драгоценным даром, который никогда не
повторится. Как это замечательно - впервые, словно в рассветной
свежести, наблюдать жизнь. Если б только мог он разделить мысли
и чувства с себе подобными!
Тем не менее физически он был вылеплен по тому же
образцу, что и дети, плескавшиеся в воде.
1 2 3 4 5