Он протянул руку себе за спину и заперся на задвижку. Огни в носовом
отсеке вспыхнули ярче. Моторы тихо гудели. Эдди повернулся к зеркалу -
хотел посмотреть, насколько скверный у него вид - и вдруг на него
нахлынуло жуткое, пронизавшее все его существо ощущение: чувство, что за
ним кто-то наблюдает.
"Эй, ты, брось, понял, - тревожно подумал он. - Тебя считают самым
не-параноидным малым на свете. Потому тебя и послали. Потому..."
Но внезапно ему показалось, что в зеркале отражаются не его глаза, не
светло-карие, почти зеленые глаза Эдди Дийна, от взгляда которых за
последние семь лет из его двадцати одного года растаяло столько сердец,
которые помогли ему раздвинуть столько пар хорошеньких ножек, не его
глаза, а чужие, незнакомые. Не карие, а голубые, цвета выгоревших
"ливайсов". Холодные, с прицельным взглядом - неожиданное чудо калибровки.
Глаза бомбардира.
Эдди увидел - ясно увидел - что в них отражается чайка, спикировавшая
на разбивающуюся волну и что-то выхватившая из нее.
Он успел беспомощно подумать: Господи, да что же это за хреновина? -
и понял, что это не пройдет; что его все-таки вырвет.
За полсекунды до начала рвоты, за те полсекунды, что он продолжал
смотреть в зеркало, он увидел, как голубые глаза исчезли... но перед этим
у него вдруг появилось ощущение, что в нем - два разных человека, что он
одержим, как та девочка в "Изгоняющем дьявола".
Он отчетливо почувствовал в своем сознании какое-то новое сознание и
услышал мысль - не свою, а больше похожую на голос по радио: "Я прошел. Я
в небесном вагоне".
Было и что-то еще, но этого Эдди уже не слышал. Он был слишком занят:
старался блевать в раковину как можно тише.
Как только рвота кончилась - не успел он еще и рот вытереть -
случилось такое, чего с ним до сих пор никогда не бывало. Не стало ничего
- только пустота, провал в сознании, длившийся один страшный миг. Как
будто в газетной колонке аккуратно и полностью замазали одну-единственную
строчку.
"Что это? - беспомощно подумал Эдди. - Что это за фигня чертова?"
Потом его опять начало рвать, и, возможно, это было к лучшему: как ни
ругай рвоту, а одно хорошее свойство у нее есть - пока тебя выворачивает,
ты больше ни о чем не думаешь.

"Я прошел. Я в небесном вагоне, - подумал стрелок. И через секунду:
"Он видит меня в зеркале!"
Роланд попятился - не ушел, а лишь попятился, как ребенок, который
отступает в самый дальний угол очень длинной комнаты. Он находился внутри
небесного вагона; он находился также внутри другого человека - не себя
самого. Внутри Невольника. В этот первый момент, когда он был уже почти на
переднем плане (он мог описать это только так), Роланд был больше, чем
внутри; он почти был этим человеком. Он чувствовал, что этот человек
болен, хотя не понимал - чем, чувствовал, что его сейчас вырвет. Роланд
знал, что, если ему понадобится, он сможет управлять телом этого человека.
Он будет ощущать страдания этого тела, его будет одолевать
обезьяноподобный демон, владеющий этим человеком, но если ему понадобится
управлять им, он сможет.
Или он сможет остаться здесь, никем незамеченный.
Когда у невольника прошел приступ рвоты, стрелок прыгнул вперед - на
этот раз на самый передний план. Он очень мало понимал в этой странной
ситуации, а действовать в ситуации, которую не понимаешь, значит
нарываться на самые ужасные последствия, но ему было необходимо узнать две
вещи - и нужда эта была так отчаянно велика, что перевешивала все
возможные последствия.
На месте ли еще та дверь, через которую он вошел сюда из своего мира?
И если да, то там ли еще его физическое "я", бесчувственное,
необитаемое, быть может, умирающее или уже умершее без своей внутренней
сущности, которая бездумно управляла его легкими, и сердцем, и нервами?
Даже если его тело еще живо, быть может, оно проживет лишь до наступления
ночи. А тогда вылезут кошмарные омары и начнут задавать свои вопросы и
искать на берегу, чем бы пообедать.
Он резко повернул голову, которая на миг стала его головой, и быстро
оглянулся назад.
Дверь все еще была на месте, позади него. Она стояла в его
собственном мире, открытая, ее петли уходили в сталь этого чудного
нужника. И - да - вот он лежит, Роланд, последний стрелок, лежит на боку и
держит на животе перевязанную правую руку.
"Я дышу, - подумал Роланд. - Придется мне вернуться назад и
передвинуть мое тело. Но сначала надо сделать другие дела. Дела..."
Он покинул сознание невольника и отступил назад, наблюдая, ожидая,
стараясь понять, знает ли невольник, что он здесь, или нет.

После того, как рвота прекратилась, Эдди продолжал стоять, согнувшись
над раковиной и зажмурившись.
Вырубился на секунду. Что это было - не знаю. Оборачивался я или нет?
Он ощупью нашел кран и пустил прохладную воду. Не открывая глаз, он
плескал ее на лоб, на щеки.
Когда больше тянуть стало невозможно, он снова поднял взгляд на
зеркало.
Оттуда на него взглянули его собственные глаза.
И чужих голосов у него в голове не было.
И никакого чувства, что за ним наблюдают.
"У тебя был мгновенный глюк, Эдди, - объяснил ему великий мудрец и
выдающийся торчок. - Довольно обычное явление при подходняке".
Эдди посмотрел на часы. До Нью-Йорка оставалось полтора часа. По
расписанию посадка в 4:05 дня по Восточному времени, но на самом деле
будет точно полдень. Тут-то все и решится.
Он вернулся на свое место. Его джин стоял на подлокотнике. Едва он
сделал два глотка, как снова подошла стюардесса и спросила, не нужно ли
ему еще чего-нибудь. Он открыл рот, чтобы сказать "нет"... и тут опять
наступила эта странная отключка.

- Будьте добры, я бы хотел что-нибудь поесть, - сказал стрелок ртом
Эдди Дийна.
- Скоро мы подадим горячие закуски.
- Но я прямо умираю от голода, - сказал стрелок, и это была чистая
правда. - Что угодно, хотя бы бопкин...
- Бопкин? - военная женщина смотрела на него, сдвинув брови, и
стрелок вдруг заглянул в сознание невольника. Сэндвич... это слово было
далеким-далеким, как "шум моря" в раковине.
- Хотя бы сэндвич, - сказал стрелок.
Военная женщина с сомнением сказала:
- Ну что же... у меня есть с рыбой, с тунцом...
- Вот и отлично, - ответил стрелок, хотя ни про какую рыбу-дудца в
жизни не слыхивал. Да ведь нищим выбирать не приходится.
- Вид у вас действительно бледноватый, - сказала военная женщина. - Я
думала, что вас укачало.
- Это от голода.
Она одарила его профессиональной улыбкой.
- Сейчас я вам что-нибудь подкину.
"Подкину?" - растерянно подумал стрелок. В его мире подкинуть было
жаргонное слово, означавшее "взять женщину силой". Неважно. Ему принесут
еду. Он понятия не имел, сможет ли пронести ее через дверь обратно, к
телу, которое в ней так нуждалось, но не все сразу, не все сразу.
"Подкину", - подумал он, и голова Эдди Дийна несколько раз качнулась
из стороны в сторону, словно он не мог поверить, что услышал такое.
Потом стрелок опять отступил назад.

"Нервы, - уверял его великий оракул и выдающийся торчок. - Просто
нервы. Это все - часть подходняка, братишка".
Но если дело в нервах, то почему его охватывает эта странная
сонливость - странная, потому, что он должен был бы ощущать зуд, не мог бы
ни на чем сосредоточиться, ему бы дико хотелось извиваться и чесаться, как
всегда бывает перед настоящей ломкой; даже если бы у него раньше не бывало
"подходняка", о котором говорил Генри, оставался тот факт, что он
собирается пронести через Таможню США два фунта марафета, то есть
совершить преступление, которое карается не менее, чем десятью годами
заключения в федеральной тюрьме, а теперь у него, кажется, еще и провалы
сознания начались.
И все же - эта сонливость.
Он снова отхлебнул джина с тоником, потом дал своим глазам медленно
закрыться.
Почему ты отключился?
Я не отключался, а то она бы тут же помчалась за чемоданчиком первой
помощи.
Ну, тогда вырубился. Все равно нехорошо. Ты раньше никогда в жизни
так не вырубался. ОТРУБАЛСЯ - да, но не ВЫРУБАЛСЯ.
И с правой рукой у него что-то странное. Какая-то неопределенная
пульсирующая боль в кисти, как будто по ней недавно били молотком.
Не открывая глаз, Эдди согнул и разогнул ее. Не болит. Не дергает.
Голубых бомбардирских глаз тоже нет. А отключки - это просто сочетание
подходняка с основательным приступом того, что великий оракул и выдающийся
и т.д. и т.п., несомненно, назвал бы "мандраж контрабандиста".
"Но я все равно сейчас засну, - подумал он, - И что будет?"
Мимо него, как оторвавшийся воздушный шар, проплыло лицо Генри. "Не
беспокойся, - говорил Генри. - Ты будешь в порядочке, братик. Ты прилетишь
в Нассау, поселишься в отеле "Акинас", в пятницу, поздно вечером, зайдет
мужик. Из стоящих парней. Он тебя отоварит так, чтобы тебе хватило на весь
уик-энд. В воскресенье, опять же поздно вечером, он принесет марафет, а ты
ему дашь ключ от абонированного сейфа. В понедельник утром ты все
сделаешь, как обычно, как велел Балазар. Этот малый не подведет; он знает,
как надо. В понедельник же, в полдень, ты улетишь, и при таком честном
лице, как у тебя, ты пройдешь досмотр только так, с ветерком, и еще солнце
не сядет, а мы уже будем рубать бифштексы в "Искорках". Все пройдет с
ветерком, братик, с прохладным, приятным ветерком".
Но ветерок оказался довольно-таки жарким.
Беда Эдди и Генри заключалась в том, что они были, как Чарли Браун и
Люси. Они отличались от них только тем, что Генри иногда придерживал
футбольный мяч, чтобы Эдди мог по нему ударить - не часто, но иногда. Эдди
даже как-то раз, во время очередного героинового кайфа, подумал, что надо
бы написать Чарльзу Шульцу письмо. "Дорогой м-р Шульц, - написал бы он, -
напрасно у вас Люси ВСЕГДА в последний момент поднимает мяч вверх. Ей бы
надо время от времени придерживать его на земле. Не так, чтобы Чарли Браун
мог заранее догадаться, когда она это сделает, понимаете? Иногда она могла
бы оставлять мяч на земле, чтобы он мог по нему ударить, три, даже четыре
раза подряд, а потом целый месяц - ни разу, потом один раз, потом
три-четыре дня ни разу, ну, вы, наверно, поняли мою идею. Вот от этого
пацан бы ПО-НАСТОЯЩЕМУ охерел бы, правда?"
Эдди точно знал, что пацан от этого охерел бы по-настоящему.
Он знал это по опыту.
"Из стоящих парней", сказал Генри, но тип, который заявился, оказался
смугловатым гаденышем с британским выговором, усиками в ниточку, точно в
фильме "черной серии" сороковых годов, и желтыми зубами, которые все
загибались внутрь, как зубья очень старого капкана.
- Ключ у вас, сеньор? - спросил он, только из-за его произношения,
какое вырабатывают в британских аристократических школах-интернатах, это
слово прозвучало, как "синий ор".
- С ключом порядок, если вы об этом, - сказал Эдди.
- Тогда дайте его мне.
- Так не пойдет. Предполагается, что у вас кое-что есть, столько,
чтобы мне хватило на уикэнд. Предполагается, что в воскресенье вечером вы
мне принесете еще кое-что, и тогда я отдам вам ключ. В понедельник вы
отправитесь в город и при помощи этого ключа получите что-то другое. Что
именно, я не знаю, потому как это не мое дело.
Вдруг в руке гаденыша оказался маленький плоский вороненый
автоматический пистолет.
- Почему бы вам не отдать его прямо сейчас, сеньор? Я сэкономлю время
и силы, а вы спасете себе жизнь.
Глубоко внутри у Эдди Дийна - хоть он и был торчком - скрывался
стальной стержень... Генри знал это; что более важно, знал это и Балазар.
Поэтому Эдди и послали. Большинство из них считало, что он поехал, потому
что прочно сидит на крючке. Он знал это, и Генри знал, и Балазар тоже. Но
только он и Генри знали, что он бы все равно поехал, даже если бы на дух
не переносил наркоту. Ради Генри. Балазар в своих расчетах до этого не
допер, но к ебаной матери Балазара.
- Почему бы тебе прямо сейчас не убрать эту штуку, гаденыш? - спросил
Эдди. - Или, может, ты хочешь, чтобы Балазар прислал сюда кого-нибудь
выковырять у тебя глаза ржавым ножом?
Гаденыш улыбнулся. Пистолет исчез, как по волшебству; на его месте
оказался маленький конвертик. Гаденыш вручил его Эдди.
- Я, знаете ли, просто пошутил.
- Ну, допустим.
- Увидимся в воскресенье вечером.
Он направился к двери.
- Я думаю, тебе лучше подождать.
Гаденыш обернулся и поднял брови:
- Вы думаете, я не уйду, если захочу?
- Я думаю, если ты уйдешь, а товар окажется говном, меня завтра здесь
не будет. И тогда ты окажешься в глубокой жопе.
Гаденыш помрачнел. Он сел в единственное в номере кресло и стал
ждать, а Эдди вскрыл конвертик и высыпал из него немного коричневого
порошка. Вид у порошка был зловещий. Эдди взглянул на гаденыша.
- Я знаю, как он выглядит, он с виду похож на говно, но это только с
виду, - сказал гаденыш. - А качество отличное.
Эдди оторвал листок от лежавшего на письменном столе блокнота и
отделил от кучки коричневого порошка щепотку. Он потер ее в пальцах, потом
втер в небо. Через секунду он сплюнул в мусорную корзинку.
- Ты что, подохнуть хочешь? Жизнь надоела?
- Это все, что есть. - У гаденыша сделался еще более мрачный вид.
- У меня на завтра заказан билет, - сказал Эдди. Это было вранье, но
он не думал, что у гаденыша хватит ума проверить. - На Трансмировые
Авиалинии. Я это сделал по собственной инициативе, на случай, если связной
вдруг окажется такой разъебай, как ты. Я ничего не имею против. Мне так
даже легче, я не создан для такой работы.
Гаденыш сидел и размышлял. Эдди сидел, собрав все силы, чтобы не
двигаться. Ему хотелось двигаться; хотелось извиваться, дергать плечами и
вилять бедрами, танцевать би-боп и плясать джайв, трещать суставами и
чесать, где чешется. Он даже чувствовал, что его глазам все время хочется
скользнуть к кучке коричневого порошка, хотя знал, что это - отрава. Он
вмазался нынче утром, в десять; с тех пор прошло десять часов. Но если он
сделает хоть что-нибудь из того, чего ему хочется, ситуация изменится:
ведь смугловатый гаденыш не просто размышляет, он наблюдает за Эдди,
пытается вычислить, насколько он силен.
- Может, я сумею найти что-нибудь, - сказал он наконец.
- Да уж постарайся, - сказал Эдди. - Но ровно в одиннадцать я выключу
свет и вывешу на двери табличку "ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ", и если после этого
кто-нибудь постучится, я тут же позвоню дежурному и скажу: ко мне кто-то
ломится, пришлите охранника.
- Сука ты ебаная, - с безукоризненным британским выговором сказал
гаденыш.
- Нет, - сказал Эдди, - просто ты надеялся меня ебнуть. А я приехал,
скрестив ноги. Так что придется тебе заявиться до одиннадцати с
чем-нибудь, что мне подойдет - или будешь ты не простой гаденыш, а дохлый.

Гаденыш вернулся задолго до одиннадцати: он вернулся к девяти
тридцати. Эдди догадался, что другой товар все это время лежал у него в
машине.
На этот раз порошка было чуть побольше. Он был, правда, не белый, но
все же цвета потускневшей слоновой кости, что обнадеживало, хотя и слабо.
Эдди попробовал на вкус. Как будто ничего. По правде говоря, даже
больше, чем ничего. Вполне прилично. Он свернул бумажную трубочку и втянул
порошок ноздрями.
- Ну, значит, до воскресенья, - бодро сказал гаденыш, поспешно
вставая.
- Обожди, - сказал Эдди, словно это у него в кармане лежал пистолет.
В некотором роде так оно и было. Его пистолет назывался Балазар. В
удивительном нью-йоркском мире наркотиков Эмилио Балазар был важной
шишкой, орудием крупного калибра.
- Обождать? - Гаденыш обернулся и уставился на Эдди так, будто думал,
что тот сошел с ума. - Чего ждать-то?
- Да я, собственно, о тебе беспокоюсь, - ответил Эдди. - Если мне от
того, что я сейчас задвинул, станет по-настоящему плохо, то бизнес наш
отменяется. Если я загнусь, то он, конечно, отменяется. Но если мне только
малость похужеет, то я тебе, может, и дам еще один шанс. Знаешь, как в
сказке про того огольца, что потер лампу и вышли ему три желания.
- От этого тебе не похужеет. Это - "китайский белый".
- Если это "китайский белый", - сказал Эдди, - то я - Дуайт Гуден.
- Кто?
- Неважно.
Гаденыш сел. Эдди сидел у письменного стола, на котором рядом с ним
лежала кучка белого порошка (коричневое говно он уже давно спустил в
сортир). В телевизоре, благодаря любезности компании NTBS и здоровенной
тарелке антенны спутниковой связи на крыше отеля "Акинас", "Металлисты"
давали жару "Молодцам".
1 2 3 4 5 6 7 8