И пугало. Ведь я тоже была уверена, что он провел врагов к городу. И, по-моему, он это почувствовал.
– Когда?
– Когда мы плыли на теплоходе.
…Душа искала родственную душу и вдруг обрела ее. Плоть искала плоть и нашла – он бережно опустил женщину на кровать, любуясь, как ее волосы в лунном сиянии струятся серебристым водопадом по подушке, умирая, задыхаясь от нежности. Она лежала, вытянувшись в струнку, запрокинув голову, потом с тихим стоном подалась навстречу.
Он не спешил. Он был очень терпелив, ласков и настойчив, он довел ее до самого края бездны – и она плыла среди глубокого космоса, через перекрестки миров, ощущая прикосновение его рук и губ. Он никогда еще не брал женщину, которая была столь – абсолютно – покорна и в то же время полна необузданной страсти.
– Олег, – прошептала она, и он не удивился, услышав чужое, давно забытое имя. И она не удивилась, когда он назвал ее Еланью.
И вдруг что-то случилось. Теплоход будто качнулся на большой волне. Лунный свет словно взорвался вспышкой, она на миг ослепла, ее швырнуло куда-то в иной мир, где не было полутонов: только холод и удушливый смрад, потрескивание угольев на месте пожарища и тихое завывание ветра…
Юноша растерянно вошел в полуразрушенный собор через разбитые главные ворота. Внутри – везде, от самого входа, построенного в виде римского портика, до величественного алтаря на полу лежали убитые. Все вперемешку – и свои, и чужие. Мальчик медленно пробирался между ними, всматриваясь в оскаленные лица, иных переворачивал, чтобы разглядеть получше… Он явно искал кого-то и в конце концов нашел. И встал рядом.
Олег и Елань лежали вместе, рука об руку. Оба еще сжимали оружие: Белозерский князь – свой неразлучный сарматский меч, погнутый, зазубренный и бурый от крови, княгиня – оброненную кем-то татарскую саблю. Елань, похоже, умерла первой: чужой клинок ударил ее под сердце. Князь Олег после этого еще долго стоял над ее телом и дрался, когда вокруг уже не оставалось тех, кто мог бы прикрыть ему спину. Его так и не сумели, одолеть на мечах – только когда позвали лучников и отступили, чтобы не попасть под свои же стрелы.
Некрас склонился на телом убийцы своего отца. И осторожно, словно боясь потревожить, закрыл ему глаза. И прошептал молитву.
Кто-то тихонько смеялся. Смех был странный: всхлипывающий, жуткий, безумный. Полусмех-полуплач… Некрас поднял голову. Гриша Соболек, личный слуга и телохранитель Белозерского князя, в дорогой шубе, одетой прямо на голое тело, с целой гирляндой разноцветных бус на шее, увешанный с ног до головы богатым оружием (снял с убитых), бродил меж телами и посмеивался, заглядывая в мертвые лица.
– Никого, – давясь, проговорил он. – Все ушли… Ты видел, как они ушли? Туда, – он указал пальцем на дверь за алтарем.
– Видел, – медленно выпрямляясь, ответил Некрас.
– Пресвятая Богородица забрала их всех… Всех, кроме меня. Почему? Мне же обещали!
– Потому что ты предатель, – прошептал юноша.
– Я? – Гриша расхохотался, – Я только выполнил приказ своего господина. Не этого, – он презрительно кивнул на мертвого Олега. – А того, кому я служил на самом деле. И он обманул меня.
– Значит, тебя послал к Батыю не князь Олег?
– Меня предали все, – бормотал Соболек, рыская вокруг обезумевшими глазами, на дне которых плескалась жутковатая черная водица. – Даже татарский хан. Я на коленях умолял его взять меня с собой. Или убить. Что ему стоило? А он пнул меня сапогом под зад и сказал: «Много чести будет тебе, если даже простой погонщик лошадей испачкает о тебя руки».
Он продолжал говорить, говорить без остановки, все тише и бессвязнее, двигаясь вроде бы неуклюже, бесцельно (какая цель может быть у сумасшедшего?), а сам потихоньку, незаметно приближался к Некрасу, нащупывая заткнутые за пояс ножны.
– Теперь мы остались вдвоем, – шептал он, пуская слюни по подбородку. – Ты и я. И все равно здесь нам слишком тесно. Воздуха не хватает… Ты чувствуешь, сын колдуна?
Некрас молчал. С той минуты, как он своими глазами увидел, кто ведет врагов к стенам города, у него было единственное желание: самому покарать предателя. Теперь предатель – уже и не человек вовсе – стоял перед ним, рукой можно было дотянуться… А рука-то как раз и не поднималась, словно заледенела. Смотреть не было сил, и Некрас презрительно отвернулся…
И в этот момент Гриша Соболек прыгнул, взмахнув саблей. Все-таки не зря он был личным телохранителем князя. Его удар, неожиданный (так казалось), многократно усиленный безумной яростью, должен был разрубить противника пополам. Он уже предвкушал это…
( – Если враг вооружен, а ты безоружен, – говорил когда-то Йаланд Вепрь, – это твое преимущество, потому что противник, имея в руках меч, будет слишком полагаться на него, и уже не он будет управлять оружием, а оружие – им. Тебе только нужно стать открытым и свободным, свободнее твоего врага, и ты победишь…)
Некрас, подавив ненависть, шагнул в сторону и, когда сабля просвистела мимо, влепил Грише пощечину – так, что тот отлетел на добрых пять шагов. Клинок, кувыркаясь, отскочил куда-то вбок. Парнишка поднял его и недобро поглядел на предателя. Потом повернулся и пошел прочь. Он точно знал, что в спину его не ударят. А ударят, так промахнутся.
– Этого не может быть, – тихо сказала Альбина. – Гриша Соболек не мог похитить Шар. И Олег, и княгиня Елань. Все они погибли в разоренном городе…
– Да, – подтвердил Борис. – Соболек был лишь орудием в чужих руках – руках настоящего предателя. Уж тому-то сомнения были неведомы. Не зря Малх поставил на него…
– Кто?! – одними губами прошептала женщина.
И Борис ответил:
– Мишенька. Сын княгини Елани.
(Постамент в форме мальтийского креста лежал перед ним в центре подземного грота, вдоль стен которого полукругом высились каменные идолы, возведенные теми, кто жил здесь задолго до ледника и до того, как океан за западе поглотил цветущий континент… Шар висел посередине, между полом и высоким потолком в неровных потеках, волшебным образом лишенный опор, и переливался мелочно-белыми огнями. Он протянул руку и прошептал, глядя во все глаза и не веря им:
– Вот ты какой…
Он знал, что времени у него мало. Собственно, его не было вообще, оно свернулось в причудливое кольцо и замкнулось – темный коридор несся навстречу, а человек, держа Шар перед собой, не чуя ватных ног, слышал только крики за спиной и молил кого-то (не бога, это точно), чтобы впереди не встретился глухой тупик.
Он давно бы упал, если бы не ужас, который гнал его вперед. Кто-то – мужчина и женщина, оба в изорванной одежде – отпрянул к стене, и мужчина инстинктивным движением заслонил собой спутницу, сжав в руке меч. Юный княжич даже не посмотрел в их сторону. Он знал, что преследователи постараются его опередить, – в их распоряжении были Ворота Прямого перехода, а его… Ему было неизвестно, куда, в какое далекое и чужое время его выбросит. Он только надеялся, что коридор вот-вот закончится: там, впереди, уже виднелось незнакомое небо в тусклых звезда и кромка ночного леса по сторонам дороги…)
– Бедная Влада, – проговорила Альбина, не веря себе. – Она ошиблась. Она убила не того человека…
И расплакалась – беззвучно и безутешно, как умеют плакать только дети.
Эпилог
КТО?
Кузька куда-то запропастился. Я не особенно встревожился: в конце концов, самостоятельный взрослый пес, сам знает, когда прибегать домой.
Все вокруг было так и не так – будто я остался в том же времени и пространстве, но сами они вдруг незаметно сдвинулись, дунул легкий ветерок, и рябь прошла по спокойной воде… Дача была небольшая, всего соток десять. Было еще две, но их оттяпали соседи-куркули, возведя там громадную, с самолетный ангар, полиэтиленовую теплицу. Мы с Глебом ее дружно не любили. Не теплицу, конечно, бог с ней, а нашу фазенду. Как и у большинства россиян, она вызывала тихое унылое бешенство. Работа и работа, нудное торчание попкой кверху посреди огорода, от рассвета (время первых пригородных автобусов – пока не появилась машина) до самого заката. Изменилось время действия (оставаясь как бы прежним – вот парадокс!), изменилось и место: не было прохладного лесного утра в середине мая, когда невысокая трава, серебристая от росы, стелется под ноги и норовит намочить низ брюк. Тропинка, правда, осталась, но она уже не петляла меж березок, а прямо и целеустремленно бежала вперед и вниз, вдоль высоковольтной линии. Возле деревянного забора, вымазанного зеленой краской, я свернул с дорожки и толкнул старенькую скрипучую калитку, которую давно, уже года два как перестал запирать. Не от кого (соседи, которым лень обходить и хочется спрямить путь до своего участка, все равно пролезут, оторвав доску), да и незачем.
Фактически я перебрался сюда сразу, как только выписался из больницы. Плечо больше не беспокоило, дурные мысли вопреки ожиданиям – тоже. Ничего не делать было если не приятно, то… словом, это было то, что мне хотелось в данный момент. Временами я садился в машину, наносил визит в городскую квартиру – проверить, все ли на месте, выслушивал сообщения на автоответчике, коли таковые имелись, покупал продукты в гастрономе и ехал назад. Толкал ладонью калитку, разводил костер, собирал граблями опавшие листья и оставлял их в куче, которую вскорости разносил сентябрьский ветер. Прав был Вайнцман: тяжело смотреть, как их сжигают по осени, а уж заниматься этим самому… Увольте.
Стоял конец бабьего лета, теплынь, пронзительное голубое небо с малиновыми закатами над маленьким, крайне неухоженным участком (Слава КПСС, увидев впервые, присвистнул и покрутил головой: ну, мол, брат, совсем обленился) – действительно, все запущено-перезапущено, зато всего много, есть даже беседка из высохшего плюща, обвившего железную решетчатую конструкцию. Там, развалившись в шезлонге, я и пребывал, закутав ноги в плед и бездумно созерцая окружавший пейзаж, когда калитка скрипнула и тихий голос произнес:
– Боренька, вы здесь?
– Здравствуйте, Даша, – откликнулся я, ничуть не удивившись.
И засмотрелся: легкая и удивительно женственная фигура прошла меж деревьев, черные волосы водопадом заструились по плечам, перехваченные бирюзовой косынкой, алый румянец вспыхнул на щеках… У ее ног вертелись две собаки: лайка и огромная светло-серая с серебристым отливом кавказская овчарка. Кузька заливался счастливым лаем, прыгая вокруг, привставая на задние лапы и вертя хвостом с такой скоростью, будто собирался взлететь. Дашенькин кавказец в ответ добродушно скалил зубы и старался не наступить на приятеля.
– У вас хорошо, – сказала Дарья. – Покой и красота.
Я махнул рукой.
– Дичает все. Вот при маме был образцовый порядок. А я… Кажется, садовод из меня никудышный. Привет, Шерп.
– Урр – сказал Шерп, ткнувшись влажным носом в мои коленки и чуть не опрокинув меня вместе с шезлонгом.
С трудом сохранив равновесие, я потрепал зверя за ухом и спросил Дашу:
– Как прошла премьера?
– Неплохо, – отозвалась она и присела рядом в старое плетеное кресло. – Приезжал Венгерович, дал положительный отзыв. Машенька Куггель разразилась статьей в «Экране». Есть довольно лестные спонсорские предложения. Мохов окрылен, собирается снимать следующий фильм.
– Что за фильм? – спросил я без особого интереса.
– Триллер. Женщина – частный детектив – влюбляется в главного подозреваемого, которого, естественно, подставили (подложили пистолет и наркотики). Первые сорок минут она соображает, что к чему, оставшееся время они вдвоем громят наркомафию. Не в мировом, конечно, масштабе, а так… Кстати, знаете, кого утвердили на главную мужскую роль? Диму Карантая, сына Леонида Исаевича. Финансовое общество «Корона» по-прежнему наш спонсор.
– А вас пригласили?
– Я отказалась.
– Почему?
Она повела плечом.
– Трудно объяснить. Вместе с Глебом ушло что-то… Что-то важное. Все стало по-другому – не скажу, что хуже: Александр Михайлович, безусловно, очень способный режиссер… Но дело даже не в этом. Видите ли, я случайно прочла одно объявление…
И она протянула мне позавчерашнюю «Вечерку». Я автоматически раскрыл ее и увидел на второй странице пометку, оставленную красным карандашом.
«Продается дача в 5 км от города, дом, сад, 10 соток, погреб. Цена низкая. Звонить по телефону такому-то…»
– Хотите приобщиться к сельскому хозяйству? – улыбнулся я, уже поняв, в чем дело.
– Боюсь, садовод из меня еще более бездарный, чем вы, – ответила она в тон. – Только… Это ведь ваш номер телефона, верно?
Я вынужден был признать.
– Вы уж простите, но я позвонила в агентство, и мне сказали, что вы продаете, кроме дачи, еще квартиру и машину.
Она посмотрела на меня серьезными глазами и спросила:
– Боренька, что вы надумали? Вы хотите уехать?
Дарья смотрела на меня выжидающе, и я сказал то, чего не собирался говорить:
– Я совершил серьезное должностное преступление, Дашенька. Украл улику, указывающую на убийцу.
– И об этом никто не догадывается? – спросила она.
– Нет. Баллистическая экспертиза не проводилась, поскольку был признан факт самоубийства. Ни у кого не возникло сомнений, что Владимир Шуйцев застрелился, и у меня в том числе, пока я не увидел пистолет в его правой руке.
–А Шуйцев был левшой…
– Дело даже не в этом. Дело в орудии убийства. Я подменил его.
Она побледнела и замерла, и я был благодарен ей за то, что она не вскинулась, не округлила глаза и не принялась причитать: «Ах, боже, как вы могли! Как это необычно и неожиданно!» Словом, повела себя как надо. Замечательная женщина.
Я сходил в дом, повозился несколько минут и вышел, держа в руках завернутый в чистую тряпицу предмет. Развернул, привычно обхватив пальцами рукоять.
– Вот он. Из него убили Владимира.
Дарья подняла глаза.
– А тот, что остался у него в руке?
– Когда-то, несколько лет назад, мне пришлось задерживать вооруженного преступника…
Тот случай за давностью лет успел выветриться из памяти, оставив, однако, два вещественных напоминания: дырка на рукаве пиджака (пуля на пару сантиметров разминулась с предплечьем) и несданный (читай: утаенный) «Макаров» со спиленным номером. Пистолет был «чистый»: его хозяин готовился совершить вооруженный налет, да не успел. Именно этот «ствол» я положил в правую руку покойного, вынув из нее другой, тот, что сейчас лежал перед нами. Я не подозревал, что Владимир был левшой…
– Зачем вы это сделали? – тихо спросила Дарья. – Чтобы увести следствие от Маргариты Ермашиной? Вы хотели сами рассчитаться с убийцей?
– Маргарита не была убийцей.
Тяжело было выдавливать из себя слова… Впрочем, я вру, как всегда. Тяжело было держать их в себе, ловя недоуменные взгляды Славы, верного сподвижника (его, профессионала до мозга костей, не могла обмануть та полуправда, что я преподнес ему в больнице), глядя на безутешную скорбь Альбины Венгерович: для нее прошлое так и осталось здесь, в настоящем, где огни Осташкова проплывали за бортом теплохода, Глеб с капитаном пели дуэтом песни (только для нее одной!) и застенчиво белела на Крепостном холме тонкая колоколенка…
– Не была убийцей?
– Я неправильно выразился. Маргарита действительно убила Глеба (вахтер Юрий Алексеевич опознал ее по фотографии, несмотря на умело наложенный грим). Но Марка Бронцева и Владимира Шуйцева застрелил другой человек.
Я с досадой ударил себя по лбу так, что в голове зазвенело (Дашенька воззрилась на меня с некоторым испугом).
– Вот вам мое второе преступление: слепота. Я, дурень, оставался слепым даже тогда, когда Машенька Кугтель ткнула меня носом в то, что я отказывался видеть: «Где-то я читала о подобном – у Ле Карре или у Квина… Преступник подбрасывал сыщику улики против себя, этакие шарады, которые надо было разгадать. Ему невыносима была сама мысль, что убийство сойдет ему с рук…» – «Вы считаете арбалет одной из шарад?» – спросил я. И ошибся. Мы оба ошиблись, но лишь отчасти: не загадки подбрасывал убийца, и не тщеславие руководило им. Он не мог признаться в открытую, но везде, где можно, оставлял следы специально для меня, чтобы только я понял, и никто иной. Всадники на шоссе, серебряная стрела (оружие против нечисти), кассета, исчезнувшая из квартиры Марка Бронцева и неожиданно всплывшая – где? – у меня под носом, в кинозале студии, и убийца сидел рядом и кричал мне, просил, молил о помощи… А когда я равнодушно прошел мимо (смерть Глеба заслонила все, я не способен был соображать), мне подбросили последнюю, решающую улику: пистолет.
Я. раскрыл ладонь.
– Глеб выронил его на ночном шоссе, когда на его машину напали воины, посланные Главной Хранительницей. Что было потом, как он снова сел в «Жигули», как добрался до дома, он не помнил: последствия нервного шока. Только то, что он убил их всех, всех четверых. Пистолет же остался лежать на дороге, и подобрать его потом мог только один человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Когда?
– Когда мы плыли на теплоходе.
…Душа искала родственную душу и вдруг обрела ее. Плоть искала плоть и нашла – он бережно опустил женщину на кровать, любуясь, как ее волосы в лунном сиянии струятся серебристым водопадом по подушке, умирая, задыхаясь от нежности. Она лежала, вытянувшись в струнку, запрокинув голову, потом с тихим стоном подалась навстречу.
Он не спешил. Он был очень терпелив, ласков и настойчив, он довел ее до самого края бездны – и она плыла среди глубокого космоса, через перекрестки миров, ощущая прикосновение его рук и губ. Он никогда еще не брал женщину, которая была столь – абсолютно – покорна и в то же время полна необузданной страсти.
– Олег, – прошептала она, и он не удивился, услышав чужое, давно забытое имя. И она не удивилась, когда он назвал ее Еланью.
И вдруг что-то случилось. Теплоход будто качнулся на большой волне. Лунный свет словно взорвался вспышкой, она на миг ослепла, ее швырнуло куда-то в иной мир, где не было полутонов: только холод и удушливый смрад, потрескивание угольев на месте пожарища и тихое завывание ветра…
Юноша растерянно вошел в полуразрушенный собор через разбитые главные ворота. Внутри – везде, от самого входа, построенного в виде римского портика, до величественного алтаря на полу лежали убитые. Все вперемешку – и свои, и чужие. Мальчик медленно пробирался между ними, всматриваясь в оскаленные лица, иных переворачивал, чтобы разглядеть получше… Он явно искал кого-то и в конце концов нашел. И встал рядом.
Олег и Елань лежали вместе, рука об руку. Оба еще сжимали оружие: Белозерский князь – свой неразлучный сарматский меч, погнутый, зазубренный и бурый от крови, княгиня – оброненную кем-то татарскую саблю. Елань, похоже, умерла первой: чужой клинок ударил ее под сердце. Князь Олег после этого еще долго стоял над ее телом и дрался, когда вокруг уже не оставалось тех, кто мог бы прикрыть ему спину. Его так и не сумели, одолеть на мечах – только когда позвали лучников и отступили, чтобы не попасть под свои же стрелы.
Некрас склонился на телом убийцы своего отца. И осторожно, словно боясь потревожить, закрыл ему глаза. И прошептал молитву.
Кто-то тихонько смеялся. Смех был странный: всхлипывающий, жуткий, безумный. Полусмех-полуплач… Некрас поднял голову. Гриша Соболек, личный слуга и телохранитель Белозерского князя, в дорогой шубе, одетой прямо на голое тело, с целой гирляндой разноцветных бус на шее, увешанный с ног до головы богатым оружием (снял с убитых), бродил меж телами и посмеивался, заглядывая в мертвые лица.
– Никого, – давясь, проговорил он. – Все ушли… Ты видел, как они ушли? Туда, – он указал пальцем на дверь за алтарем.
– Видел, – медленно выпрямляясь, ответил Некрас.
– Пресвятая Богородица забрала их всех… Всех, кроме меня. Почему? Мне же обещали!
– Потому что ты предатель, – прошептал юноша.
– Я? – Гриша расхохотался, – Я только выполнил приказ своего господина. Не этого, – он презрительно кивнул на мертвого Олега. – А того, кому я служил на самом деле. И он обманул меня.
– Значит, тебя послал к Батыю не князь Олег?
– Меня предали все, – бормотал Соболек, рыская вокруг обезумевшими глазами, на дне которых плескалась жутковатая черная водица. – Даже татарский хан. Я на коленях умолял его взять меня с собой. Или убить. Что ему стоило? А он пнул меня сапогом под зад и сказал: «Много чести будет тебе, если даже простой погонщик лошадей испачкает о тебя руки».
Он продолжал говорить, говорить без остановки, все тише и бессвязнее, двигаясь вроде бы неуклюже, бесцельно (какая цель может быть у сумасшедшего?), а сам потихоньку, незаметно приближался к Некрасу, нащупывая заткнутые за пояс ножны.
– Теперь мы остались вдвоем, – шептал он, пуская слюни по подбородку. – Ты и я. И все равно здесь нам слишком тесно. Воздуха не хватает… Ты чувствуешь, сын колдуна?
Некрас молчал. С той минуты, как он своими глазами увидел, кто ведет врагов к стенам города, у него было единственное желание: самому покарать предателя. Теперь предатель – уже и не человек вовсе – стоял перед ним, рукой можно было дотянуться… А рука-то как раз и не поднималась, словно заледенела. Смотреть не было сил, и Некрас презрительно отвернулся…
И в этот момент Гриша Соболек прыгнул, взмахнув саблей. Все-таки не зря он был личным телохранителем князя. Его удар, неожиданный (так казалось), многократно усиленный безумной яростью, должен был разрубить противника пополам. Он уже предвкушал это…
( – Если враг вооружен, а ты безоружен, – говорил когда-то Йаланд Вепрь, – это твое преимущество, потому что противник, имея в руках меч, будет слишком полагаться на него, и уже не он будет управлять оружием, а оружие – им. Тебе только нужно стать открытым и свободным, свободнее твоего врага, и ты победишь…)
Некрас, подавив ненависть, шагнул в сторону и, когда сабля просвистела мимо, влепил Грише пощечину – так, что тот отлетел на добрых пять шагов. Клинок, кувыркаясь, отскочил куда-то вбок. Парнишка поднял его и недобро поглядел на предателя. Потом повернулся и пошел прочь. Он точно знал, что в спину его не ударят. А ударят, так промахнутся.
– Этого не может быть, – тихо сказала Альбина. – Гриша Соболек не мог похитить Шар. И Олег, и княгиня Елань. Все они погибли в разоренном городе…
– Да, – подтвердил Борис. – Соболек был лишь орудием в чужих руках – руках настоящего предателя. Уж тому-то сомнения были неведомы. Не зря Малх поставил на него…
– Кто?! – одними губами прошептала женщина.
И Борис ответил:
– Мишенька. Сын княгини Елани.
(Постамент в форме мальтийского креста лежал перед ним в центре подземного грота, вдоль стен которого полукругом высились каменные идолы, возведенные теми, кто жил здесь задолго до ледника и до того, как океан за западе поглотил цветущий континент… Шар висел посередине, между полом и высоким потолком в неровных потеках, волшебным образом лишенный опор, и переливался мелочно-белыми огнями. Он протянул руку и прошептал, глядя во все глаза и не веря им:
– Вот ты какой…
Он знал, что времени у него мало. Собственно, его не было вообще, оно свернулось в причудливое кольцо и замкнулось – темный коридор несся навстречу, а человек, держа Шар перед собой, не чуя ватных ног, слышал только крики за спиной и молил кого-то (не бога, это точно), чтобы впереди не встретился глухой тупик.
Он давно бы упал, если бы не ужас, который гнал его вперед. Кто-то – мужчина и женщина, оба в изорванной одежде – отпрянул к стене, и мужчина инстинктивным движением заслонил собой спутницу, сжав в руке меч. Юный княжич даже не посмотрел в их сторону. Он знал, что преследователи постараются его опередить, – в их распоряжении были Ворота Прямого перехода, а его… Ему было неизвестно, куда, в какое далекое и чужое время его выбросит. Он только надеялся, что коридор вот-вот закончится: там, впереди, уже виднелось незнакомое небо в тусклых звезда и кромка ночного леса по сторонам дороги…)
– Бедная Влада, – проговорила Альбина, не веря себе. – Она ошиблась. Она убила не того человека…
И расплакалась – беззвучно и безутешно, как умеют плакать только дети.
Эпилог
КТО?
Кузька куда-то запропастился. Я не особенно встревожился: в конце концов, самостоятельный взрослый пес, сам знает, когда прибегать домой.
Все вокруг было так и не так – будто я остался в том же времени и пространстве, но сами они вдруг незаметно сдвинулись, дунул легкий ветерок, и рябь прошла по спокойной воде… Дача была небольшая, всего соток десять. Было еще две, но их оттяпали соседи-куркули, возведя там громадную, с самолетный ангар, полиэтиленовую теплицу. Мы с Глебом ее дружно не любили. Не теплицу, конечно, бог с ней, а нашу фазенду. Как и у большинства россиян, она вызывала тихое унылое бешенство. Работа и работа, нудное торчание попкой кверху посреди огорода, от рассвета (время первых пригородных автобусов – пока не появилась машина) до самого заката. Изменилось время действия (оставаясь как бы прежним – вот парадокс!), изменилось и место: не было прохладного лесного утра в середине мая, когда невысокая трава, серебристая от росы, стелется под ноги и норовит намочить низ брюк. Тропинка, правда, осталась, но она уже не петляла меж березок, а прямо и целеустремленно бежала вперед и вниз, вдоль высоковольтной линии. Возле деревянного забора, вымазанного зеленой краской, я свернул с дорожки и толкнул старенькую скрипучую калитку, которую давно, уже года два как перестал запирать. Не от кого (соседи, которым лень обходить и хочется спрямить путь до своего участка, все равно пролезут, оторвав доску), да и незачем.
Фактически я перебрался сюда сразу, как только выписался из больницы. Плечо больше не беспокоило, дурные мысли вопреки ожиданиям – тоже. Ничего не делать было если не приятно, то… словом, это было то, что мне хотелось в данный момент. Временами я садился в машину, наносил визит в городскую квартиру – проверить, все ли на месте, выслушивал сообщения на автоответчике, коли таковые имелись, покупал продукты в гастрономе и ехал назад. Толкал ладонью калитку, разводил костер, собирал граблями опавшие листья и оставлял их в куче, которую вскорости разносил сентябрьский ветер. Прав был Вайнцман: тяжело смотреть, как их сжигают по осени, а уж заниматься этим самому… Увольте.
Стоял конец бабьего лета, теплынь, пронзительное голубое небо с малиновыми закатами над маленьким, крайне неухоженным участком (Слава КПСС, увидев впервые, присвистнул и покрутил головой: ну, мол, брат, совсем обленился) – действительно, все запущено-перезапущено, зато всего много, есть даже беседка из высохшего плюща, обвившего железную решетчатую конструкцию. Там, развалившись в шезлонге, я и пребывал, закутав ноги в плед и бездумно созерцая окружавший пейзаж, когда калитка скрипнула и тихий голос произнес:
– Боренька, вы здесь?
– Здравствуйте, Даша, – откликнулся я, ничуть не удивившись.
И засмотрелся: легкая и удивительно женственная фигура прошла меж деревьев, черные волосы водопадом заструились по плечам, перехваченные бирюзовой косынкой, алый румянец вспыхнул на щеках… У ее ног вертелись две собаки: лайка и огромная светло-серая с серебристым отливом кавказская овчарка. Кузька заливался счастливым лаем, прыгая вокруг, привставая на задние лапы и вертя хвостом с такой скоростью, будто собирался взлететь. Дашенькин кавказец в ответ добродушно скалил зубы и старался не наступить на приятеля.
– У вас хорошо, – сказала Дарья. – Покой и красота.
Я махнул рукой.
– Дичает все. Вот при маме был образцовый порядок. А я… Кажется, садовод из меня никудышный. Привет, Шерп.
– Урр – сказал Шерп, ткнувшись влажным носом в мои коленки и чуть не опрокинув меня вместе с шезлонгом.
С трудом сохранив равновесие, я потрепал зверя за ухом и спросил Дашу:
– Как прошла премьера?
– Неплохо, – отозвалась она и присела рядом в старое плетеное кресло. – Приезжал Венгерович, дал положительный отзыв. Машенька Куггель разразилась статьей в «Экране». Есть довольно лестные спонсорские предложения. Мохов окрылен, собирается снимать следующий фильм.
– Что за фильм? – спросил я без особого интереса.
– Триллер. Женщина – частный детектив – влюбляется в главного подозреваемого, которого, естественно, подставили (подложили пистолет и наркотики). Первые сорок минут она соображает, что к чему, оставшееся время они вдвоем громят наркомафию. Не в мировом, конечно, масштабе, а так… Кстати, знаете, кого утвердили на главную мужскую роль? Диму Карантая, сына Леонида Исаевича. Финансовое общество «Корона» по-прежнему наш спонсор.
– А вас пригласили?
– Я отказалась.
– Почему?
Она повела плечом.
– Трудно объяснить. Вместе с Глебом ушло что-то… Что-то важное. Все стало по-другому – не скажу, что хуже: Александр Михайлович, безусловно, очень способный режиссер… Но дело даже не в этом. Видите ли, я случайно прочла одно объявление…
И она протянула мне позавчерашнюю «Вечерку». Я автоматически раскрыл ее и увидел на второй странице пометку, оставленную красным карандашом.
«Продается дача в 5 км от города, дом, сад, 10 соток, погреб. Цена низкая. Звонить по телефону такому-то…»
– Хотите приобщиться к сельскому хозяйству? – улыбнулся я, уже поняв, в чем дело.
– Боюсь, садовод из меня еще более бездарный, чем вы, – ответила она в тон. – Только… Это ведь ваш номер телефона, верно?
Я вынужден был признать.
– Вы уж простите, но я позвонила в агентство, и мне сказали, что вы продаете, кроме дачи, еще квартиру и машину.
Она посмотрела на меня серьезными глазами и спросила:
– Боренька, что вы надумали? Вы хотите уехать?
Дарья смотрела на меня выжидающе, и я сказал то, чего не собирался говорить:
– Я совершил серьезное должностное преступление, Дашенька. Украл улику, указывающую на убийцу.
– И об этом никто не догадывается? – спросила она.
– Нет. Баллистическая экспертиза не проводилась, поскольку был признан факт самоубийства. Ни у кого не возникло сомнений, что Владимир Шуйцев застрелился, и у меня в том числе, пока я не увидел пистолет в его правой руке.
–А Шуйцев был левшой…
– Дело даже не в этом. Дело в орудии убийства. Я подменил его.
Она побледнела и замерла, и я был благодарен ей за то, что она не вскинулась, не округлила глаза и не принялась причитать: «Ах, боже, как вы могли! Как это необычно и неожиданно!» Словом, повела себя как надо. Замечательная женщина.
Я сходил в дом, повозился несколько минут и вышел, держа в руках завернутый в чистую тряпицу предмет. Развернул, привычно обхватив пальцами рукоять.
– Вот он. Из него убили Владимира.
Дарья подняла глаза.
– А тот, что остался у него в руке?
– Когда-то, несколько лет назад, мне пришлось задерживать вооруженного преступника…
Тот случай за давностью лет успел выветриться из памяти, оставив, однако, два вещественных напоминания: дырка на рукаве пиджака (пуля на пару сантиметров разминулась с предплечьем) и несданный (читай: утаенный) «Макаров» со спиленным номером. Пистолет был «чистый»: его хозяин готовился совершить вооруженный налет, да не успел. Именно этот «ствол» я положил в правую руку покойного, вынув из нее другой, тот, что сейчас лежал перед нами. Я не подозревал, что Владимир был левшой…
– Зачем вы это сделали? – тихо спросила Дарья. – Чтобы увести следствие от Маргариты Ермашиной? Вы хотели сами рассчитаться с убийцей?
– Маргарита не была убийцей.
Тяжело было выдавливать из себя слова… Впрочем, я вру, как всегда. Тяжело было держать их в себе, ловя недоуменные взгляды Славы, верного сподвижника (его, профессионала до мозга костей, не могла обмануть та полуправда, что я преподнес ему в больнице), глядя на безутешную скорбь Альбины Венгерович: для нее прошлое так и осталось здесь, в настоящем, где огни Осташкова проплывали за бортом теплохода, Глеб с капитаном пели дуэтом песни (только для нее одной!) и застенчиво белела на Крепостном холме тонкая колоколенка…
– Не была убийцей?
– Я неправильно выразился. Маргарита действительно убила Глеба (вахтер Юрий Алексеевич опознал ее по фотографии, несмотря на умело наложенный грим). Но Марка Бронцева и Владимира Шуйцева застрелил другой человек.
Я с досадой ударил себя по лбу так, что в голове зазвенело (Дашенька воззрилась на меня с некоторым испугом).
– Вот вам мое второе преступление: слепота. Я, дурень, оставался слепым даже тогда, когда Машенька Кугтель ткнула меня носом в то, что я отказывался видеть: «Где-то я читала о подобном – у Ле Карре или у Квина… Преступник подбрасывал сыщику улики против себя, этакие шарады, которые надо было разгадать. Ему невыносима была сама мысль, что убийство сойдет ему с рук…» – «Вы считаете арбалет одной из шарад?» – спросил я. И ошибся. Мы оба ошиблись, но лишь отчасти: не загадки подбрасывал убийца, и не тщеславие руководило им. Он не мог признаться в открытую, но везде, где можно, оставлял следы специально для меня, чтобы только я понял, и никто иной. Всадники на шоссе, серебряная стрела (оружие против нечисти), кассета, исчезнувшая из квартиры Марка Бронцева и неожиданно всплывшая – где? – у меня под носом, в кинозале студии, и убийца сидел рядом и кричал мне, просил, молил о помощи… А когда я равнодушно прошел мимо (смерть Глеба заслонила все, я не способен был соображать), мне подбросили последнюю, решающую улику: пистолет.
Я. раскрыл ладонь.
– Глеб выронил его на ночном шоссе, когда на его машину напали воины, посланные Главной Хранительницей. Что было потом, как он снова сел в «Жигули», как добрался до дома, он не помнил: последствия нервного шока. Только то, что он убил их всех, всех четверых. Пистолет же остался лежать на дороге, и подобрать его потом мог только один человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44