— Он покачал головой.
— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.
— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?
— Откуда ты это взял?
— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.
* * *
Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.
— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.
Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.
— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?
Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.
Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.
* * *
Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.
Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.
Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.
Дверь в дом распахнулась. Круг света от фонарика замелькал в сторону сарая и исчез в нем. Пару минут спустя он снова появился, и, когда он приблизился к освещенному дверному проему, я заметил четырех человек. Похоже, двое солдат и двое пленных. Они исчезли в доме. Я видел, как закрывается дверь, а через несколько секунд услышал, как она хлопнула. Я ждал. Затем раздались крики.
Не знаю точно, что происходило в доме, но крики становились все громче и громче. Потом все затихло. Дверь открылась, и появились два четника, тащившие за собой человека с окровавленными белыми ногами. Он согнулся пополам, руки держались за пах. Солдаты протащили его в барак. Потом появился второй пленный с забрызганным кровью лицом и грудью. Он шел сам, но едва держался на ногах. Скорчившись в дверном проеме, он стал давиться. Один из охранников толкнул его к трактору, к которому был прикреплен невысокий прицеп — навозоразбрасыватель. В тусклом освещении мне показалось, что у охранника есть какое-то специальное оружие, но это оказалась обычная бейсбольная бита. Он ударил пленного по голове, и тот упал на прицеп. Ударил еще пару раз, но не рассчитал угол наклона, и бита стукнула по стенке прицепа. По долине разнесся приглушенный удар дерева о металл. Охранник поменял положение и начал бить точно вниз, как будто рубил дрова. Снова и снова. Теперь звуки стали глуше и походили на хлопки. Потом четник с битой вернулся в дом. Другой подошел к прицепу и склонился над ним, разглядывая останки. Он даже зажег спичку, чтобы рассмотреть все лучше, затем закурил и растворился в темноте.
Я быстро двинулся вперед, используя рельеф местности, чтобы подобраться к ферме. Я практически выполнил свою задачу наблюдателя. Но теперь чувствовал, что этого недостаточно. Решительно недостаточно. Я был совершенно один, без поддержки, без прикрытия, без офицеров, которые могли бы остановить меня, или товарищей, которые защитили бы меня. Но в эту ночь, в этом месте кто-то должен был сделать что-нибудь и заставить этих мерзавцев за все заплатить.
Около дороги, неподалеку от трактора с прицепом лежал моток колючей проволоки — четники поленились ее натягивать. Он четко виднелся на фоне строений, его колючки блестели, отражая свет из окон дома. Часовые знали, что за трактором нет живых. Лучше всего застать противника врасплох.
Я вытащил из рюкзака блок семтекса, вставил детонатор, включил таймер, быстро и осторожно подошел к мотку проволоки и подтянул его к большому грязному колесу трактора. На секунду обернулся к прицепу. Там лежало не одно тело. Я заметил это даже в темноте. Но мне некогда было их считать. В середину мотка я положил семтекс, который должен был взорваться через восемь минут — по моим расчетам, столько времени мне понадобится, чтобы добраться до дальней стены барака и установить там другой заряд, если никто не встанет у меня на пути. Я не знал, охраняется ли барак с противоположной стороны, и сильно рисковал. Но взрыв вызовет смятение, и это поможет людям бежать. Находящиеся в доме четники выйдут во двор, и тогда моя самодельная бомба сработает, как дробовик, заряженный лезвиями. В лучшем случае он всех их убьет, в худшем — прикроет мое отступление.
Я снова скользнул в темноту и стал пробираться к загону для скота. Свет, который я видел прежде, погас, но, пока я шел вдоль изгороди, до меня донесся запах бензина. И паленой плоти. В тени загона я заметил двух человек. Они находились там же, где я видел их прежде. Я навел на них пистолет, но они не двигались. Едкий, сладковатый запах, вроде того что издает горящий мусор, наполнил мои ноздри и перехватил горло. Пленники. Или тела пленников, привязанные к изгороди и безвольно висевшие на ней. Мои глаза недостаточно хорошо видели в темноте после нескольких минут, проведенных около освещенного дома. Я вытянул руку и потрогал того, кто ближе ко мне. Одежда на нем сгорела, а кожа хрустела и распадалась у меня в пальцах. Тело не двигалось.
Подойдя ближе ко второму пленнику, я увидел его длинные волосы и понял, что это женщина. Маленькая женщина. Они изорвали ее одежду, когда насиловали, лишь на плечах висели лоскуты. В воздухе пахло потом, кровью и дерьмом, но сильнее всего был запах бензина. Ее волосы и то, что осталось от одежды, были пропитаны бензином. Наверное, они заставили ее смотреть, как горит другой пленник, а потом ушли. Она знала, что скоро наступит и ее черед, но не представляла, когда это случится.
Сначала я подумал, что она мертва. Но когда дотронулся до ее шеи и нащупал пульс, она издала приглушенный крик, похожий на слабый вздох. Я зажал рукой ей рот и стал шептать на ухо, но она начала сопротивляться. «Тише. Успокойся. Мы заберем тебя отсюда». Закрывая ей рот и прижимая к себе, чтобы немного успокоить, я нащупал цепи на ее запястьях, похожие на старые кандалы. Наверное, фермеры привязывали ими коров. Цепи были крепкими и обвивали толстую, как телеграфный столб, изгородь. «Тише, тише. Я — американец. Понимаешь? Конечно, ты не понимаешь меня, но я не причиню тебе вреда. Слышишь?» Я убрал руку с ее рта, и она повисла на изгороди, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. «Успокойся. Сейчас я освобожу тебя».
Здесь пригодились бы большие плоскогубцы, но у меня имелись только кусачки в складном ноже. Прошло уже три минуты. Цепь, закрепленная большой железной скобой, обвивала столб, но у меня не хватило бы сил разогнуть ее или хотя бы сдвинуть с места. Кусачки искривились, когда я попытался разъединить цепь. Руку свело судорогой, и шуруп на кусачках стал расшатываться. А на звеньях цепи остались лишь легкие царапины. Женщина смотрела на меня, но не понимала, что вокруг нее происходит. Ее стон отдавался эхом у меня в голове.
Я поступал неправильно. Я больше не контролировал ситуацию, скорее, она управляла мной. Мне нужно было установить заряд около стены сарая, иначе люди не смогут из него выбраться. Возможно, они уже приготовились к смерти. Если же колючая проволока во дворе взорвется прежде, чем мне удастся их спасти, четники устроят здесь настоящую резню.
Женщина скрипела зубами, и этот звук действовал мне на нервы. «Тише, мэм. Прошу вас, тише. Мы не допустим, чтобы вам причинили вред», — говорил я. Рукой я обнял ее голову, и ее лицо оказалось напротив моего. Она закричала как человек, пробудившийся после кошмара. Я снова закрыл ей рот рукой, но она продолжала биться. «Малышка, не надо так. Пожалуйста. Пожалуйста, не делай этого». Но я не мог успокоить ее, и у меня больше не оставалось времени на других пленников. У меня ни на что не было времени. Я выбросил бесполезный складной нож и потянулся к армейскому ножу у меня на ноге. Но его там не оказалось. Что со мной, черт возьми, случилось? Я нагнулся и стал искать в грязи этот дурацкий складной нож. На мгновение убрал руку, и она снова закричала. Высокий, пронзительный крик вырывался из ее глотки, наполняя долину болью, которую она испытывала. Наконец мои пальцы нащупали холодную сталь среди грязи и бензина. Я коснулся большим пальцем края трехдюймового лезвия и поднял его.
Дверь дома открылась. Два, затем три фонаря осветили двор. Я опять закрыл левой рукой рот женщины, ее голова откинулась назад и почти коснулась моего плеча. «Какая же она маленькая, — подумал я. — Совсем маленькая». Фонари светили в мою сторону. Прямо мне в глаза. Я замер в ожидании выстрела. Затаил дыхание. Сквозь лезвие, прижатое к ее горлу, я чувствовал ее пульс. Потом услышал смех. Дружелюбный выкрик. Снова смех, теперь он раздался ближе. Четники подумали, что я — один из них. На секунду я закрыл глаза, чтобы не смотреть на свет, но красные звездочки по-прежнему плясали перед глазами. Женщина дрожала. Я быстро и глубоко полоснул ножом по ее горлу. Темно-красная кровь фонтаном брызнула в лучах света, сверкнула вокруг столба изгороди, окропила мой нож, пальцы, руки и, казалось, на секунду заполнила воздух вокруг меня. Я закрыл глаза, но красный цвет не уходил. Снова раздался крик. Затем — смех. Я слышал, как мужчины захлопали в ладоши. А потом взорвалась колючая проволока.
Глава 17
— Я думал, ты погиб, — сказал Рашид.
— Нет. — Я пошел дальше.
— Расскажи, что случилось?
— Нет.
Мальчишки, игравшие на улице в футбол, остановились и посмотрели на меня, когда я проходил мимо.
— Отчитайся, — приказал Рашид.
— Нет, нет!
Я не видел своего отражения в стекле «лендкрузера», но ясно представлял себе, как выгляжу. Я спал в лесу целый день и ночь, закопавшись в листву, и листья застряли у меня в бороде и волосах. Мое лицо стало черным от копоти и пыли. Ладони, руки и плечи стали бурыми от крови, одежда затвердела. У меня остались только одна мысль и желание — поскорее вымыться. Рашид сопровождал меня, но больше не пытался заговорить и, когда мы вошли в дом, где ночевал наш отряд, приказал всем моджахедам выйти.
Я бросил рюкзак в угол комнаты. Снял ботинки, одежда упала на пол. Садовый шланг служил нам душем. Тонкая ледяная струйка падала мне на затылок и стекала по лицу. Я старательно тер лицо, но мне казалось, что я никак не могу очиститься. Я мыл руки, тер каждый палец, каждую складку между костяшками, но чернота под ногтями не исчезала.
— Курт, нам нужно поговорить. — Рашид стоял в дверях.
— Нет. — С большим трудом я заставил себя произнести еще несколько слов. — Думаю, с тем лагерем покончено.
— Мы нашли несколько человек оттуда. Они уверены, что лагерь атаковал целый отряд. Много четников уничтожено.
— Что они тебе сказали?
— Что два дня назад там произошел бой, и им удалось бежать.
— Они рассказывали тебе про женщин?
— Каких еще женщин?
Я вытерся тряпкой, глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от дурных мыслей, и мне показалось, что у меня это получилось, но стоило мне вернуться в комнату и почувствовать запах моей одежды, запах бензина и смерти, как к горлу подступила тошнота.
Днем я молился. Затем стал обдумывать свои поступки. Я знал, что мог поступить иначе. Гораздо лучше. Я жаждал действия, в то время как должен был только думать. Зато теперь я думал слишком много. Я должен был снова отделить свою работу отличной жизни, как научился этому, будучи рейнджером. Ты делаешь все, что необходимо, старательно выполняешь свою работу, а потом возвращаешься к обычной жизни. Но разве у меня была жизнь помимо этой работы? Я пытался успокоиться, примириться с самим собой. Днем я помолился еще раз. Ночью повторил ритуал. Рашид принес еду. Но я не стал есть, и мы не говорили до следующей утренней молитвы.
— Что случилось на ферме? — спросил он.
Я рассказал ему о мужчинах, которых пытали, о бомбе в мотке колючей проволоки и о женщине, которую я убил.
— Ты сделал все, что должен был сделать.
— Я не смог спасти ее.
— Ее уже никто не мог спасти.
Я не поверил ему. Долгое время он молчал.
— Это не единственная война, — сказал он. — И в конечном счете ни одну из войн нельзя выиграть на земле.
Я ничего не ответил. Я почти не слушал его.
— Ты думаешь, что ничего нельзя изменить. Но это не так.
— Мы берем на себя слишком много, Рашид. Слишком много. Пусть этим занимается Бог, оставь меня в покое.
— Ты устал. Но это поможет тебе стать сильнее.
Я ждал, пока он скажет нечто важное, что поможет мне в дальнейшем.
— Ты становишься сильнее, — повторил он. — И с Божьей помощью мы остановим эту несправедливость.
Я слушал.
— Ты должен увидеть истину, Курт. Мы боремся с тьмой за свет. Все очень просто.
— Пощади меня, Рашид.
— О чем ты?
— Я хочу поверить, Рашид. И я верю. Но когда я слушаю тебя, моя вера слабеет. Мне надоели эти глупые разговоры. Оставь меня в покое. Я хочу остаться наедине со своим Богом.
Я ожидал, что Рашид разозлится. Я даже приготовился к драке. Но он смотрел на меня с полным равнодушием, то ли скрывая свои чувства, то ли размышляя над ответом.
— Твой Бог — всего лишь судья. Мой, которого я нашел в книге, нечто большее.
— Чего ты хочешь, Курт? Вернуться домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.
— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?
— Откуда ты это взял?
— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.
* * *
Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.
— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.
Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.
— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?
Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.
Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.
* * *
Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.
Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.
Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.
Дверь в дом распахнулась. Круг света от фонарика замелькал в сторону сарая и исчез в нем. Пару минут спустя он снова появился, и, когда он приблизился к освещенному дверному проему, я заметил четырех человек. Похоже, двое солдат и двое пленных. Они исчезли в доме. Я видел, как закрывается дверь, а через несколько секунд услышал, как она хлопнула. Я ждал. Затем раздались крики.
Не знаю точно, что происходило в доме, но крики становились все громче и громче. Потом все затихло. Дверь открылась, и появились два четника, тащившие за собой человека с окровавленными белыми ногами. Он согнулся пополам, руки держались за пах. Солдаты протащили его в барак. Потом появился второй пленный с забрызганным кровью лицом и грудью. Он шел сам, но едва держался на ногах. Скорчившись в дверном проеме, он стал давиться. Один из охранников толкнул его к трактору, к которому был прикреплен невысокий прицеп — навозоразбрасыватель. В тусклом освещении мне показалось, что у охранника есть какое-то специальное оружие, но это оказалась обычная бейсбольная бита. Он ударил пленного по голове, и тот упал на прицеп. Ударил еще пару раз, но не рассчитал угол наклона, и бита стукнула по стенке прицепа. По долине разнесся приглушенный удар дерева о металл. Охранник поменял положение и начал бить точно вниз, как будто рубил дрова. Снова и снова. Теперь звуки стали глуше и походили на хлопки. Потом четник с битой вернулся в дом. Другой подошел к прицепу и склонился над ним, разглядывая останки. Он даже зажег спичку, чтобы рассмотреть все лучше, затем закурил и растворился в темноте.
Я быстро двинулся вперед, используя рельеф местности, чтобы подобраться к ферме. Я практически выполнил свою задачу наблюдателя. Но теперь чувствовал, что этого недостаточно. Решительно недостаточно. Я был совершенно один, без поддержки, без прикрытия, без офицеров, которые могли бы остановить меня, или товарищей, которые защитили бы меня. Но в эту ночь, в этом месте кто-то должен был сделать что-нибудь и заставить этих мерзавцев за все заплатить.
Около дороги, неподалеку от трактора с прицепом лежал моток колючей проволоки — четники поленились ее натягивать. Он четко виднелся на фоне строений, его колючки блестели, отражая свет из окон дома. Часовые знали, что за трактором нет живых. Лучше всего застать противника врасплох.
Я вытащил из рюкзака блок семтекса, вставил детонатор, включил таймер, быстро и осторожно подошел к мотку проволоки и подтянул его к большому грязному колесу трактора. На секунду обернулся к прицепу. Там лежало не одно тело. Я заметил это даже в темноте. Но мне некогда было их считать. В середину мотка я положил семтекс, который должен был взорваться через восемь минут — по моим расчетам, столько времени мне понадобится, чтобы добраться до дальней стены барака и установить там другой заряд, если никто не встанет у меня на пути. Я не знал, охраняется ли барак с противоположной стороны, и сильно рисковал. Но взрыв вызовет смятение, и это поможет людям бежать. Находящиеся в доме четники выйдут во двор, и тогда моя самодельная бомба сработает, как дробовик, заряженный лезвиями. В лучшем случае он всех их убьет, в худшем — прикроет мое отступление.
Я снова скользнул в темноту и стал пробираться к загону для скота. Свет, который я видел прежде, погас, но, пока я шел вдоль изгороди, до меня донесся запах бензина. И паленой плоти. В тени загона я заметил двух человек. Они находились там же, где я видел их прежде. Я навел на них пистолет, но они не двигались. Едкий, сладковатый запах, вроде того что издает горящий мусор, наполнил мои ноздри и перехватил горло. Пленники. Или тела пленников, привязанные к изгороди и безвольно висевшие на ней. Мои глаза недостаточно хорошо видели в темноте после нескольких минут, проведенных около освещенного дома. Я вытянул руку и потрогал того, кто ближе ко мне. Одежда на нем сгорела, а кожа хрустела и распадалась у меня в пальцах. Тело не двигалось.
Подойдя ближе ко второму пленнику, я увидел его длинные волосы и понял, что это женщина. Маленькая женщина. Они изорвали ее одежду, когда насиловали, лишь на плечах висели лоскуты. В воздухе пахло потом, кровью и дерьмом, но сильнее всего был запах бензина. Ее волосы и то, что осталось от одежды, были пропитаны бензином. Наверное, они заставили ее смотреть, как горит другой пленник, а потом ушли. Она знала, что скоро наступит и ее черед, но не представляла, когда это случится.
Сначала я подумал, что она мертва. Но когда дотронулся до ее шеи и нащупал пульс, она издала приглушенный крик, похожий на слабый вздох. Я зажал рукой ей рот и стал шептать на ухо, но она начала сопротивляться. «Тише. Успокойся. Мы заберем тебя отсюда». Закрывая ей рот и прижимая к себе, чтобы немного успокоить, я нащупал цепи на ее запястьях, похожие на старые кандалы. Наверное, фермеры привязывали ими коров. Цепи были крепкими и обвивали толстую, как телеграфный столб, изгородь. «Тише, тише. Я — американец. Понимаешь? Конечно, ты не понимаешь меня, но я не причиню тебе вреда. Слышишь?» Я убрал руку с ее рта, и она повисла на изгороди, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. «Успокойся. Сейчас я освобожу тебя».
Здесь пригодились бы большие плоскогубцы, но у меня имелись только кусачки в складном ноже. Прошло уже три минуты. Цепь, закрепленная большой железной скобой, обвивала столб, но у меня не хватило бы сил разогнуть ее или хотя бы сдвинуть с места. Кусачки искривились, когда я попытался разъединить цепь. Руку свело судорогой, и шуруп на кусачках стал расшатываться. А на звеньях цепи остались лишь легкие царапины. Женщина смотрела на меня, но не понимала, что вокруг нее происходит. Ее стон отдавался эхом у меня в голове.
Я поступал неправильно. Я больше не контролировал ситуацию, скорее, она управляла мной. Мне нужно было установить заряд около стены сарая, иначе люди не смогут из него выбраться. Возможно, они уже приготовились к смерти. Если же колючая проволока во дворе взорвется прежде, чем мне удастся их спасти, четники устроят здесь настоящую резню.
Женщина скрипела зубами, и этот звук действовал мне на нервы. «Тише, мэм. Прошу вас, тише. Мы не допустим, чтобы вам причинили вред», — говорил я. Рукой я обнял ее голову, и ее лицо оказалось напротив моего. Она закричала как человек, пробудившийся после кошмара. Я снова закрыл ей рот рукой, но она продолжала биться. «Малышка, не надо так. Пожалуйста. Пожалуйста, не делай этого». Но я не мог успокоить ее, и у меня больше не оставалось времени на других пленников. У меня ни на что не было времени. Я выбросил бесполезный складной нож и потянулся к армейскому ножу у меня на ноге. Но его там не оказалось. Что со мной, черт возьми, случилось? Я нагнулся и стал искать в грязи этот дурацкий складной нож. На мгновение убрал руку, и она снова закричала. Высокий, пронзительный крик вырывался из ее глотки, наполняя долину болью, которую она испытывала. Наконец мои пальцы нащупали холодную сталь среди грязи и бензина. Я коснулся большим пальцем края трехдюймового лезвия и поднял его.
Дверь дома открылась. Два, затем три фонаря осветили двор. Я опять закрыл левой рукой рот женщины, ее голова откинулась назад и почти коснулась моего плеча. «Какая же она маленькая, — подумал я. — Совсем маленькая». Фонари светили в мою сторону. Прямо мне в глаза. Я замер в ожидании выстрела. Затаил дыхание. Сквозь лезвие, прижатое к ее горлу, я чувствовал ее пульс. Потом услышал смех. Дружелюбный выкрик. Снова смех, теперь он раздался ближе. Четники подумали, что я — один из них. На секунду я закрыл глаза, чтобы не смотреть на свет, но красные звездочки по-прежнему плясали перед глазами. Женщина дрожала. Я быстро и глубоко полоснул ножом по ее горлу. Темно-красная кровь фонтаном брызнула в лучах света, сверкнула вокруг столба изгороди, окропила мой нож, пальцы, руки и, казалось, на секунду заполнила воздух вокруг меня. Я закрыл глаза, но красный цвет не уходил. Снова раздался крик. Затем — смех. Я слышал, как мужчины захлопали в ладоши. А потом взорвалась колючая проволока.
Глава 17
— Я думал, ты погиб, — сказал Рашид.
— Нет. — Я пошел дальше.
— Расскажи, что случилось?
— Нет.
Мальчишки, игравшие на улице в футбол, остановились и посмотрели на меня, когда я проходил мимо.
— Отчитайся, — приказал Рашид.
— Нет, нет!
Я не видел своего отражения в стекле «лендкрузера», но ясно представлял себе, как выгляжу. Я спал в лесу целый день и ночь, закопавшись в листву, и листья застряли у меня в бороде и волосах. Мое лицо стало черным от копоти и пыли. Ладони, руки и плечи стали бурыми от крови, одежда затвердела. У меня остались только одна мысль и желание — поскорее вымыться. Рашид сопровождал меня, но больше не пытался заговорить и, когда мы вошли в дом, где ночевал наш отряд, приказал всем моджахедам выйти.
Я бросил рюкзак в угол комнаты. Снял ботинки, одежда упала на пол. Садовый шланг служил нам душем. Тонкая ледяная струйка падала мне на затылок и стекала по лицу. Я старательно тер лицо, но мне казалось, что я никак не могу очиститься. Я мыл руки, тер каждый палец, каждую складку между костяшками, но чернота под ногтями не исчезала.
— Курт, нам нужно поговорить. — Рашид стоял в дверях.
— Нет. — С большим трудом я заставил себя произнести еще несколько слов. — Думаю, с тем лагерем покончено.
— Мы нашли несколько человек оттуда. Они уверены, что лагерь атаковал целый отряд. Много четников уничтожено.
— Что они тебе сказали?
— Что два дня назад там произошел бой, и им удалось бежать.
— Они рассказывали тебе про женщин?
— Каких еще женщин?
Я вытерся тряпкой, глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от дурных мыслей, и мне показалось, что у меня это получилось, но стоило мне вернуться в комнату и почувствовать запах моей одежды, запах бензина и смерти, как к горлу подступила тошнота.
Днем я молился. Затем стал обдумывать свои поступки. Я знал, что мог поступить иначе. Гораздо лучше. Я жаждал действия, в то время как должен был только думать. Зато теперь я думал слишком много. Я должен был снова отделить свою работу отличной жизни, как научился этому, будучи рейнджером. Ты делаешь все, что необходимо, старательно выполняешь свою работу, а потом возвращаешься к обычной жизни. Но разве у меня была жизнь помимо этой работы? Я пытался успокоиться, примириться с самим собой. Днем я помолился еще раз. Ночью повторил ритуал. Рашид принес еду. Но я не стал есть, и мы не говорили до следующей утренней молитвы.
— Что случилось на ферме? — спросил он.
Я рассказал ему о мужчинах, которых пытали, о бомбе в мотке колючей проволоки и о женщине, которую я убил.
— Ты сделал все, что должен был сделать.
— Я не смог спасти ее.
— Ее уже никто не мог спасти.
Я не поверил ему. Долгое время он молчал.
— Это не единственная война, — сказал он. — И в конечном счете ни одну из войн нельзя выиграть на земле.
Я ничего не ответил. Я почти не слушал его.
— Ты думаешь, что ничего нельзя изменить. Но это не так.
— Мы берем на себя слишком много, Рашид. Слишком много. Пусть этим занимается Бог, оставь меня в покое.
— Ты устал. Но это поможет тебе стать сильнее.
Я ждал, пока он скажет нечто важное, что поможет мне в дальнейшем.
— Ты становишься сильнее, — повторил он. — И с Божьей помощью мы остановим эту несправедливость.
Я слушал.
— Ты должен увидеть истину, Курт. Мы боремся с тьмой за свет. Все очень просто.
— Пощади меня, Рашид.
— О чем ты?
— Я хочу поверить, Рашид. И я верю. Но когда я слушаю тебя, моя вера слабеет. Мне надоели эти глупые разговоры. Оставь меня в покое. Я хочу остаться наедине со своим Богом.
Я ожидал, что Рашид разозлится. Я даже приготовился к драке. Но он смотрел на меня с полным равнодушием, то ли скрывая свои чувства, то ли размышляя над ответом.
— Твой Бог — всего лишь судья. Мой, которого я нашел в книге, нечто большее.
— Чего ты хочешь, Курт? Вернуться домой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32