Неделя, месяц? Столько, ответил сам себе Ярослав, сколько продержится Игнач-Крест, последний заслон на пути Батыя к Селигер-озеру.
– На Игнач-Крест надежда невелика, – будто подслушав его мысли, сказал монах. – И помощи тебе не пришлют так же, как и не прислал ты.
– И что ты посоветуешь? – помертвевши, спросил Ярослав.
– Я постараюсь отвести от тебя опасность. Сейчас Батый в раздумье: его поход не укладывается в намеченные сроки. На Рязань он потратил неделю. Три дня – на Владимир, две недели на Торжок и Суздаль. Весной снег сойдет, его кони исхудают от бескормицы, увязнут в ваших северных болотах и не потянут обозы с награбленным. Его подданные не смогут осесть здесь – эти земли не годятся для кочевья. Реки набухнут и превратятся в озера. Батый понимает, что может увязнуть в этих местах. Но он также боится, что его войска, не взяв достаточно добычи, взбунтуются. У него будет единственный выход: повернуть на юг, в степи, чтобы успеть насытить своих нукеров золотом и вражеской кровью…
Ярослав поднялся со скамьи, несколько раз прошелся по горнице из угла в угол… Глаза, потухшие л было, снова загорелись алчным огнем. «Я дал ему в руки страшное оружие, – подумал Юлиан. – Русские княжества трясутся перед лицом неминуемой гибели (и продолжают умирать каждое в одиночку), они разобщены и деморализованы. Один лишь Ярослав отныне знает правду. Однако за это ему придется дорого заплатить. Наш король Бела будет рад такому сюзерену…»
– Позволь мне теперь удалиться, – сказал монах, сгибаясь в поклоне. – Я должен составить донесение своему господину.
– Ступай, – буркнул Ярослав, погруженный в собственные мысли. .
«Побывав во имя благоденствия Вашего, мой король, в улусе татар, – писал Юлиан при тусклом свете масляной лампы, – я попытался внушить главным предводителям язычников, что было бы опасной ошибкой идти в поход на королевство венгров-христиан, когда за незащищенной спиной имеется такой коварный противник, как Русь. И хотя у татарских мурз сохранилось желание идти на завоевание Рима и дальнейшего, внук Чингизхана Батый склоняется к мысли о разорении руссов и переносе военных действий юг, в прикаспийские степи. Чаши весов колеблются, мой господин, но Ваш покорный слуга все силы прилагает к тому, чтобы отвести опасность от Западной Европы. Смиренно тщу себя надеждой, что Вы не оставите меня в своей милости…» ;
…Еще при жизни Чингизхан разделил между сыновьями все захваченные земли и те, которым еще предстояло склонить колени. Старшему, Джучи, был предназначен улус с центром на реке Яике: Урал, Сибирь, Волга, Русь, Приднепровье и королевства Восточной Европы. Но знаменитый завоеватель умер в 1227 году. Умер и его сын Джучи. Батый, ставший во главе улуса, поклялся завершить то, что не успел осуществить его покойный дед…
Ярослав никогда не отличался особой набожностью, но тут его словно прорвало: едва дождавшись, когда за Юлианом закроется дверь, он рухнул на колени перед святым ликом Николы Чудотворца, покровителя Новгорода. Его губы запрыгали, взгляд блуждал… Высоколобый лысеющий старец, защитник невинно осужденных, смотрел князю прямо в глаза, и благословенный жест четко выписанной правой рукой – нежнейшей светло-розовой охрой по темно-коричневому – показался Новгородскому князю взмахом карающего меча: для каких дел просишь благости, нечестивец? А потом вдруг почудилось, будто с древней иконы глядит не святой Николай, а все тот же Юрий, бросившийся на лед Сити навстречу тяжелой татарской коннице. Только на этот раз лицо его было чистым, молодым и спокойным – то ли князь еще не знал, что скоро придется пасть в битве, то ли, вознесшись на небеса, успел забыть…
А вслед за этим и князь исчез. Всплыло нежное женское лицо… нет, лик – строгий, немного печальный, узкие яркие губы и глаза словно прозрачные завораживающие озера. Светло-русые волосы ниспадают волнами, струятся вниз, выбиваясь из-под жемчужной кики, почти закрывая собой драгоценные височные кольца с позолотой.
– Ты еще приползешь ко мне, тварь, – прошептал Ярослав. И сам испугался своих слов.
Заснеженные ели смиренно склонили ветви к самой земле. Весь лес в серебристо-белом инее напоминал сказочный терем – остановишься, залюбуешься, прислушаешься, и долетит до уха звон далеких хрустальных колокольчиков. Князь Олег заставил коня идти шагом, а сам, пригнувшись в седле, все старался не потревожить уснувшего сверкающего чуда. Он давно свернул с тракта и теперь медленно ехал по нетронутому снегу, бросив повод и любуясь красотой, что его окружала…
… И поэтому пропустил первый бросок. Что-то тяжелое, хрипящее навалилось сзади, послышался яростный крик… Конь дернулся, и двое разом упали с крупа и покатились, зарываясь в снег с головой. Мелькнул нож с длинным голубоватым лезвием – близко, у самого горла. Олег не думая перехватил запястье, вывернул, ударил локтем в чужой висок. Тот, что прыгнул ему на спину, теперь лежал, странно подогнув колени к животу. Остальные, бросившиеся было в атаку, резко остановились, образовав ровный полукруг, точно стая волков, обложившая оленя. Четверо. Пятеро. Шестеро…
Их было десятеро против одного. Но нападать они не спешили: все-таки князь был уже на ногах и стоял, чуть пригнувшись, сжимая в правой руке неразлучный сарматский меч, а в левой – отобранный у поверженного противника боевой нож. Нападавшие молчали, молчал и Олег. И так ясно (а рожи-то гладкие, подумалось отстранение, без морщин, не продубленные солнцем и морозом и никак не вяжутся с крестьянскими овчинными тулупами – недоглядел Ярослав).
Того, что стоял чуть впереди остальных – крепкого, будто грубо высеченного из целого дерева, в угадываемой под зипуном кольчуге, вооруженного датским боевым топором, Олег уже видел. Тот, кажется, сидел напротив, когда пировали в дружинной избе. Только имени он не запомнил: много народу, вино текло полноводной рекой… Жаль, хороший, должно быть, боец.
А пошел на такое…
А вот тот, который жался за чужие спины, был, напротив, знаком лучше некуда. Боярин Звяга Бирюч, из посадских. Интересно, что такого посулил ему Ярослав за предательство? Новых угодий, если присовокупит к своим владениям Житнев заодно с Белоозером? Некогда разбирать.
– Что застыли, трусы? – хищно спросил Олег, медленно перенося вес с ноги на ногу, будто пробуя сапогами землю: не подведи, родная! – Деритесь, коли хозяин велел! Или кишка тонка?
И обидно рассмеялся, перехватив чей-то замах на середине. Отпрянул, подождал, пока удар просвистит мимо, не задев, и не спеша, вроде лениво, провел мечом по чужим бедрам… Нападавший завыл от дикой, доселе незнакомой боли и осел на снег, орошая его алым. А Белозерский князь шагнул вперед, снова занося клинок над головой.
– Куда мы идем?
– Я хочу познакомить тебя с одним человеком.
Ольгес вздохнул и посмотрел в отцовскую спину, на прикрепленный над правым плечом длинный тяжелый меч, ясеневый щит и дорожную котомку. Вот так всегда. Ничего толком не объяснит – сам, мол, узнаешь, когда придет время.
С севера, из-за угрюмых круч, поросших кривобокими соснами, дул порывистый ветер. Юноша поплотнее запахнул на себе меховую куртку, поднял голову и смерил глазами расстояние до распадка, отмеченного чем-то более светлым, чем окружавшие бурые холмы (туф или песчаник), куда они с отцом стремились. Долго ли еще? Вроде бы совсем рядом, а шагаешь уже целый день (вышли-то на рассвете, а сейчас солнце клонилось к закату).
Ольгес привык к кочевой жизни. То, что ему, сыну мерянского князя, не пристало путешествовать по горам и лесам пешком, спать у костра, охотиться и самому чинить себе одежду, парнишку мало заботило. Другого он никогда не знал, а рассказы отца о былом воспринимались под настроение: иногда всерьез, чаще – как красивая сказка.
– А какая она была, моя мама? – спрашивал он, когда был маленький.
– Красивая, – скупо отвечал Йаланд Вепрь, глядя сквозь огонь костерка. – Ласковая. И очень добрая..
– Она была самая лучшая из всех, правда?
– Она была единственная. Других никогда и не существовало.
Когда Ольгес увидел свою седьмую зиму, Йаланд вырезал из ветви дуба крошечный, под стать детской руке, но почти настоящий меч. И стал обучать сына воинской науке – каждый день, утром и вечером, жара ли стояла на дворе, лютый мороз или хлестал проливной дождь. Мальчик, бывало, громко и отчаянно протестовал, случалось – плакал от боли и усталости… Йаланд был неумолим. «В этом мире, – говорил он, – у тебя только один шанс выжить: вовремя увидеть направленный тебе в горло клинок. И – убить самому, пока не убили тебя. Когда-нибудь ты поймешь…»
Небо из голубого стало розовым, затем фиолетовым. Уже догорал закат, когда в распадке показалось светившееся окошко. Ольгес к тому времени успел и несколько раз вспотеть, задыхаясь на крутых подъемах и продираясь через непролазные чащи, и снова замерзнуть, когда ледяной ветер забирался под куртку. Только гордость да упрямство не позволяли ему свалиться у ближайшего валуна, а заставляли переставлять затекшие ноги.
– Пришли, – сказал Йаланд.
Из темноты вдруг раздалось внятное рычание, и прямо на путников выскочили два огромных пса. Рука юноши сама потянулась к мечу, но отец остановил. Псы обнюхали их и, видимо, узнали Йаланда: Ольгес мог бы поклясться, что влажные собачьи губы растянулись в улыбке (заодно продемонстрировав клыки величиной со средний палец – просто так, на всякий случай). Избушка за крепким сосновым забором осветилась, скрипнула дверь, и неясная тень показалась на пороге.
– Здравствуй, Патраш, – сказал Йаланд, стараясь стоять неподвижно (собачки держались спокойно, даже вроде бы с ленцой, что выдавало в них отлично натасканных на человека убийц). – Отозвал бы своих сторожей, порвут ведь ненароком.
Тень хихикнула.
– Никак испугался, Вепрь?
– Я не один, я с сыном.
– В самом деле? Белун, Турка, а ну на место! А ты покажись, сын Йаланда, выйди на свет.
Юноша робко подался вперед. И в следующий миг, разглядев хозяина избушки, удивился, что у отца, оказывается, могут быть такие друзья. Дед Патраш больше всего походил на чем-то опечаленного лесного духа – раскосые глаза на узком лице, по цвету схожем с мореным дубом, черные с сединой волосы до плеч, перехваченные на голове обручем из сыромятной кожи, резкие складки в уголках губ. Одет он был в длинную холщовую рубаху с кожаными нарукавниками и козью безрукавку.
– Патраш, – вдруг послышалось с порога жилища. – Что же ты гостей в дом не пригласишь? У меня уж и ужин на столе стынет…
– Жена моя, – пояснил тот. – Даной звать. Заходи, Йаланд. Я рад тебе.
Избушка, куда они вошли, кудо по-мерянски, была, на взгляд Ольгеса, совсем крошечная, затерянная среди векового леса, и это тоже немного удивляло: меряне не любили селиться вот так, в одиночку, норовили все больше скопом, поставив дома вкруг, окнами во двор и глухой стеной наружу – не избы, а куриные насесты, топившиеся по-черному.
Глинобитную печь в правом углу украшал деревянный Джуйо-Юмо, бог огня и очага, покровитель дома. Джуйо-Юмо был краснолиц и рыжебород – его внешность могла бы показаться устрашающей, но если он и наказывал кого – то лишь вовсе уж нерадивых хозяев, у которых пусто в печи и сор по углам избы. В остальном же это был самый добрый из всех мерянских богов. Напротив, в красном углу, стоял дубовый стол, за который и усадили Йаланда и его сына. Им пришлось пригнуть головы, чтобы не удариться о потолок. Там, под закопченными стропилами, висело множество пучков трав. Каких именно – ни Ольгес, ни его отец не знали.
Путники поклонились по обычаю сначала очагу, затем хозяйке. Та ответила поясным поклоном, пригласила отужинать на скорую руку («Все-таки нас здесь явно ждали, – с удивлением подумал парнишка. – Откуда бы?»). На столе появились лепешки, козий сыр и кислое молоко. Дана вытащила из печи чугунок с горячей похлебкой.
– Давненько тебя не было в наших краях, – проговорил Патраш. – Едва ли не с тех пор, как сгорел твой идем.
Йаланд ничего не ответил, лишь задумчиво жевал лепешку и смотрел куда-то в темный угол, куда не доставал крошечный масляный светильник.
– Куда ныне путь держишь?
– Хочу поселиться на время в ваших краях. Мстислав сюда не достанет, а там – как знать, может, даст бог свидеться снова. Я бы припомнил ему мою Иргу. И отца.
Из-за домотканой занавески, делившей кудо пополам, послышался детский плач. Заслышав его, Данушка тут же вскочила, ойкнула, извинилась перед гостями и исчезла.
– Прибавление у меня, – гордо сказал Патраш. – Дочка.
– А сын где? – спросил Йаланд!
– Набегался за день, сейчас спит без задних ног.
Йаланд покачал головой.
– Не знал, что твоя семья так выросла. Думал обратиться к тебе с просьбой, а теперь…
И оба они почему-то посмотрели на Ольгеса. Тот смутился, так как не представлял пока, о чем речь. Понял только, что, возможно, жизнь его скоро изменится. И не знал, бояться ему или радоваться.
Малышка в люльке наконец успокоилась и заснула: голос Даны, мягкий, ласковый, точно флейта где-то далеко за северным морем, звучал все тише. А вместе с тем – странное дело – молодой Ольгес тоже почувствовал сонливость… Будто нежное пуховое одеяло невесомо опустилось сверху, накрыв с головой.
– … Еще мальчишкой я слышал о языческом капище, затерянном среди белозерских чащоб, – донеслось до него сквозь туман. – И тех, кто знал туда дорогу, убили свои же, чтобы сохранить все в тайне. Как думаешь, мог старый Мустай отыскать его?
– Не знаю. Ты сам понимаешь, меня сейчас одолевают совсем другие заботы.
– Надеешься поквитаться с Мстиславом? Он нынче силен, а ты, извини, слаб…
– Зато у меня есть сын. Мне бы хотелось, чтобы он смог укрыться у тебя, пока обо мне не забудут.
– Понятно.
– Как-то раз, много лет назад, ты назвал себя моим должником, – сказал Йаланд.
Патраш Мокроступ вздохнул.
– Я помню. Говоря по чести, мне не нравится то, что ты затеял. Но еще меньше мне хочется, чтобы обо мне сказали, будто я не отдаю долги.
Олег отскочил назад и прислонился к сосне, давая себе передышку. Четверо уже корчились на земле, кто – зажимая окровавленный живот, кто – подвывая в полный голос и нянча перебитую руку, а один, тот, что взмахнул мечом первым, лежал неподвижно, безвольно, точно тряпичная кукла, брошенная ребенком. Олег все искал глазами Ярослава, но тот прятался где-то сзади, за чужими спинами… Сколько же их? Десять? Двадцать? Он оттолкнулся спиной от дерева и сделал шаг вперед, шевельнув мечом: ну, кто смелый, подходи! Смелых не было – наемники Ярослава, щерясь и ругаясь сквозь зубы, попятились, выставив клинки перед собой…
(«Если тебе придется драться не на ровной земле, а в снегу, в воде или на острых камнях, – поучал Йаланд, – это хорошо, это значит, твои враги тоже вынуждены сражаться в неудобной позиции. Если ты дерешься один против многих – это тоже хорошо, потому что твоим противникам приходится биться в тесноте, мешая друг другу… Нужно только вовремя увидеть свое преимущество и воспользоваться им…»)
Он успел пригнуться. Тяжелый самострельный болт ударился в дерево за его спиной. Метательный нож сам оказался в ладони, рванулся вперед из левой кисти – коротко, снизу вверх, почти без замаха… Такой бросок невозможно увидеть, пока острие не найдет цель. Оно и нашло: стрелок захрипел, выронил оружие и опрокинулся на спину с черной рукоятью, торчащей из кадыка. Но тут уж на Олега навалились все скопом. Он еще успел подумать, что Ярослав поступил умно, выбрав для засады не самых ловких и сильных, зато самых тяжелых и толстых: груз был велик, и верный сарматский меч под грудой тел вмиг оказался бесполезен. А ножа не было – он потянулся было за ним, но не достал. Он сумел еще дать кому-то коленом в зубы, кого-то ударил затылком в лицо, но тут его ударили сзади… Вспышка в глазах, боль, темнота, словно черные тучи, звуки вязнут в липком густом тумане, отдаляются и глохнут…
Однако, прежде чем померк свет, Олег успел разглядеть Новгородского князя. Тот выехал из-за деревьев с торжествующей усмешкой в заиндевевших усах.
– Ну, – медленно проговорил он. – Что скажешь теперь?
Глава 14
ПРИГЛАШЕНИЕ К ИСПОВЕДИ
Он не отрываясь смотрел в окно, на опостылевший дворик в грязных потеках – весна по календарю, но снег еще держится, не собираясь уступать… И ему вдруг стало остро жаль детства – того самого, когда до ужаса хочется лечь спать, а проснуться взрослым и – представлялось – беззаботным: можно не идти в школу и не писать контрольную по алгебре. Контрольная теперь и вправду, не грозит, зато…
– Вот бы сейчас поиграть в снежки, – с грустью сказал Глеб.
– Что?
– Я говорю, хорошо бы сейчас спуститься на улицу к тем пацанам и поиграть с ними в снежки. На худой конец слепить снежную бабу… Зима-то тю-тю. Последние денечки.
– Глеб, – умоляюще сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– На Игнач-Крест надежда невелика, – будто подслушав его мысли, сказал монах. – И помощи тебе не пришлют так же, как и не прислал ты.
– И что ты посоветуешь? – помертвевши, спросил Ярослав.
– Я постараюсь отвести от тебя опасность. Сейчас Батый в раздумье: его поход не укладывается в намеченные сроки. На Рязань он потратил неделю. Три дня – на Владимир, две недели на Торжок и Суздаль. Весной снег сойдет, его кони исхудают от бескормицы, увязнут в ваших северных болотах и не потянут обозы с награбленным. Его подданные не смогут осесть здесь – эти земли не годятся для кочевья. Реки набухнут и превратятся в озера. Батый понимает, что может увязнуть в этих местах. Но он также боится, что его войска, не взяв достаточно добычи, взбунтуются. У него будет единственный выход: повернуть на юг, в степи, чтобы успеть насытить своих нукеров золотом и вражеской кровью…
Ярослав поднялся со скамьи, несколько раз прошелся по горнице из угла в угол… Глаза, потухшие л было, снова загорелись алчным огнем. «Я дал ему в руки страшное оружие, – подумал Юлиан. – Русские княжества трясутся перед лицом неминуемой гибели (и продолжают умирать каждое в одиночку), они разобщены и деморализованы. Один лишь Ярослав отныне знает правду. Однако за это ему придется дорого заплатить. Наш король Бела будет рад такому сюзерену…»
– Позволь мне теперь удалиться, – сказал монах, сгибаясь в поклоне. – Я должен составить донесение своему господину.
– Ступай, – буркнул Ярослав, погруженный в собственные мысли. .
«Побывав во имя благоденствия Вашего, мой король, в улусе татар, – писал Юлиан при тусклом свете масляной лампы, – я попытался внушить главным предводителям язычников, что было бы опасной ошибкой идти в поход на королевство венгров-христиан, когда за незащищенной спиной имеется такой коварный противник, как Русь. И хотя у татарских мурз сохранилось желание идти на завоевание Рима и дальнейшего, внук Чингизхана Батый склоняется к мысли о разорении руссов и переносе военных действий юг, в прикаспийские степи. Чаши весов колеблются, мой господин, но Ваш покорный слуга все силы прилагает к тому, чтобы отвести опасность от Западной Европы. Смиренно тщу себя надеждой, что Вы не оставите меня в своей милости…» ;
…Еще при жизни Чингизхан разделил между сыновьями все захваченные земли и те, которым еще предстояло склонить колени. Старшему, Джучи, был предназначен улус с центром на реке Яике: Урал, Сибирь, Волга, Русь, Приднепровье и королевства Восточной Европы. Но знаменитый завоеватель умер в 1227 году. Умер и его сын Джучи. Батый, ставший во главе улуса, поклялся завершить то, что не успел осуществить его покойный дед…
Ярослав никогда не отличался особой набожностью, но тут его словно прорвало: едва дождавшись, когда за Юлианом закроется дверь, он рухнул на колени перед святым ликом Николы Чудотворца, покровителя Новгорода. Его губы запрыгали, взгляд блуждал… Высоколобый лысеющий старец, защитник невинно осужденных, смотрел князю прямо в глаза, и благословенный жест четко выписанной правой рукой – нежнейшей светло-розовой охрой по темно-коричневому – показался Новгородскому князю взмахом карающего меча: для каких дел просишь благости, нечестивец? А потом вдруг почудилось, будто с древней иконы глядит не святой Николай, а все тот же Юрий, бросившийся на лед Сити навстречу тяжелой татарской коннице. Только на этот раз лицо его было чистым, молодым и спокойным – то ли князь еще не знал, что скоро придется пасть в битве, то ли, вознесшись на небеса, успел забыть…
А вслед за этим и князь исчез. Всплыло нежное женское лицо… нет, лик – строгий, немного печальный, узкие яркие губы и глаза словно прозрачные завораживающие озера. Светло-русые волосы ниспадают волнами, струятся вниз, выбиваясь из-под жемчужной кики, почти закрывая собой драгоценные височные кольца с позолотой.
– Ты еще приползешь ко мне, тварь, – прошептал Ярослав. И сам испугался своих слов.
Заснеженные ели смиренно склонили ветви к самой земле. Весь лес в серебристо-белом инее напоминал сказочный терем – остановишься, залюбуешься, прислушаешься, и долетит до уха звон далеких хрустальных колокольчиков. Князь Олег заставил коня идти шагом, а сам, пригнувшись в седле, все старался не потревожить уснувшего сверкающего чуда. Он давно свернул с тракта и теперь медленно ехал по нетронутому снегу, бросив повод и любуясь красотой, что его окружала…
… И поэтому пропустил первый бросок. Что-то тяжелое, хрипящее навалилось сзади, послышался яростный крик… Конь дернулся, и двое разом упали с крупа и покатились, зарываясь в снег с головой. Мелькнул нож с длинным голубоватым лезвием – близко, у самого горла. Олег не думая перехватил запястье, вывернул, ударил локтем в чужой висок. Тот, что прыгнул ему на спину, теперь лежал, странно подогнув колени к животу. Остальные, бросившиеся было в атаку, резко остановились, образовав ровный полукруг, точно стая волков, обложившая оленя. Четверо. Пятеро. Шестеро…
Их было десятеро против одного. Но нападать они не спешили: все-таки князь был уже на ногах и стоял, чуть пригнувшись, сжимая в правой руке неразлучный сарматский меч, а в левой – отобранный у поверженного противника боевой нож. Нападавшие молчали, молчал и Олег. И так ясно (а рожи-то гладкие, подумалось отстранение, без морщин, не продубленные солнцем и морозом и никак не вяжутся с крестьянскими овчинными тулупами – недоглядел Ярослав).
Того, что стоял чуть впереди остальных – крепкого, будто грубо высеченного из целого дерева, в угадываемой под зипуном кольчуге, вооруженного датским боевым топором, Олег уже видел. Тот, кажется, сидел напротив, когда пировали в дружинной избе. Только имени он не запомнил: много народу, вино текло полноводной рекой… Жаль, хороший, должно быть, боец.
А пошел на такое…
А вот тот, который жался за чужие спины, был, напротив, знаком лучше некуда. Боярин Звяга Бирюч, из посадских. Интересно, что такого посулил ему Ярослав за предательство? Новых угодий, если присовокупит к своим владениям Житнев заодно с Белоозером? Некогда разбирать.
– Что застыли, трусы? – хищно спросил Олег, медленно перенося вес с ноги на ногу, будто пробуя сапогами землю: не подведи, родная! – Деритесь, коли хозяин велел! Или кишка тонка?
И обидно рассмеялся, перехватив чей-то замах на середине. Отпрянул, подождал, пока удар просвистит мимо, не задев, и не спеша, вроде лениво, провел мечом по чужим бедрам… Нападавший завыл от дикой, доселе незнакомой боли и осел на снег, орошая его алым. А Белозерский князь шагнул вперед, снова занося клинок над головой.
– Куда мы идем?
– Я хочу познакомить тебя с одним человеком.
Ольгес вздохнул и посмотрел в отцовскую спину, на прикрепленный над правым плечом длинный тяжелый меч, ясеневый щит и дорожную котомку. Вот так всегда. Ничего толком не объяснит – сам, мол, узнаешь, когда придет время.
С севера, из-за угрюмых круч, поросших кривобокими соснами, дул порывистый ветер. Юноша поплотнее запахнул на себе меховую куртку, поднял голову и смерил глазами расстояние до распадка, отмеченного чем-то более светлым, чем окружавшие бурые холмы (туф или песчаник), куда они с отцом стремились. Долго ли еще? Вроде бы совсем рядом, а шагаешь уже целый день (вышли-то на рассвете, а сейчас солнце клонилось к закату).
Ольгес привык к кочевой жизни. То, что ему, сыну мерянского князя, не пристало путешествовать по горам и лесам пешком, спать у костра, охотиться и самому чинить себе одежду, парнишку мало заботило. Другого он никогда не знал, а рассказы отца о былом воспринимались под настроение: иногда всерьез, чаще – как красивая сказка.
– А какая она была, моя мама? – спрашивал он, когда был маленький.
– Красивая, – скупо отвечал Йаланд Вепрь, глядя сквозь огонь костерка. – Ласковая. И очень добрая..
– Она была самая лучшая из всех, правда?
– Она была единственная. Других никогда и не существовало.
Когда Ольгес увидел свою седьмую зиму, Йаланд вырезал из ветви дуба крошечный, под стать детской руке, но почти настоящий меч. И стал обучать сына воинской науке – каждый день, утром и вечером, жара ли стояла на дворе, лютый мороз или хлестал проливной дождь. Мальчик, бывало, громко и отчаянно протестовал, случалось – плакал от боли и усталости… Йаланд был неумолим. «В этом мире, – говорил он, – у тебя только один шанс выжить: вовремя увидеть направленный тебе в горло клинок. И – убить самому, пока не убили тебя. Когда-нибудь ты поймешь…»
Небо из голубого стало розовым, затем фиолетовым. Уже догорал закат, когда в распадке показалось светившееся окошко. Ольгес к тому времени успел и несколько раз вспотеть, задыхаясь на крутых подъемах и продираясь через непролазные чащи, и снова замерзнуть, когда ледяной ветер забирался под куртку. Только гордость да упрямство не позволяли ему свалиться у ближайшего валуна, а заставляли переставлять затекшие ноги.
– Пришли, – сказал Йаланд.
Из темноты вдруг раздалось внятное рычание, и прямо на путников выскочили два огромных пса. Рука юноши сама потянулась к мечу, но отец остановил. Псы обнюхали их и, видимо, узнали Йаланда: Ольгес мог бы поклясться, что влажные собачьи губы растянулись в улыбке (заодно продемонстрировав клыки величиной со средний палец – просто так, на всякий случай). Избушка за крепким сосновым забором осветилась, скрипнула дверь, и неясная тень показалась на пороге.
– Здравствуй, Патраш, – сказал Йаланд, стараясь стоять неподвижно (собачки держались спокойно, даже вроде бы с ленцой, что выдавало в них отлично натасканных на человека убийц). – Отозвал бы своих сторожей, порвут ведь ненароком.
Тень хихикнула.
– Никак испугался, Вепрь?
– Я не один, я с сыном.
– В самом деле? Белун, Турка, а ну на место! А ты покажись, сын Йаланда, выйди на свет.
Юноша робко подался вперед. И в следующий миг, разглядев хозяина избушки, удивился, что у отца, оказывается, могут быть такие друзья. Дед Патраш больше всего походил на чем-то опечаленного лесного духа – раскосые глаза на узком лице, по цвету схожем с мореным дубом, черные с сединой волосы до плеч, перехваченные на голове обручем из сыромятной кожи, резкие складки в уголках губ. Одет он был в длинную холщовую рубаху с кожаными нарукавниками и козью безрукавку.
– Патраш, – вдруг послышалось с порога жилища. – Что же ты гостей в дом не пригласишь? У меня уж и ужин на столе стынет…
– Жена моя, – пояснил тот. – Даной звать. Заходи, Йаланд. Я рад тебе.
Избушка, куда они вошли, кудо по-мерянски, была, на взгляд Ольгеса, совсем крошечная, затерянная среди векового леса, и это тоже немного удивляло: меряне не любили селиться вот так, в одиночку, норовили все больше скопом, поставив дома вкруг, окнами во двор и глухой стеной наружу – не избы, а куриные насесты, топившиеся по-черному.
Глинобитную печь в правом углу украшал деревянный Джуйо-Юмо, бог огня и очага, покровитель дома. Джуйо-Юмо был краснолиц и рыжебород – его внешность могла бы показаться устрашающей, но если он и наказывал кого – то лишь вовсе уж нерадивых хозяев, у которых пусто в печи и сор по углам избы. В остальном же это был самый добрый из всех мерянских богов. Напротив, в красном углу, стоял дубовый стол, за который и усадили Йаланда и его сына. Им пришлось пригнуть головы, чтобы не удариться о потолок. Там, под закопченными стропилами, висело множество пучков трав. Каких именно – ни Ольгес, ни его отец не знали.
Путники поклонились по обычаю сначала очагу, затем хозяйке. Та ответила поясным поклоном, пригласила отужинать на скорую руку («Все-таки нас здесь явно ждали, – с удивлением подумал парнишка. – Откуда бы?»). На столе появились лепешки, козий сыр и кислое молоко. Дана вытащила из печи чугунок с горячей похлебкой.
– Давненько тебя не было в наших краях, – проговорил Патраш. – Едва ли не с тех пор, как сгорел твой идем.
Йаланд ничего не ответил, лишь задумчиво жевал лепешку и смотрел куда-то в темный угол, куда не доставал крошечный масляный светильник.
– Куда ныне путь держишь?
– Хочу поселиться на время в ваших краях. Мстислав сюда не достанет, а там – как знать, может, даст бог свидеться снова. Я бы припомнил ему мою Иргу. И отца.
Из-за домотканой занавески, делившей кудо пополам, послышался детский плач. Заслышав его, Данушка тут же вскочила, ойкнула, извинилась перед гостями и исчезла.
– Прибавление у меня, – гордо сказал Патраш. – Дочка.
– А сын где? – спросил Йаланд!
– Набегался за день, сейчас спит без задних ног.
Йаланд покачал головой.
– Не знал, что твоя семья так выросла. Думал обратиться к тебе с просьбой, а теперь…
И оба они почему-то посмотрели на Ольгеса. Тот смутился, так как не представлял пока, о чем речь. Понял только, что, возможно, жизнь его скоро изменится. И не знал, бояться ему или радоваться.
Малышка в люльке наконец успокоилась и заснула: голос Даны, мягкий, ласковый, точно флейта где-то далеко за северным морем, звучал все тише. А вместе с тем – странное дело – молодой Ольгес тоже почувствовал сонливость… Будто нежное пуховое одеяло невесомо опустилось сверху, накрыв с головой.
– … Еще мальчишкой я слышал о языческом капище, затерянном среди белозерских чащоб, – донеслось до него сквозь туман. – И тех, кто знал туда дорогу, убили свои же, чтобы сохранить все в тайне. Как думаешь, мог старый Мустай отыскать его?
– Не знаю. Ты сам понимаешь, меня сейчас одолевают совсем другие заботы.
– Надеешься поквитаться с Мстиславом? Он нынче силен, а ты, извини, слаб…
– Зато у меня есть сын. Мне бы хотелось, чтобы он смог укрыться у тебя, пока обо мне не забудут.
– Понятно.
– Как-то раз, много лет назад, ты назвал себя моим должником, – сказал Йаланд.
Патраш Мокроступ вздохнул.
– Я помню. Говоря по чести, мне не нравится то, что ты затеял. Но еще меньше мне хочется, чтобы обо мне сказали, будто я не отдаю долги.
Олег отскочил назад и прислонился к сосне, давая себе передышку. Четверо уже корчились на земле, кто – зажимая окровавленный живот, кто – подвывая в полный голос и нянча перебитую руку, а один, тот, что взмахнул мечом первым, лежал неподвижно, безвольно, точно тряпичная кукла, брошенная ребенком. Олег все искал глазами Ярослава, но тот прятался где-то сзади, за чужими спинами… Сколько же их? Десять? Двадцать? Он оттолкнулся спиной от дерева и сделал шаг вперед, шевельнув мечом: ну, кто смелый, подходи! Смелых не было – наемники Ярослава, щерясь и ругаясь сквозь зубы, попятились, выставив клинки перед собой…
(«Если тебе придется драться не на ровной земле, а в снегу, в воде или на острых камнях, – поучал Йаланд, – это хорошо, это значит, твои враги тоже вынуждены сражаться в неудобной позиции. Если ты дерешься один против многих – это тоже хорошо, потому что твоим противникам приходится биться в тесноте, мешая друг другу… Нужно только вовремя увидеть свое преимущество и воспользоваться им…»)
Он успел пригнуться. Тяжелый самострельный болт ударился в дерево за его спиной. Метательный нож сам оказался в ладони, рванулся вперед из левой кисти – коротко, снизу вверх, почти без замаха… Такой бросок невозможно увидеть, пока острие не найдет цель. Оно и нашло: стрелок захрипел, выронил оружие и опрокинулся на спину с черной рукоятью, торчащей из кадыка. Но тут уж на Олега навалились все скопом. Он еще успел подумать, что Ярослав поступил умно, выбрав для засады не самых ловких и сильных, зато самых тяжелых и толстых: груз был велик, и верный сарматский меч под грудой тел вмиг оказался бесполезен. А ножа не было – он потянулся было за ним, но не достал. Он сумел еще дать кому-то коленом в зубы, кого-то ударил затылком в лицо, но тут его ударили сзади… Вспышка в глазах, боль, темнота, словно черные тучи, звуки вязнут в липком густом тумане, отдаляются и глохнут…
Однако, прежде чем померк свет, Олег успел разглядеть Новгородского князя. Тот выехал из-за деревьев с торжествующей усмешкой в заиндевевших усах.
– Ну, – медленно проговорил он. – Что скажешь теперь?
Глава 14
ПРИГЛАШЕНИЕ К ИСПОВЕДИ
Он не отрываясь смотрел в окно, на опостылевший дворик в грязных потеках – весна по календарю, но снег еще держится, не собираясь уступать… И ему вдруг стало остро жаль детства – того самого, когда до ужаса хочется лечь спать, а проснуться взрослым и – представлялось – беззаботным: можно не идти в школу и не писать контрольную по алгебре. Контрольная теперь и вправду, не грозит, зато…
– Вот бы сейчас поиграть в снежки, – с грустью сказал Глеб.
– Что?
– Я говорю, хорошо бы сейчас спуститься на улицу к тем пацанам и поиграть с ними в снежки. На худой конец слепить снежную бабу… Зима-то тю-тю. Последние денечки.
– Глеб, – умоляюще сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44