Приказание немедленно исполнили Архидиакон не сопротивлялся, не столько потому, что противники были явно сильнее его, а потому, что терял энергию и слабел с каждой минутой. Его разложили на полу, и Манассия принялся терзать одежду, пока не обнажил грудь. Тогда грек поднял со стола Грааль и водрузил на живую подставку, а тьма за окном продолжала сгущаться, крутясь бешеными цветными вихрями.
Архидиакон услышал над собой голоса. Говорил Грегори: «Разве ты не будешь чертить знаки? А как же обряд?» Ему отвечал грек: «Мы выше этой мишуры. Есть только один знак — кровь, которой я наполню чашу, и только один обряд — наша воля. Что до тебя, вспомни того, кого ты убил, держи его образ в сознании, дай ему влиться в этого человека. Остальное предоставь нам с Манассией».
Мгла скрыла все, сомкнулась наверху, затопила сознание, и долгое время архидиакон ощущал лишь пустую, безбрежную ночь. Потом в ней появились три светящиеся точки, каждая из них излучала поток направленной силы. Он твердо знал, что она направлена не совсем на него, и каждый поток или луч отличается от другого. Ближайший к нему, самый неустойчивый, дрожал и вибрировал, он походил на людскую злобу — багровый, изменчивый, слишком земной. Источник этой злобы, ее центр, звавшийся на покинутой ими земле Грегори Персиммонсом, сотрясали страсти, присущие только человеку. Архидиакон спокойно встретил этот удар, раскрыл себя, предоставив мятущемуся духу обрести утоление всех его желаний. Не эти страсти наполняют адскую бездну, не они рождают последний, окончательный отказ.
Но багровый сумбур Персиммонса направляли и контролировали силы более могущественные. Другой центр излучал совсем иную энергию, и архидиакон понял, что ему понадобятся все силы, чтобы встретить ее напор. Древнее черное знание пыталось проникнуть в него, ведение мерзких, смертельно опасных вещей, безумие, болезнь, месть богов. Это был голод, заставляющий тварь пожирать самое себя, утолимый лишь самым страшным ядом. Смерть вторая, бессмертная сама, неслась через мир вечный, гонимая смертным голодом. Архидиакон еще не знал, куда она мчится и зачем. Луч трепетал где-то над ним и исчезал во мраке, примерно там, где тьма закрывала Чашу. Он чувствовал, что сейчас смысл этого луча откроется ему, и духовным усилием утвердил совершенство всего, что родится.
Едва он сделал это, луч задрожал и почти угас. Третий луч прошел над ним, потрясая до самых глубин все его существо. Он не содержал в себе ни цели, ни страсти, ни голода, ни поисков, ни лжи — одно лишь полное отрицание. Смертный разум не может постичь желания, не основанного на чем-то естественном, даже жажда смерти, и та лишь предшествует святости рождения. Но третий луч отрицал любое желание, и естественное, и противоестественное, и понятное, и непостижимое. Он стремился не к смерти, а к полному небытию, сокрушающему все и увлекающему за собой в бездну. Архидиакон почувствовал, что сползает туда, хотя луч проходил рядом; что ж, основания мира должны стоять крепко, иначе и он, и мир исчезнут навеки. Но основания эти, если они и были, куда-то ушли, отделились от него. Он в отчаянии взывал к Богу, и Бог его не слышал. Три потока неслись своими путями, а он, ослабевший и беспомощный, ждал продолжения конца.
Ненадолго ему стало легче. Тусклые проблески сознания отмечали отдельные фрагменты окружающего: до него доносилось чье-то дыхание, он чувствовал холодок Чаши у себя на груди, давление веревок. Потом медленно и очень плавно реальные ощущения опять покинули его, он понимал только, что его влекут — но куда? Кажется, он двигался. Впереди его ждала неизбежная встреча, и ему было очень страшно. Некий союз приуготовлен был там. Тьма над ним приняла форму, и он понял, что там кто-то есть. Это создание, как и он, противилось чудовищному союзу, но, как и он, не могло сопротивляться неумолимому, беспощадному движению.
Все ближе и ближе, через нездешние времена и пространства, тянуло их друг к другу; страсть, смерть и отрицание собирали жертвы из разных миров и соединяли их. Грудь архидиакона снова ощутила холодок Чаши, и он понял, что новое испытание нисходит в него, словно бы через Грааль. Он ощущал уже не Грааль, а человеческое существо, различал измученное, беспокойное лицо, на него с отчаянием смотрели чьи-то глаза. Существо витало над ним, и его сознание, невольно измененное присутствием нового персонажа, переключилось на новые ощущения. Что-то требовательно стремилось войти в природу архидиакона; чужая воля пользовалась силой и властью Чаши, вобравшей Кровь, в которой — все сущее; он и этот, другой, сейчас рухнут друг в друга навеки. Но и эта мысль ушла, больше он не помнил, не думал, не чувствовал.
Именно тогда, когда архидиакон канул в полное забытье, умельцы, трудившиеся над ним, почуяв близость цели, собрали усилия в едином волевом потоке. Грааль завибрировал в ответ.
Повинуясь приказу грека, Грегори сосредоточился на том несчастном создании, которое недавно убил, отчасти — безопасности ради, отчасти — для забавы, отчасти же, наконец, в жертву своему богу. Он окинул мысленным взором всю его жалкую жизнь, начиная с того момента, когда он обрел власть над ним, уличив в мелком воровстве, и дальше, через годы рабства и унижений, через робкие попытки освободиться, одна из которых и привела этого червя к смерти. До самой последней минуты Петтисон подчинялся приказам Грегори. Отправляясь на последнюю встречу, он надел белье без меток, не взял с собой документов, а немногие вещи оставил в сумке на станции метро. Он уничтожил билет, как сомнамбула, не в силах преодолеть чары хозяйской власти. Но власть эта не оставила его и после смерти. Обыскав запредельный край, она нашла в стране теней его неприкаянную душу. Грегори крепко держал эту душу в уме, и она, дотоле одиноко блуждавшая в бездне, устремилась к своему повелителю, как за несколько дней до этого устремлялся вызванный им дух младенца Адриана, только еще быстрей, ибо теперь призывали ее трое. Над Граалем возник причудливый, призрачный шар, сгустился, обрел очертания тела и лица. Чаша едва виднелась в слабом зеленоватом свете, призрак над ней все быстрее обретал оболочку человека. Грегори невольно ухмыльнулся, когда перед ним мелькнули в тумане знакомые черты, и удвоил усилия, стремясь довершить двойное жертвоприношение своему страшному властелину. Воля троих брала верх. Тень Петтисона опускалась и распластывалась над неподвижным телом, распростертым на полу, она обтекала его и уже начала просачиваться внутрь. Грегори совершенно изнемог и готов был остановиться, едва последние клубы туманного облика растаяли в грозном сиянии Грааля; но знания и силы его сообщников не сдавались, они еще не достигли цели.
Сочетание двух жертв требовало иного завершения.
И в следующий миг оно наступило.
Слабое сияние Чаши померкло и исчезло. Тьма заклубилась по комнате, и в центре ее, там, где находился Грааль, что-то запульсировало, будто ожило самое сердце непроглядной ночи. Биение это возникло лишь на короткое мгновение, а потом внезапно Чаша взорвалась фонтанами ослепительного золотого света. Взревели незримые трубы. Грааль полыхал яростным пламенем, от него исходил гул, сотрясавший воздух, — чародеи коснулись самой сути Чаши, и она ожила в своей торжествующей и слепящей силе. Никто не взялся бы утверждать, насколько реальны голоса труб и золотой свет, но что-то, несомненно реальное, сковало три луча воли и обрушило на их истоки ими же собранные силы. Одновременно тело, простертое на полу, оделось нерушимым покровом. Грааль больше не стоял на груди архидиакона, он поднимался, заставив черных иерофантов отпрянуть. Грааль поднимался, и вслед за ним вернулся из глубин человек, служивший основанием Чаши, он взглянул и увидел, как она сияет во тьме, услышал литанию на незнакомом языке, которая, едва коснувшись его слуха, стала привычной и понятной.
— Да восславят Господа спасенные Им, — пел могучий голос, и со всех сторон, наполняя пространство звуком и светом, грянул хор:
— Ибо вовек милость Его!
— Избавленные от тенет врага, — пел голос, и хор вторил ему:
— Ибо вовек милость Его!
Архидиакон шевельнул руками, и веревки, крепко державшие его, упали. Он привстал, когда Грааль, или то, во что теперь обратился Грааль, двинулось вперед и ввысь. Ощущение ужасного вторжения в его природу разом исчезло. На миг мелькнуло лицо, вроде бы знакомое, но теперь свободное, радостное, благоговейное. Архидиакон мельком увидел и узнал Кеннета, но тут же потерял из вида, потому что снова нахлынули светоносные валы литании:
— Он поверг народы, великие злые множества, ибо вовек милость Его!
— Низринул могучих царей! Ибо вовек милость Его!
Архидиакон уже стоял. Перед ним была все та же грязная комнатушка, и ни свет, ни тьма больше не скрывали ее убожества. Напротив него стоял король-священник и держал в простертых руках Чашу. За спиной Иоанна архидиакон заметил троих. Грегори Персиммонс неподвижно лежал ничком; Манассия, опрокинутый на спину, корчился и трясся, как раздавленный червяк; грек лежал, неестественно выгнувшись, опираясь на пятки и затылок.
— Я — Иоанн, — заполнил все пространство комнаты ясный звенящий голос. — Я — провозвестие всего, что есть и будет. Вы, взалкавшие Грааля, примите от меня то, к чему вы стремитесь — то, что вы есть. Праведный останется праведником, мерзкий да пребудет в мерзости. Ищущий отрицания нашел его во мне; ищущий разрушения обрел его во мне; принесший жертву обрел ее во мне. Я друг друзьям моим и возлюбленный возлюбивших меня, через меня обретете мир, ибо я — это я, и я — этот Тот, Кто послал меня. Война окончена, но грядет другая. Совершите то, что должны совершить, пока ваше время еще с вами.
Архидиакон видел, как Грегори зашевелился и с трудом поднялся на ноги. Манассия прекратил дергаться и затих. Грек уронил голову и рухнул на пол.
— Грегори Персиммонс, — властно повелел голос, — тебя ждут совсем рядом. Может ли человек принести в жертву брата своего и примириться через то со своим богом? Ты умрешь, как умер погубленный тобой, и в конце я примирюсь с тобой, ибо меня ты искал, и никого другого.
Грегори тупо повернулся и пошел к двери. Король-священник протянул архидиакону Чашу.
— Друг и брат, — сказал он, — остальное — твоя забота. Один из твоих друзей здесь, внизу, о другом не беспокойся, он со мною. Возьми Чашу, освободи друга и возвращайся. Я приду к тебе завтра.
Архидиакон будничным жестом принял Грааль. Чаша сверкала, как в тот, последний раз, когда он держал ее в руках. Он посмотрел на людей, лежащих на полу; взглянул в лицо короля-священника — оно сохраняло торжественный свет в наступившем сумраке; немного неуклюже поклонился ему и отправился в подвал.
Наверху проснулась Джесси, ее разбудил приглушенный свет. Прямо перед ней стоял давешний незнакомец, с которым Адриан играл в парке.
— Вставай, — велел он. — Твоего хозяина забрала полиция, а мы должны вернуться в Фардль. За малыша не беспокойся, он будет спать.
Человек в сером легко поднял из кроватки спящего Адриана, завернул в одеяло и повторил:
— Идем. Собирайся. Я подожду у дверей.
Джесси так и не поняла, как оказалась в Фардле. Кажется, они быстро двигались по проселочным дорогам. Наверное, в автомобиле. Позже она пыталась рассказать об этом подруге.
— Я была такая сонная, ничего не соображала. Может, меня ангел нес. Нет, как же замечательно, что полиция вовремя добралась до мистера Персиммонса. Если бы он пристал ко мне, уж не знаю, хватило бы мне духу отказать ему.
— Ну и что? — удивилась подруга — Зато у тебя дом бы остался, и денег, я думаю, несчитано.
— Да ты что! — возмутилась Джесси. — Что ж, мне так и быть вдовой висельника? А он еще и убийца. Ну ты и скажешь, Лиззи! Я девушка порядочная. Это же все равно, что на панель идти.
Глава 18
Кастра Парвулорум
Герцог провел ночь у архидиакона. Оба они спали беспокойно, хотя легли довольно поздно. Им удалось успеть на последний поезд, идущий до узловой станции в пяти милях от Фардля. И в поезде, и потом, на проселочной дороге, архидиакон никак не мог справиться с Граалем. Уходя из лавки на Лорд-Мэр-стрит, он захватил лист бумаги, дабы не смущать неверующих видом служебного сосуда на улице, но бумага расползалась, края то и дело разъезжались, и Чаша вылезала на свет. В вагоне им попался жизнерадостный, слегка подвыпивший турист, развеселившийся еще больше при виде потира и полдороги потешавшийся над церковью и клиром.
Архидиакон забеспокоился, не ввел ли он в соблазн одного из малых сих, еще не отрешившихся от суеты. Но, выйдя на проселок, он обрел обычную невозмутимость, а придя домой, отверг предложение герцога дежурить по очереди возле Чаши.
— Я совсем сплю, — виновато, но твердо сказал он. — В конце концов, день выдался трудный. Как кто-то говорил, дайте мне встретить Бога на свежую голову.
— Доктор Джонсон, — машинально ответил герцог и улыбнулся. — Наверное, вы правы. Не зря же Он даровал нам сон.
— Ибо вовек милость Его, — совершенно серьезно откликнулся архидиакон, и они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.
Рано поутру Барбара Рекстоу проснулась у себя в коттедже. Она тихонько, чтобы не разбудить Лайонела, встала и вышла на крыльцо. Неподалеку, в траве, Адриан играл с человеком в сером, которого она так и не смогла вспомнить днем раньше. Рассмеявшись, Барбара подбежала к ним. Адриан — свежий и неугомонный — кинулся к ней со всех ног и тут же обрушил на мать кучу новостей и приветствий, а она пыталась слушать и все поглядывала на незнакомца, ожидая разъяснений.
— Грегори Персиммонс арестован, — сказал человек в сером. — Он признался в убийстве, а поскольку я был там, я привез вашего сына. Он прекрасно спал, а с тех пор, как проснулся, мы играем здесь.
Барбара одной рукой держала сына, другой откидывала со лба непокорный локон. Мелькнул длинный шрам на запястье.
— Очень любезно с вашей стороны, — проговорила она, — Но как же мистер Персиммонс?.. Какой ужас!
— Миссис Рекстоу, вы и в самом деле так думаете? — с улыбкой спросил незнакомец.
Барбара вспыхнула и посерьезнела.
— Нет, — сказала она. — По крайней мере, я не удивляюсь. С тех пор как я вас встретила, я иначе отношусь к мистеру Персиммонсу.
— Вот и хорошо, — начал пресвитер Иоанн, но его прервал громкий возглас Адриана.
— Потише, милый, — рассеянно сказала Барбара, — Что ты говоришь? В церковь? Пойдем, если хочешь. Боюсь, — добавила она, глядя на Иоанна и снова краснея, — мы ходим в церковь реже, чем надо.
— Но ведь это — средство, — отвечал ее собеседник. — Одно из средств. Наверное, самое лучшее почти для всех, а для некоторых и вовсе единственное. Не скажу, что оно так уж важно, но средства либо есть, либо их нет. Если вы ими не пользуетесь, не стоит из-за этого горевать. Если они вам нужны, не стоит пренебрегать ими.
— Да, — не совсем уверенно сказала Барбара. — Вот Лайонела в детстве просто затравили этим, и теперь его в церковь не затащишь…
— Враги человеку домашние его, — грустно улыбнулся Иоанн, но в ответ на ее недоуменный взгляд продолжать не стал, а просто произнес:
— Надо пойти. Сегодня утром Адриан обещал прислуживать мне.
— Прислуживать? — удивилась Барбара. — Но ведь он не сможет! Ему пятый год, он ничего в этом не понимает…
— У него все прекрасно получится, миссис Рекстоу, — успокоил ее Иоанн, а его юный друг снова вмешался, воззвав к Барбаре:
— Мама! Мы играли в крикет! Ты будешь после завтрака с нами играть?
— Мы же собирались идти в церковь, милый, — удивилась Барбара.
— Ну, после церкви. Будешь?
Впрочем, ответа он ждать не стал. На крыльцо вышел Лайонел в пижаме, и Адриан бросился к отцу, спеша сообщить жизненно важные новости. Взрослые неторопливо пошли за ним.
Новость об аресте Персиммонса потрясла Лайонела разве что своей неожиданностью. Он тут же с ужасом взглянул на Адриана, словно вопрошая судьбу об участи, уготованной этой невинной, непоседливой маленькой жизни. Барбара предложила позавтракать или просто выпить кофе с печеньем перед тем, как идти в церковь, и упорхнула в коттедж вместе с Адрианом. Тогда Иоанн сказал Лайонелу:
— Он может и спастись.
Лайонел взглянул на него, чувствуя, как зреет очередная химера.
— О, да, — растерянно ответил он. — Да, конечно, но мне все кажется, что его поджидает какой-то удар…
— Очень может быть, — кивнул незнакомец. — Но ведь и удар иногда приводит к счастливым последствиям. Эти вещи не злы по сути. Вы слишком боитесь их.
— Да я всего боюсь, — неожиданно откровенно ответил Лайонел. — И совершенно не понимаю, как остальные не боятся. В городе столько всяких опасностей, но там ты оглушен и ослеплен. А здесь так спокойно, тихо… волей-неволей думаешь: что за этим кроется?
— Разве в жизни нет ничего хорошего? — спросил пресвитер Иоанн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25