Хотя уже тогда я начал открывать в себе телепатический дар и даже учился искусству концентрации мысли. Задумайся об этом, Джордж. Задумайся о всех чернокожих с их бесстрастными лицами, которых ты встречал. Задумайся, что всякий раз, когда чернокожий совершал какой-нибудь поразительно, ну просто фантастически глупый поступок, ты ощущал расовую неприязнь — которой, как радикал, конечно же, стыдился — и начинал подумывать, что, может быть, они и впрямь стоят на низшей ступени развития. А ещё подумай о том, что девяносто девять процентов женщин белой расы, кроме норвежек, все время ведут себя как Глупые Квочки или как Мерилин Монро. Задумайся об этом на минуту, Джордж. Задумайся.
Воцарилось молчание, которое, казалось, растягивалось в какой-то длинный коридор почти буддийской пустоты — наконец-то! Джордж увидел этот проблеск Пустоты, которую пытались описать всего его дружки-кислотники, — и затем вспомнил, что это было не то, к чему его подталкивал Хагбард. Но молчание затягивалось, успокаивая дух, словно штиль в торнадо этих последних нескольких дней, и Джордж внезапно осознал, что размышляет абсолютно бесстрастно, не испытывая ни надежды, ни страха, ни самодовольства, ни чувства вины; и если не совсем уж без эго, не в состоянии абсолютной даршаны[22], то, по крайней мере, без того разгорячённого и ненасытного эго, которое обычно либо выскакивает вперёд, либо отступает перед голыми фактами. Он созерцал свои воспоминания, сохраняя безразличие, объективность, душевный покой. Он размышлял о чернокожих и женщинах и об их тонкой мести Хозяевам, актах саботажа, которые не распознаются как таковые, поскольку принимают форму актов подчинения. Он размышлял об индейцах из племени шошонов и их грубой шутке, удивительно похожей на шутки всех угнетённых людей в любой точке мира; он внезапно понял смысл Карнавала, и «Пира Дураков», и Сатурналий, и Рождественской Вечеринки в Офисе, и всех прочих ограниченных, позволительных, структурированных событий, в которых допускалось фрейдовское Возвращение Вытесненного; он вспоминал разные эпизоды, когда мстил профессору, директору школы, бюрократу или, ещё раньше, своим родителям, дожидаясь удобного случая, чтобы сделать именно то, что от него ожидалось, превратив это в маленькую диверсию. Он видел мир роботов, которые, чеканя шаг, маршируют по дорогам, проложенным для них сверху, и видел, что каждый робот частично жив, и в нем теплится частица человека, дожидающегося удобного момента, чтобы поставить палки в колёса Механизма. И наконец он понял, почему все в мире работает неправильно и почему «Обстановка Нормальная» — это всегда «Абсолютный Бардак».
— Хагбард, — медленно произнёс он. — По-моему, я понял. Эволюция происходит в обратном направлении. Все наши беды начались из-за послушания, а не из-за непослушания. И человечество ещё не сотворено.
Хагбард, больше обычного похожий на ястреба, отчеканил:
— Ты приближаешься к Истине. Теперь будь осторожен, Джордж. Истина — это не собака, которую можно загнать в конуру, как писал Шекспир. Истина — это тигр. Будь осторожен, Джордж.
Он развернулся на стуле, выдвинул ящик письменного стола в псевдо марсианском стиле и вытащил оттуда револьвер. Джордж, хладнокровный и одинокий, словно взошедший на Эверест, наблюдал, как Хагбард открыл барабан револьвера и показал, что в нем шесть пуль. Затем щелчком закрыл его и положил револьвер на стол. Потом Хагбард отвернулся и больше на него не смотрел. Он наблюдал за Джорджем. Джордж наблюдал за револьвером. Снова вспомнилась сцена с Карло, но вызов Хагбарда был безмолвным. Его спокойный взгляд не выражал и мысли о том, что состязание началось. Револьвер мрачно посверкивал; он нашёптывал о насилии и хитрости, свойственных этому миру, о предательствах, которые не снились Медичи или Макиавелли, о ловушках для невинных жертв; казалось, его присутствии наполняло каюту особой аурой. Он казался даже коварнее ножа, оружия трусов, или плети в руках человека со слишком сладострастной, слишком интимной, слишком хитрой улыбкой; он вошёл во внутреннюю тишину Джорджа, внезапный и неотвратимый, как гремучая змея, встреченная на пути ярким солнечным весенним днём в мирном и ухоженном городском саду. Джордж слышал, как в его кровяной поток начал вливаться адреналин; видел, как «синдром активации» увлажнил его ладони, участил сердцебиение, чуть-чуть ослабил сфинктер; и по-прежнему ничего не чувствовал, возвышенный и невозмутимый на своей горной вершине.
— Робота, — сказал он, взглянув наконец на Хагбарда, — победить легко.
— Не суй руку в этот огонь, — предупредил Хагбард, на которого слова Джорджа не произвели никакого впечатления. — Обожжёшься. — Он наблюдал; он ждал. Джордж не мог оторвать взгляд от этих глаз, а затем он увидел в них веселье дельфина Говарда, презрение директора школы («Высокий коээфициент умственного развития, Дорн, не служит оправданием для высокомерия и непокорности»), безнадёжную любовь матери, которая никогда его не понимала, пустоту кота Немо, жившего у него в школьные годы, угрозы школьного хулигана Билли Холца и абсолютную инаковость насекомого или змеи. Более того: он увидел Хагбарда ребёнком, который, как и сам Джордж, гордился своим интеллектуальным превосходством и боялся мести со стороны менее умных, но более сильных мальчишек; и очень старого Хагбарда, через много-много лет, сморщенного как рептилия, но все ещё демонстрирующего бесконечно глубокий интеллект. Лёд таял; гора с рокотом протеста и неповиновения рушилась; и Джорджа понесло вниз, вниз по реке, стремительно мчавшейся к порогам, где ревела горилла и проворно семенила мышь, где над листвой триасского периода вздымалась голова ископаемого ящера, где дремало море, а спирали ДНК скручивались в направлении вспышки, которая сейчас была этим сиянием, гневно ропщущим на почти неправдоподобное угасание света, этот взрыв и это сгущение в точку.
— Хагбард… — вымолвил он наконец.
— Я знаю. Я вижу. Только не впадай в крайности. Это Ошибка Иллюминатов.
Джордж слабо улыбнулся, ещё не вполне вернувшись в мир слов.
— «Вкусите и будете как боги?» — вопросительно процитировал он.
— Я называю это «впадением в отсутствие эго». И это, как ты понимаешь, самое мощное удовлетворение эго. Этому может научиться кто угодно. Двухмесячный ребёнок, собака, кошка. Но когда взрослый человек, годами и даже десятилетиями привыкший слушаться и подчиняться, открывает это для себя заново, с ним может случиться полная катастрофа. Вот почему дзэнские роси говорят: «Достигший высшего просветления подобен стреле, летящей прямо в ад». Помни, что я говорил об осторожности, Джордж. Ты можешь освободиться в любой момент. Там потрясающе, но тебе нужна мантра, которая поможет тебе удержаться здесь, пока ты не узнаешь, как пользоваться этой свободой. Если бы ты знал опасность, которой подвергаешься, то не побоялся бы выжечь её калёным железом на собственной заднице, чтобы никогда не забыть. Вот твоя мантра: «Я — Робот». Повтори.
— Я — Робот.
Хагбард скорчил гримасу павиана, и Джордж наконец-то снова рассмеялся.
— Когда у тебя будет время, — сказал Хагбард, — загляни в мою маленькую книжечку «Не свисти, когда писаешь». Она валяется повсюду на этом корабле. Это моё удовлетворение эго. И помни: ты — робот и никогда не станешь никем другим. Конечно же, ты ещё и программист, и даже метапрограммист; но это другой урок для другого дня. А сейчас просто помни: млекопитающее, робот.
— Я знаю, — сказал Джордж. — Я читал Т. С. Элиота, и теперь я его понимаю. «Смиренье бесконечно».
— А человечество сотворено. Остальные… это… не… человечество.
И тогда Джордж сказал:
— Итак, я прибыл. И это всего лишь очередная стартовая площадка. Начало другого путешествия. Более тяжёлого путешествия.
— Тебе открылся другой смысл фразы Гераклита. «Начало есть конец». — Хагбард встал и отряхнулся, как собака. — Ээх, — рявкнул он. — Пойду-ка я поработаю с БАРДАКом. Можешь остаться здесь или вернуться в свою каюту, но советую тебе не мчаться сразу же с кем-нибудь обсудить все это. А то можешь выговориться до смерти.
Джордж остался в каюте Хагбарда и задумался. У него не было настроения выводить каракули в дневнике, прибегая к обычному ещё с юности приёму защиты от тишины и одиночества. Напротив, он наслаждался тишиной каюты и глубокой внутренней тишиной. Он вспомнил, что Святой Франциск Ассизский называл собственное тело «братом Ослом», а Тимоти Лири, ощущая усталость, говорил: «Роботу нужно поспать». Это были их мантры, их защита от ощущения пребывания на вершине горы, которое порождало ужасное высокомерие. А ещё ему вспомнилось старое классическое объявление в «подпольной» газете: «Держи меня под кайфом — и я буду трахаться с тобой вечно». Он пожалел убогую женщину, которая дала это объявление: жалкая современная пародия на исступлённого Симеона Столпника. Прав был Хагбард: любая собака или кошка может это сделать — запрыгнуть на вершину горы и бесстрастно дожидаться, выдержит ли это испытание Робот, брат Осел или же помрёт. В этом была суть первобытных обрядов инициации: провести юношу через переживание смертельного страха к состоянию освобождения, подняв на вершину горы, а затем снова вернуть его вниз. Джордж вдруг понял: его поколению, заново открывшему священные наркотики, не удалось заново открыть их правильное употребление… Не удалось или не было позволено. Ясно, что иллюминатам не нужны конкуренты в богочеловеческом бизнесе.
Он понимал, что можно выговориться до смерти и с самим собой, но вновь и вновь пытался расчленить свой новый опыт, не изувечив его. Гомосексуальное поведение было декорацией (естественно, со своей собственной реальностью, как и любые другие декорации). Но за декоративным фасадом прятался обусловленный ужас перед Роботом, страх, символизируемый Франкенштейном и десятками других архетипов. А вдруг, если его не сдерживать, Робот обезумеет, станет неуправляемым, начнёт убивать, насиловать? А потом Хагбард подождал, пока «чёрный аламут» вынес его к свободе, показал ему вершину — то место, где кора больших полушарий головного мозга может наконец отдохнуть, как отдыхает двигатель автомобиля, собака или кошка, последнее прибежище кататоника. Когда Джордж почувствовал себя в этой гавани в полной безопасности, Хагбард вытащил револьвер — в примитивном (или более сложном) обществе его роль играл бы символ некоего могущественного демона, — и Джордж понял, что он действительно мог там отдыхать, а не слепо следовать паническим сигналам, поступающим из адреналинового цеха Робота. А поскольку он был человеком, а не собакой, этот опыт был для него экстазом и искушением, поэтому Хагбард с помощью нескольких слов и взгляда этих глаз, столкнул его с вершины… куда?
К Примирению. Вот правильное слово. Примирению с роботом, с Роботом, с самим собой. Вершина горы не могла быть победой; шла война, вечная война с Роботом, переходившая на более высокий и более опасный уровень. Окончание войны означало его капитуляцию, и это было единственное и возможное окончание войны, поскольку Робот был на три миллиарда лет старше и его нельзя было убить.
Он понял две главные ошибки мира. Одну ошибку совершают послушные стада, всю жизнь стремящиеся контролировать Робота и угождать хозяевам (и всегда не только неосознанно саботирующие эту борьбу, но и саботируемые Местью Робота: неврозами, психозами и далее по всем пунктам списка психосоматических заболеваний). Другую же ошибку совершают люди, которые предоставляют Роботу самому заботиться о себе, а сами стараются держаться от него как можно дальше от себя, пока навсегда не исчезают в этой пропасти между собственной плотью и Роботом. Первые стремятся заставить Робота подчиняться, вторые стремятся медленно его уморить. И то, и другое — ошибка.
Но при этом на другом уровне своего все ещё одурманенного сознания Джордж знал, что это лишь полуправда; что на самом деле он только отправлялся в своё путешествие, а вовсе не прибыл к месту назначения. Он поднялся и подошёл к книжной полке. Действительно, там лежала целая стопка брошюр «Не свисти, когда писаешь». Автор: Хагбард Челине, С. Ч., Д. Г. Какое-то время Джордж пытался расшифровать эти аббревиатуры, затем бросил эту затею[23] и раскрыл брошюру. На первой странице было всего одно вопросительное предложение:
КТО тот, кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам???
Джордж громко расхохотался. Конечно, Робот. Я. Джордж Дорн. Все три миллиарда лет эволюции значатся в каждом моем гене и в каждой моей хромосоме. И, разумеется, иллюминаты (и все, кто рядится под иллюминатов, находясь у власти) не хотели, чтобы люди когда-нибудь это осознали.
Джордж перевернул страницу и начал читать:
Если ты свистишь, когда писаешь, то задействуешь два сознания, когда вполне достаточно одного. Если ты задействуешь два сознания, то начинаешь конфликтовать с самим собой. Если ты конфликтуешь с самим собой, то любой внешней силе не составит труда тебя сокрушить. Вот почему Мэн-цзы писал: «Человек должен разрушить себя, пока его не разрушили другие».
За исключением абстрактного рисунка на странице три, который, видимо, изображал фигуру врага, двигающегося на читателя, это все, что было на развороте брошюры. Собираясь перевернуть третью страницу, Джордж обомлел: под другим углом зрения он увидел, что на рисунке изображены две фигуры, сцепившиеся в смертельной схватке. Я и Оно. Сознание и Робот. Память отбросила Джорджа на двадцать три года назад и он увидел маму, склонившуюся над его детской кроваткой, чтобы убрать его ручку с пениса.
Господи, ничего удивительного, что я хватаюсь за него всякий раз, когда мне страшно: это месть Робота, Возвращение Вытесненного и Подавленного.
Джордж начал переворачивать страницу снова и увидел в абстрактном рисунке очередную оптическую иллюзию. Под ещё одним углом зрения это была пара, занимавшаяся любовью. В одно мгновение он снова увидел мамино лицо над кроваткой, только на этот раз более чётко, и увидел в её глазах обеспокоенность. Жестокая рука подавления была движима любовью: мать пыталась спасти его от Греха.
А Карло, вот уже три года мёртвого вместе с остальными террористами из группы Моритури… Что побудило Карло и четверых других (Джордж помнил, что никому из них не было и восемнадцати) отправиться на митинг «Божьей молнии» и убить трех полицейских и четырех агентов секретных служб, воспрепятствовавших их попытке застрелить Государственного секретаря? Любовь, только сумасшедшая любовь…
Дверь открылась, и Джордж оторвал глаза от текста. В каюту вошла Мэвис, снова в свитере и брюках. У Джорджа мелькнула мысль, что, будучи правой анархисткой, как она себя называла, она одевается в стиле новых левых. Но ведь и Хагбард производил впечатление гибрида райхианского левака и зацикленного на самом себе дзэнского мастера. Наверняка в дискордианской философии скрывалось намного больше, чем он пока способен понять, но одно ясно уже сейчас: это и есть та система, к которой он шёл так много лет.
— Ммм, — протянула она. — Люблю этот запах. «Чёрный аламут»?
— Ага, — ответил Джордж, чувствуя, что боится встретиться с ней взглядом. — Хагбард меня просветляет.
— Это видно. Из-за этого тебе вдруг стало неловко в моем присутствии?
Джордж поднял на неё глаза, потом снова отвёл взгляд; он почувствовал в них нежность, но, как он и ожидал, в лучшем случае это была сестринская нежность.
— Просто я только сейчас понял, что наш секс, — пробормотал он, — намного важнее для меня, чем для тебя.
Мэвис села на стул Хагбарда и ласково улыбнулась.
— Ты лжёшь, Джордж. Ты хочешь сказать, что он намного важнее для меня, чем для тебя. — Она начала набивать трубку. «Господи
Иисусе, — подумал Джордж, — неужели Хагбард прислал её, чтобы она перевела меня на следующую ступень?»
— Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, — осторожно произнёс он. — Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
— Никогда — это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
— «Смиренье бесконечно», — снова процитировал Джордж.
— Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь — это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел её здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
— Я не жалуюсь. Я знаю, что фраза «смиренье бесконечно» подразумевает и нескончаемое удивление. Хагбард обещал мне счастливую истину, и она открылась.
Мэвис наконец разожгла трубку и после глубокой затяжки протянула её Джорджу.
— Ты можешь быть с Хагбардом, — сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35