Там самому надо разгребаться, надо лететь туда, а он в больнице, черт побери.
Нужно звонить на работу, успокаивать всех, чтобы с ума не сходили, и разруливать как-то с Мурманском. Нужен телефон.
Вольский скосил глаза и посмотрел на тумбочку. Там стояли какие-то склянки с лекарствами, белый эмалированный поильничек, валялись клочья ваты. Никакого телефона, конечно, не было.
Глава 5
Доехав до Маяковской (сорок пять минут на метро, сущие пустяки), Соня Богданова посмотрела афишу зала Чайковского (предлагалось народное гулянье в трех актах, постановка Понькина, дирижер — Конькин), и пошла вдоль сверкающих витрин, крикливых вывесок и целующихся парочек вниз по Тверской. С неба сыпалась гаденькая снежная крупка, оседала кашей на мостовой, но Соне такая погода нравилась. Она любила бродить по холодному неуютному городу, а потом отогреваться где-нибудь горячим чаем с булкой, потому как после снежной крупки и осеннего ветра нет ничего вкуснее чая с булкой, факт.
Медсестра Богданова шла медленно, и мысли ее текли спокойно. Все хорошо. Мама гостит у сестры в Атланте, пробудет там минимум до Рождества, и это очень к стати. Маму Соня очень любила, но с ней вместе было не так-то легко. Зарплата через неделю, что тоже неплохо.
Пешая прогулка способствует оздоровлению и сжиганию лишних калорий. Чудненько, чего еще желать.
На Пушкинской она зашла в кафешку, полюбовалась пирожными в витрине, заказала чай с мятой, и уставилась в окно. За соседним столиком две очень молоденькие девицы карамельного вида обсуждали личную жизнь. Соня тоже с удовольствием рассказала бы кому-нибудь, как Пашка ходит за ней хвостом, а Толик по этому поводу ревнует и устраивает истерики. Однако у нее не было ни Пашки, ни Толика, ни личной жизни, как таковой. Да что там, у Сони Богдановой не было даже белозубой подружки в пушистом свитере, которой можно пожаловаться на отсутствие личной жизни.
«Ну что ж, каждому свое» — подумала Соня. В конце концов, личная жизнь — вовсе не самое главное. Можно прекрасно обойтись и без Пашки, и без Толика, и без Антона. Без Антона, про которого категорически нельзя думать никогда. Чтобы вредные и опасные мысли в голову не лезли, следует сосредоточиться на горячем чае. Или слякоти за окном. Или заранее обдумать, какой роман любимой Кристи прикупить в книжном. Про это про все думать можно. Про Антона — нет. Можно и нужно думать о мудрой мисс Марпл, которая никогда не была замужем, дожила до глубокой старости и совершенно счастлива. Но ни в коем случае нельзя вспоминать, что мисс Марпл — вымышленный персонаж. Счастливая одинокая женщина, не знавшая любви может быть только вымышленным персонажем. Ну и пусть! Лучше жить ненастоящей жизнью, чем страдать и плакать по ночам в подушку, потому что некому тебя утешить и обнять. В конце концов, нее есть работа, горячий чай, холодный день, и уютный диван в маленькой квартирке на Теплом Стане.
К своему дивану Соня вернулась усталая, но вполне довольная. Приняла ванну, прочитала пятьдесят страниц свежекупленного Честертона, и заснула, как младенец.
Ей снились неясные шепоты, тихие шелестящие голоса. О чем они говорили? Соня не помнила. Может быть, они не сказали еще самого главного. Может, они как раз собирались сказать самое главное, но тут зазвонил телефон.
Была половина второго ночи. Звонил Валера Драгунский, бывший мужчина-начальник, с которым медсестра Богданова поддерживала некое подобие дружеских отношений. Они созванивались по праздникам, и время от времени помогали друг другу на взаимовыгодных условиях.
— Сонь, прости, что поздно, у меня к тебе важное дело, — припустил Валерка с места в карьер — Ты в ближайшие дни сильно занята?
— Как обычно, — ответила Соня, зевая (она еще не очень проснулась и соображала плохо) — Сутки через двое.
— А больничный взять можешь?
— Могу, наверное, если ты, например, мне его выпишешь. А в чем дело-то?
— Выручи, а? — взмолился Драгунский — Позарез нужна сестра у больного дежурить. Самая лучшая. Ты ведь знаешь, что ты — самая лучшая?
— Знаю, конечно, — ответила Соня. Наверное, Валеркин больной — выживший из ума старый пердун, который бьет медсестер палкой, когда не в духе. Иначе с чего бы Драгунскому так миндальничать?
— Что за пациент? — спросила она.
— Золотой пациент, — затараторил Валерка — И стратегически важный. Меценат и благодетель.
Мецената и благодетеля звали Аркадий Вольский. Он был владельцем какой-то монстрической инвестиционной компании, и компании этой, помимо многочисленных заводов-газет-параходов принадлежала клиника, где Валерка работал. Прошлой ночью благодетель врезался на своем джипе в дерево, и теперь находится на излечении в больнице города Заложное Калужской области. Перевозить его пока нельзя, вот и приходится создавать условия в трехстах километрах от первопрестольной. Днем у постели Вольского будет дежурить его личный врач, а на ночь нужна медсестра — провинциальный персонал оставляет желать лучшего.
— И сколько времени я там буду нужна? — спросила Соня.
Ни в какое Заложное ей, само собой, тащиться не хотелось, но отказать Валерке было неудобно.
— Не знаю, — ответил Драгунский — Может, три дня, может, две недели… Заранее сказать ничего не могу. Но заплатят по высшему разряду.
— А в цифрах? — спросила Соня.
Подработать по высшему разряду, хотя бы и сидя в этом дурацком Заложном, было очень кстати.
После того, как Валерка сказал в цифрах, Соня моментально согласилась.
Глава 6
Раздолбанный автобус трясся по проселку, и казалось, конца-края этому не будет. Нещадно воняло бензином и перегаром. На заднем сиденье культурно отдыхали строители. Отработав неделю в столице, на выходные они возвращались в родную Калужскую область, и начали отмечать это радостное событие уже на автовокзале. За пять часов езды по ухабам Среднерусской возвышенности работяги успели опорожнить пол-ящика «Столичной», спеть про черного ворона и возлюбленную пару в камышах, подраться, помириться, выяснить, кто кого уважает, а кто кого — нет, и, притомившись, заснуть.
Стало потише. Соня поерзала на сиденье, поудобнее устраивая затекшие ноги, и снова раскрыла томик Кристи. Роман был хороший, но читать под черного ворона и возлюбленную пару в камышах не очень получалось.
Престарелая графиня как раз жаловалась мисс Марпл на нерадивую горничную, когда на ноги Соне с размаху опустилась пудовая корзина, укутанная платком.
Соня тихонько взвыла, пнула корзину, и ругнула про себя ее обладательницу — румяную бабу с золотыми зубами. Втиснувшись на сиденье, баба издала вздох облегчения и сообщила:
— Весь день не присела. Ноги аж гудут.
Вежливая Соня кивнула, пытаясь изобразить в лице сочувствие. Баба, приняв это за поощрение, тут же затараторила:
— Расширение у меня, вены больные. Я уж и мажу, и компрессы кладу, а никакого толку. Покрутишься денек, так к вечеру без ног совсем. И гудут, и отнимаются. Все возраст! В молодости бывало, после работы на танцы, потом до утра гуляем, а к восьми опять на работу, и ничего. А теперь никаких сил не стало.
Соня поняла, что чтению конец, и спрятала книгу в сумку, остро пожалев, что у бабы больные ноги, а не язык.
Минут через сорок медсестра Богданова уже знала, что звать бабу Клава, и муж у нее полгода отсидел (спер он сдуру какой-то стратегически важный кабель, снес в скупку цветного металла, вследствие чего расположенная поблизости воинская часть осталась без связи). Теперь раз в месяц этот прекрасный человек упивается до свинячьего визгу, ссорится с Клавой и начинает делить имущество, для чего забирается на крышу с ножовкой и принимается пилить дом пополам с конька. На другой день, проспавшись, просит прощения и снова лезет на крышу: латать, чего накануне распилил.
Узнав, что Соня едет в Заложное, Клава немедленно вспомнила, что у нее там живет кума, и с кумой этой лет десять назад приключилось несчастье. Сын ее, работавший лесничим и круглый год проживавший на заимке, тронулся головой, хотя, вроде, непьющий был (впрочем, может, оттого и тронулся). Однажды спозаранку он явился в городское отделение милиции, и сообщил, что убил свою сожительницу, потому как та разорвала прижитого от него младенца. Рассказал, что прожили они вместе почти год, что была его гражданская жена женщиной тихой и ласковой, ребенка родила раньше срока, потому не в больнице, а в баньке, но все обошлось. Родила, положила на лавку, велела мужику воды нагреть. Он и пошел за водой. Что именно несчастный лесничий увидел, вернувшись, неизвестно. В милиции сказал только, что ребенка его жена «разодрала надвое». Больше ничего не помнил, будто туман на него нашел. Очнулся в лесу, километрах в трех от дома, с топором в руке. И отправился в милицию с повинной.
— Ужас какой, —выдохнула Соня.
— Во-во, в милиции тоже так подумали, — заговорщицким тоном проговорила Клава — А потом приехали на заимку — а там никого. Ни младенца, ни бабы его, ни следов никаких. Ни тебе крови, ни беспорядка. Ну, милиционер заподозрил неладное. Говорит: «А нет ли у вас фотографии вашей гражданской жены?» Тот: «Как же, имеется, осенью в городе фотографировались, в ателье». Милиционер смотрит — на карточке мужик этот один стоит, за спинку стула держится. Ну и направили его в Калугу на лечение.
— Грустная какая история, — посетовала Соня.
— Да чего ж вяселого, коли с лешачихой связался, — прошамкала бабка с соседнего сиденья.
Бабка была сухонькая, в черном платочке, и всю дорогу молча сидела, поджав губы.
— С какой такой лешачихой?! — вскинулась Клава — Говорю ж: умом он тронулся!
— Известное дело, — пожала плечами бабка — С лешачихой кто связался, так всепременно и тронется. Они с виду как бабы, собой хороши. Да только не бабы вовсе, а упокойницы. Из которых в лесу заблудились, или, скажем для примера, утопли в речке. От оне лешачихами опосля и живуть. Когда и к мужику прибиться могут. Но ежели у лешачихи ребятенок народится, она его всепременно тут же и раздерет, а сама назад в лес. Такая у ей природа, что сама, значить, померла, и ребятенка раздерет, что б при ей был. Хотя и нелюдь, а все ж таки мамка она ему, вот с собой и бярет. А мужику, какой с ей связался, оно криво выйдет. Само мало тронется, а то и помереть недолго.
Клава тут же принялась ругать бабку, что выжила из ума, сует нос не в свое дело и болтает невесть что. Бабка тоже в долгу не осталась. Пока они переругивались, автобус въехал в Заложное.
Глава 7
Домашнему доктору Аркадия Вольского о том, что меценат и благодетель лежит, переломанный, в богом забытой больнице заштатного городишка, сообщили вчера около полуночи. Борис Николаевич, преуспевающий врач, за пятнадцать лет практики заработавший безупречную репутацию и самую блестящую клиентуру, как раз расхваливал одной своей очень привлекательной знакомой утиную печенку от шеф-повара ресторана «Галерея». Знакомая все никак не могла на печенку решиться, склонялась то к свежим брюссельским устрицам, то к лобстеру. В сущности, Борису Николаевичу было глубоко наплевать, что дама станет кушать. Его живейшим образом волновало, где они будут пить кофе: в баре, или все-таки, у нее дома. Увы, после телефонного звонка и про даму, и про сложности выбора в стране победившего капитализма пришлось временно забыть. Что ж, кофе Борис Николаевич и один попьет. Из термоса, по дороге в город Заложное Калужской области. Изрядный волокита и большой ценитель женских прелестей, в первую очередь он был, все-таки, врач. Так что, прости, мон анж, не в этот раз.
… Говорят, как-то в 70-х дорогому Леониду Ильичу, нашему всенародно избранному генсеку, пришла фантазия посетить расположенный неподалеку от Заложного совхоз имени первого коммунистического Интернационала. В связи с этим в совхозе за два дня был проведен газ, водопровод и телефон, отремонтирован коровник и оборудован кинотеатр в клубе. В сельпо завезли сервилат и консервированные персики. Аккурат перед приездом генсека бригада спец-маляров за три часа выкрасила веселенькой голубой краской все, как один, дома поселян. Неизвестно, какие чувства испытывали во время подготовки к визиту дорогого Леонида Ильича колхозники имени первого интернационала. Очень возможно, они уверовали в приближающийся конец света, либо, напротив, в окончательное торжество коммунизма, о котором так долго говорили по радио. Но, по всей видимости, персонал и пациенты Заложновской больницы испытали нечто похожее, когда ближе к трем часам ночи одна за одной стали подъезжать разнокалиберные машины, из которых горохом посыпались медики с чемоданами, охранники с рациями, журналисты с кинокамерами, и другие люди неизвестного науке назначения. Вскоре больница напоминала передвижной президентский госпиталь быстрого реагирования.
Спустя два часа все меры первой необходимости были приняты. Соседа Вольского по палате, местного алкоголики Микиту Хромского, перевели в другое крыло. Расставили в коридоре охрану. Вызвонили главврача больницы, милейшего старичка по имени Валентин Васильевич. Провели консилиум, созвонившись, для страховки, с коллегами, оставшимися в Москве. Убедившись, что состояние благодетеля неопасно для жизни, и, если все пойдет благополучно, дня через три-четыре его можно будет перевезти в Москву. Поблагодарили Валентина Васильевича и его сотрудников за своевременное и квалифицированное оказание помощи звезде российского бизнеса, выпили кофе на брудершафт, и пустили в палату Федора Ивановича — личного водителя господина Вольского, который вот уже десять лет был ему и сторожем и нянькой.
К семи утра медицинская агитбригада укатила обратно в Москву, оставив в больнице запас медикаментов, кое-какое оборудование, охрану, Федора Ивановича и Бориса Николаевича. Борис Николаевич выразил желание лично дежурить у постели Вольского днем, а на ночь выписал из Москвы медицинскую сестру.
Утомленный ночными визитерами, Вольский практически весь день проспал под чутким наблюдением Бориса Николаевича. К вечеру прибыла медсестра. Вольскому она не понравилась. Рослая, крупная, с ярким ртом, в хрустком крахмальном халате, строгая и неулыбчивая. Стерильная такая барышня. Вольского медсестра Богданова раздражала. Он ее — тоже.
Едва войдя в палату, Соня поняла, что перед ней — тот самый мужчина, о котором она робко мечтала долгие годы. Он являлся во сне, уносил в другую, сказочную жизнь, где поцелуи сочатся медом, где в осеннем лесу остро пахнут прелые листья, шелестят под ногами, обещают длинную зиму, и долгие вечера вдвоем, где тихий смех под одеялом, где никто не обидит… После таких снов весь день Соня чувствовала себя счастливой, и робко надеялась на невозможное. Вдруг и ей повезет? Вдруг однажды она встретит мужчину своей мечты? Соня сразу узнает его, и тогда… Что «тогда» — она боялась думать, боялась желать, боялась поверить в невероятное. Что «тогда», она узнала только сейчас, войдя в палату заложновской районной больницы и увидев этого самого своего мужчину.
Соня поняла, что это — конец. Мечтать больше не о чем, и надеяться не на что. Мужчина мечты лежал среди мятых простыней, бледный, белозубый, надменный. Он смотрел на Соню своими странными холодными глазами цвета спелого крыжовника, кривил обкусанные губы, и похож был не на многострадальную жертву ДТП, а на римского императора, возлежащего перед сенатом. Соню раздражала и эта надменность, и эти его невозможные глаза, и то, что он вовсе не был красив. Ей хотелось быть лучшей девушкой на свете. Хотелось иметь право на Вольского. Еще хотелось пойти и удавиться прямо сейчас, потому как лучшей девушкой на свете Соня Богданова явно не была. Она злилась на него, злилась на себя, злилась на весть свет, но изменить ничего не могла. Этот мужчина был не для нее, а других теперь просто не существовало.
…Борис Николаевич сделал назначения на ночь, поцеловал Соне ручку, и откланялся. Она вытащила из сумки термос с кофе, недочитанную книжку, разложила на подносе шприцы, накрыла стерильной салфеточкой. Пора было ставить господину Вольскому капельницу. Соня зацепила флакон за крюк на подставке, выгнала из трубки воздух, поднесла иглу к запястью пациента. Вольский, казалось, дремавший, тут же открыл свои невозможные глаза и уставился на Соню с явной неприязнью.
— Это что у вас? — спросил он.
— Физраствор, — ответила Соня.
— Мне уже делали, — буркнул благодетель.
— Вам его полагается делать четыре раза в сутки.
— Кем это полагается?
Соня вздохнула, попросила у природы-матери терпения, и очень вежливо проинформировала Вольского, что капельница с физраствором полагается ему четыре раза в сутки согласно назначению лечащего врача Кравченко Бориса Николаевича. По всей видимости, и на Кравченко, и на назначение, и на капельницу Вольскому было глубоко наплевать.
1 2 3 4 5