Миру нужны были знаменитости, а когда их недоставало, он сам их создавал.
Приглушенный зуммер прервал его размышления. Лемхович с пыхтением дотянулся до нужной кнопки, нажал. На экране появилась симпатичная молодая девушка в очках (очки были последним писком ретро-моды).
– Вы заказывали международный разговор…
– Да-да! – нетерпеливо воскликнул Лемхович. – Связывайте!
Девушка кивнула, и вместо нее на экране возникла знакомая гостиная его загородного дома. На стенах висели снимки спутников Юпитера, напоминание об увлечении юности. Марта сидела в старом кожаном кресле напротив видеофона. На ней было ее любимое черное платье с белым кружевным воротничком. Лемхович часто в шутку повторял, что в нем она выглядит минимум на тридцать лет моложе. Но сейчас Марта выглядела внезапно постаревшей, она сгорбилась так, будто на хрупкие плечи лег невидимый груз. Покрасневшие глаза выдавали недавние слезы. Жена не двигалась, только пальцы нервно теребили носовой платок.
Марта плакала! Лемхович был до того поражен, что ничего не сумел придумать взамен заранее приготовленного бодрого начала.
– Привет, Марта! Что нового дома?
Она медленно подняла глаза, и в них читались такая растерянность и такое отчаяние, что Лемхович похолодел. "Филипп! – пролетела мысль. – Что-то случилось с Филиппом! О, господи, мой мальчик!"
– Игна… – Марта не смогла договорить. – Игнасио заболел…
Лемхович медленно прикрыл глаза. Тяжело, продолжительно вздохнул. Игнасио… Ну конечно же, Игнасио. Уже несколько лет он был к этому готов. В конце концов, никто не бессмертен. Тем не менее в глубине души он таил надежду, что Игнасио пребудет вовеки.
– Как это произошло? – голос глухо заметался по комнате.
– Ты же знаешь, он ждал возвращения Хуана, – быстро заговорила Марта, которой словно не терпелось с кем-то разделить свою боль. – Три дня тому назад решил сходить в порт: вот просто вбил себе в голову, что судно Хуана прибудет именно в этот день. Разыгралась непогода… Он вернулся, промокнув до костей… Вечером начался жар, а врач пришел только наутро. И сказал, что надежды никакой… – Она вдруг всхлипнула: – Помоги ему, Адам! Ты должен ему помочь!
– Не могу, Марта. Сама знаешь, что не могу. Да и никто другой в подобной ситуации. Вообще… зачем обязательно ожидать самого худшего? Подумаешь, какой-то врач сказал, что нет надежды! Да что он понимает! Какая-то там простуда – и чтобы она повалила нашего старого пройдоху?! Сколько раз попадал он в куда худшие переделки… Выкарабкается и на этот раз, Марта! Вытри глаза и прекрати плакать.
Во взгляде жены читалось колебание. И все же на душе у нее явно полегчало. Лемхович криво ухмыльнулся. Даже Марта не сумела уберечься от сладкого яда его всемирной славы. Предугадать судьбу Игнасио не мог бы сейчас ни он, ни кто бы то ни было, однако она верила, что великий Лемхович не ошибается. Что ж, пусть! Пусть думает, что, вопреки опасениям врача, Игнасио выздоровеет. Чем черт не шутит, а вдруг и впрямь…
– Ты уверен? – Марта утерла слезы скомканным платочком, потом пригладила тронутые сединой волосы. – Ты ведь это не для того, чтобы просто меня успокоить? Ох, Адам, я так встревожилась, когда увидела его в постели…
– Выкарабкается! – решительно подвел черту Лемхович. – Это ведь Игнасио, а не какой-то там современный хлюпик. Он – и чтобы умер от простуды?! Ерунда!
– Спасибо, Адам! – теперь Марта действительно успокоилась. – Звони почаще. И скорее возвращайся.
– Через два дня вылетаю. Ни под каким видом не принимай приглашений. Я не намерен никуда ездить – по меньшей мере месяц.
– Дай бог! – она недоверчиво покачала головой. – Что ж, я тебя жду. До свидания. Пойду взгляну, как там Игнасио.
Экран погас. Лемхович рассеянно шагал из угла в угол гостиной. Потом подошел к окну во всю стену, лбом прислонился к прохладному стеклу. Только теперь до него стало по-настоящему доходить услышанное. Заболел Игнасио, мог умереть. А его самого, что держит его в столице этой далекой страны? Очередной научный конгресс, еще десяток интервью, еще полсотни ничего не оставляющих в памяти встреч…
Внизу блестели огни вечернего города. Среди причудливых нагромождений фасадов из стекла и металла темнели массивы многоэтажных висячих садов, по широким проспектам мчались автомобили. Вдали, в старых кварталах, романтично светились окошки традиционной прямоугольной формы. Лемховичу нравилась архитектура прошлого века, нравилась своей сдержанностью, строгой функциональностью, отсутствием модернистских ухищрений. Панельные жилые корпуса навевали ему некое спокойствие, ассоциировались с далеким от современной суеты аскетизмом.
Гость перевел взгляд на темную цепь гор, высившуюся за старинными кварталами. Впрочем, и там светились какие-то огоньки. Гостиницы? Приюты для туристов? Далеко справа в небо упиралась залитая светом прожекторов башня старого телецентра. Лемхович поморщился. Башня напомнила о предстоящем интервью. Стоило об этом подумать, как в дверь постучали.
– Войдите! – громко сказал он.
На пороге появилась переводчица: высокая русая девушка с неизменной веселой улыбкой, необычайно преображавшей ее некрасивое лицо.
– Добрый вечер, профессор. Простите за вторжение, но мне только что позвонили с телевидения. Машина будет перед гостиницей в десять утра.
– Что ж, ладно, – рассеянно кивнул Лемхович. – Я как раз о них думал. Не беспокойтесь, милая барышня, все будет в порядке. Что-что, а интервью давать я научился.
Смущенно пожелав ему спокойной ночи, переводчица вышла. Лемхович утомленно опустился в кресло и машинально потянулся за любимой книгой, лежавшей на столике. Это были "Классические японские трехстишия". Но из чтения ничего не получилось. Перед глазами стояло загорелое, морщинистое лицо Игнасио.
В какой-то момент буквы все же обрели четкость. Книга была раскрыта на одном из хокку Басе:
Бабочкой он никогда уже больше
не станет. Напрасно дрожит
червь на осеннем ветру.
Снаружи, за стенами тридцатиэтажного отеля, свистел ветер.
2
Дорога серпантином карабкалась в гору, по обе ее стороны заросли орешника чередовались с залитыми солнцем травянистыми склонами. Время от времени она ныряла в тень густых буковых рощ. Над деревьями плыли пестроцветные кабинки канатной дороги.
– Повезло вашему городу с этой горой, – заметил Лемхович. – Немногие столицы могут похвастаться такими прекрасными условиями для туризма.
– Если останется время, можно будет съездить на вершину, хотите? – предложила переводчица. – Оттуда виден весь город. Кстати, это можно сделать и вечером: море огней, фантастическое зрелище…
Еще один вираж, и автомобиль остановился у подножия телебашни. Ведущий передачи – кудрявый смуглый человек с тонкими висящими усами – встречал их у подъезда. Он пристально и чуть насмешливо наблюдал за тем, как они выбираются из машины. Это выражение его лица еще вчера вызвало у Лемховича раздражение. Журналист был одет в изысканный темный костюм, в широком галстуке (они снова вошли в моду) блестела золотая булавка. Он походил скорее на важного коммерсанта, следящего за выгрузкой дорогого товара. "Специалист по провокационным интервью, – подумал гость. – Любой ценой постарается оживить беседу рискованными вопросами. Посмотрим, посмотрим…"
Против ожидания, эта мысль не усилила раздражения, даже развеселила. Он давно перестал смущаться, беседуя с журналистами; а ведь некогда бормотал нечто нечленораздельное, сталкиваясь с их необузданным любопытством. Теперь же ему ничего не стоило справиться с любым из них. Если понадобится, поставит на место и этого молодого зазнайку. Лучше бы, однако, до конфронтации дела не доводить. Пока что наиболее подходящей будет нейтральная позиция: ученый с мировым именем благосклонно отвечает на вопросы журналиста, деликатно обходя молчанием неудобные темы. Для разнообразия же можно время от времени подбрасывать кое-какие парадоксальные оценки собственного вклада в науку. Лемховичу нравилось, играя на публику, расшатывать тот пьедестал, на который его водрузили.
Ведущий церемонно пожал ему руку и заговорил.
– Добро пожаловать в наш телецентр, профессор Лемхович, – перевела девушка. – К передаче все уже готово. Прошу в студию.
Журналист ни на миг не умолкал, пока они пересекали просторное фойе и поднимались по лестнице на второй этаж. В том, что он говорил, для гостя не было ничего нового. Тему передачи они обсудили еще вчера. Лемховичу предстояла беседа с группой телезрителей. Ни "инструктажа", ни, тем более, репетиции не будет: надо создать впечатление непосредственности, подлинности происходящего. Непосредственность и подлинность – конек телевизионщиков, хотя они редко умеют объяснить, что же имеется в виду под этими терминами.
Студия оказалась сравнительно небольшим помещением, затянутым меняющим цвет пластиком (так называемым "хамелеоном"). С потолка свешивались десятки пронумерованных прожекторов и миниатюрные камеры на гибких щупальцах-манипуляторах. Лемхович бросил сочувственный взгляд в сторону режиссера, сидевшего за пультом в отделенной стеклянной стеной аппаратной. Профессор по собственному опыту знал, как трудно управляться с обладающими неограниченной степенью свободы манипуляторами.
За круглым столом уже расположились семеро приглашенных зрителей. Ведущий их представил: крупного, широкоплечего механика по строительной технике; высокого тощего социолога с длинными руками, длинным носом и длинными, давно не видевшими гребня волосами; молодую домохозяйку, явно побывавшую сегодня в парикмахерской и надевшую свое лучшее платье (еще бы, ее же увидят все соседи!); писателя в кожаной куртке, одетого с продуманной небрежностью; чертежницу тридцати пяти лет, с вечно ищущим взором старой девы; стриженого школьника с вызывающим прищуром, облаченного в строгий черный костюм, явно навязанный родителями (впрочем, парень уже успел распустить узел галстука и расстегнуть верхнюю пуговку сорочки); и, наконец, невысокого полноватого мужчину с редкими седеющими волосами – научного сотрудника Национального исследовательского центра видеоники. "Ага, коллега, – подумал Лемхович. – Скромен, но втайне склонен к внешним эффектам. В противном случае на кой ему черт эти очки с толстенными стеклами? Давно мог бы прооперироваться".
Кивнув будущим собеседникам, он опустился на свое место, будто в кресло дантиста, прикрыл глаза и целиком предоставил инициативу телевизионной группе. Уже сейчас становилось жарко; софиты шпарили вовсю. Кто-то провел по его лицу пропитанной жидким гримом губкой (иначе кожа будет бликовать на экране), другой сотрудник прикрепил наушник для синхронного перевода.
– Все готовы? – раздался в динамиках голос режиссера.
– Готовы! – ответил ведущий.
– Внимание! Выходим в прямой эфир! Тишина в студии!
Передача началась.
3
Ведущий привычно откинулся на спинку кресла, будто желая увеличить расстояние между собеседниками и собой. Взгляд его приобрел профессиональную сосредоточенность. Теперь перед ним не живые люди, а объекты беседы, которую нужно направлять как можно более оригинально. Легко оперевшись на ладонь чуть склоненной вбок головою, он произнес, глядя в камеру:
– Добрый вечер, дорогие друзья. Начинаем телепередачу "Гость третьей программы". Позвольте прежде всего поблагодарить вас за те сотни писем, которые мы получили от вас на прошлой неделе. Темы для беседы вы предлагаете самые разные, но преобладающим оказалось желание обсудить новое искусство, вот уже несколько лет победоносно шествующее по миру. Вы уже догадались, что речь идет о видеонике.
Лемхович улыбнулся. Неплохое начало, хотя и не совсем искреннее. Вряд ли телевизионщики ждали плебисцита в письмах, состоявшегося на прошлой неделе, чтобы определить тему передачи. Его они, во всяком случае, пригласили еще месяц назад.
– Авторы самых интересных писем здесь, у нас в студии, – продолжал ведущий. – Это представители разных профессий (последовало быстрое перечисление). Теперь же я рад вам сообщить, что на наше приглашение любезно ответил согласием сам профессор Адам Лемхович, создатель видеона. Добро пожаловать в студию, профессор Лемхович. Позвольте заверить вас, что наша телевизионная аудитория с огромным интересом воспримет ваш рассказ.
Сделав короткую паузу, он чуть прищурился и нанес первый удар:
– Итак, давайте начнем с вопроса: кто же, в сущности, профессор Лемхович?
"Молодец, мой мальчик, – подумал гость. – Что ж, расшатаем слегка пьедестал, а там видно будет".
– Вижу, вам по душе сразу брать быка за рога, – сказал он с хорошо разыгранной наивностью. – Я думаю на ваш вопрос смогу ответить без лишних слов. Кто такой профессор Лемхович? Очень просто: самозванец и узурпатор.
– Вот так шутка!.. – растерянно проговорил ведущий. Ситуация вышла из-под контроля, нужно было выиграть несколько секунд, чтобы снова взять ее в руки.
– Отчего же… – Лемхович был сама святая простота. – Я понимаю: Нобелевская премия, которой я удостоен пятнадцать лет тому назад, действует на широкую публику… м-м-м… гипнотизирующе. Но немало известных ученых – людей, мною глубоко уважаемых – считают меня ни кем иным, как узурпатором открытия, витавшего, так сказать, в воздухе. Признаться, они весьма смущаются, когда при личной встрече я им сообщаю о полном своем согласии с их мнением.
К ведущему постепенно возвращалось самообладание.
– Значит, вы считаете, что это открытие мог сделать кто угодно, окажись он на вашем месте?
– Не только на моем. Позвольте заметить вам, что у нас в двадцать первом веке подлинные открытия – чрезвычайная редкость. Видеоника с этой точки зрения – вообще не открытие. Всерьез анализируя собственные заслуги, должен заявить, что я всего лишь собрал воедино необходимые элементы. Так действует, скажем, повар. Но не тогда, когда творит некий кулинарный шедевр, а когда готовит элементарный бульон.
Шедевр же, повторяю, обязан своим появлением не мне, а историческому развитию электронных средств коммуникации.
– И что же… часто вы делаете подобные мысли общественным достоянием? – ведущий осторожно прощупывал почву.
– При малейшей возможности, – Лемхович постепенно входил в раж, как и всякий раз, стоило зайти речи о его незаслуженной популярности. Понимая, что объяснения приняты не будут, он, тем не менее, предпринимал все новые и новые попытки. – Может быть, именно поэтому меня перестали приглашать на помпезные симпозиумы, которые проводятся на Западе. Я имею в виду не серьезные научные встречи, а те форумы, что созываются главным образом с рекламными целями, с чьих трибун произносятся трескучие речи. Для таких сборищ необходима, разумеется, фигура колосса, этакого супермена от науки, в крайнем случае – кто-нибудь вроде уэллсовского доктора Моро…
Писатель нетерпеливо заерзал в кресле. Вот непрактичный человек, явился в студию в пуловере и кожаной куртке. Он их, небось, с удовольствием скинул бы, ведь вон какая испарина на лбу выступила, да поздно теперь.
– Извините, у меня вопрос, – сказал он. – Можете на него не отвечать, если не хотите. Что ж вы не отказались от Нобелевской премии, при таких-то взглядах?
Лемхович медленно кивнул. В давние времена он этого вопроса боялся. Журналисты его неизменно задавали, а он старался уйти от ответа. Потом понял, что молчанием тут не отделаешься. Слава – будто огромная, висящая над головой лупа – выставляла его на всеобщее обозрение. У него оставался единственный выход – полная, абсолютная откровенность.
– Тут, видите ли, нет ничего удивительного, – задумчиво проговорил он. – Я, конечно, могу оправдаться тем, что отказ привел бы к скандалу, заявить, будто на меня оказала нажим научная общественность или что огромный успех вскружил мне голову. Но истина заключается в том, что мне просто не удалось победить собственное тщеславие. Такое ведь раз в жизни случается… и кто без греха, пусть первым бросит в меня камень.
Ему вспомнился тот счастливый вечер пятнадцать лет тому назад, когда, ликуя, он спешил домой с бутылкой шампанского. Наконец-то! Наконец-то! Марта бросилась ему на шею, расцеловала, Филипп восторженно вопил что-то из гостиной. Потом они поспешили к Игнасио, первый тост следовало поднять за него, ведь с него-то все и началось. Не смолкая, звонил телефон, родственники, коллеги и друзья поздравляли наперебой. Как быстро разнеслась весть, удивлялся он и сиял, грелся в лучах славы. Видный ученый, лауреат Нобелевской премии, гордость отечественной науки. Разве мог он подозревать, что все кончится вот так – досадой, усталостью, сожалением, что не подумал, как следует, прежде чем принимать незаслуженные почести.
И сейчас он испытывал одно-единственное желание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Приглушенный зуммер прервал его размышления. Лемхович с пыхтением дотянулся до нужной кнопки, нажал. На экране появилась симпатичная молодая девушка в очках (очки были последним писком ретро-моды).
– Вы заказывали международный разговор…
– Да-да! – нетерпеливо воскликнул Лемхович. – Связывайте!
Девушка кивнула, и вместо нее на экране возникла знакомая гостиная его загородного дома. На стенах висели снимки спутников Юпитера, напоминание об увлечении юности. Марта сидела в старом кожаном кресле напротив видеофона. На ней было ее любимое черное платье с белым кружевным воротничком. Лемхович часто в шутку повторял, что в нем она выглядит минимум на тридцать лет моложе. Но сейчас Марта выглядела внезапно постаревшей, она сгорбилась так, будто на хрупкие плечи лег невидимый груз. Покрасневшие глаза выдавали недавние слезы. Жена не двигалась, только пальцы нервно теребили носовой платок.
Марта плакала! Лемхович был до того поражен, что ничего не сумел придумать взамен заранее приготовленного бодрого начала.
– Привет, Марта! Что нового дома?
Она медленно подняла глаза, и в них читались такая растерянность и такое отчаяние, что Лемхович похолодел. "Филипп! – пролетела мысль. – Что-то случилось с Филиппом! О, господи, мой мальчик!"
– Игна… – Марта не смогла договорить. – Игнасио заболел…
Лемхович медленно прикрыл глаза. Тяжело, продолжительно вздохнул. Игнасио… Ну конечно же, Игнасио. Уже несколько лет он был к этому готов. В конце концов, никто не бессмертен. Тем не менее в глубине души он таил надежду, что Игнасио пребудет вовеки.
– Как это произошло? – голос глухо заметался по комнате.
– Ты же знаешь, он ждал возвращения Хуана, – быстро заговорила Марта, которой словно не терпелось с кем-то разделить свою боль. – Три дня тому назад решил сходить в порт: вот просто вбил себе в голову, что судно Хуана прибудет именно в этот день. Разыгралась непогода… Он вернулся, промокнув до костей… Вечером начался жар, а врач пришел только наутро. И сказал, что надежды никакой… – Она вдруг всхлипнула: – Помоги ему, Адам! Ты должен ему помочь!
– Не могу, Марта. Сама знаешь, что не могу. Да и никто другой в подобной ситуации. Вообще… зачем обязательно ожидать самого худшего? Подумаешь, какой-то врач сказал, что нет надежды! Да что он понимает! Какая-то там простуда – и чтобы она повалила нашего старого пройдоху?! Сколько раз попадал он в куда худшие переделки… Выкарабкается и на этот раз, Марта! Вытри глаза и прекрати плакать.
Во взгляде жены читалось колебание. И все же на душе у нее явно полегчало. Лемхович криво ухмыльнулся. Даже Марта не сумела уберечься от сладкого яда его всемирной славы. Предугадать судьбу Игнасио не мог бы сейчас ни он, ни кто бы то ни было, однако она верила, что великий Лемхович не ошибается. Что ж, пусть! Пусть думает, что, вопреки опасениям врача, Игнасио выздоровеет. Чем черт не шутит, а вдруг и впрямь…
– Ты уверен? – Марта утерла слезы скомканным платочком, потом пригладила тронутые сединой волосы. – Ты ведь это не для того, чтобы просто меня успокоить? Ох, Адам, я так встревожилась, когда увидела его в постели…
– Выкарабкается! – решительно подвел черту Лемхович. – Это ведь Игнасио, а не какой-то там современный хлюпик. Он – и чтобы умер от простуды?! Ерунда!
– Спасибо, Адам! – теперь Марта действительно успокоилась. – Звони почаще. И скорее возвращайся.
– Через два дня вылетаю. Ни под каким видом не принимай приглашений. Я не намерен никуда ездить – по меньшей мере месяц.
– Дай бог! – она недоверчиво покачала головой. – Что ж, я тебя жду. До свидания. Пойду взгляну, как там Игнасио.
Экран погас. Лемхович рассеянно шагал из угла в угол гостиной. Потом подошел к окну во всю стену, лбом прислонился к прохладному стеклу. Только теперь до него стало по-настоящему доходить услышанное. Заболел Игнасио, мог умереть. А его самого, что держит его в столице этой далекой страны? Очередной научный конгресс, еще десяток интервью, еще полсотни ничего не оставляющих в памяти встреч…
Внизу блестели огни вечернего города. Среди причудливых нагромождений фасадов из стекла и металла темнели массивы многоэтажных висячих садов, по широким проспектам мчались автомобили. Вдали, в старых кварталах, романтично светились окошки традиционной прямоугольной формы. Лемховичу нравилась архитектура прошлого века, нравилась своей сдержанностью, строгой функциональностью, отсутствием модернистских ухищрений. Панельные жилые корпуса навевали ему некое спокойствие, ассоциировались с далеким от современной суеты аскетизмом.
Гость перевел взгляд на темную цепь гор, высившуюся за старинными кварталами. Впрочем, и там светились какие-то огоньки. Гостиницы? Приюты для туристов? Далеко справа в небо упиралась залитая светом прожекторов башня старого телецентра. Лемхович поморщился. Башня напомнила о предстоящем интервью. Стоило об этом подумать, как в дверь постучали.
– Войдите! – громко сказал он.
На пороге появилась переводчица: высокая русая девушка с неизменной веселой улыбкой, необычайно преображавшей ее некрасивое лицо.
– Добрый вечер, профессор. Простите за вторжение, но мне только что позвонили с телевидения. Машина будет перед гостиницей в десять утра.
– Что ж, ладно, – рассеянно кивнул Лемхович. – Я как раз о них думал. Не беспокойтесь, милая барышня, все будет в порядке. Что-что, а интервью давать я научился.
Смущенно пожелав ему спокойной ночи, переводчица вышла. Лемхович утомленно опустился в кресло и машинально потянулся за любимой книгой, лежавшей на столике. Это были "Классические японские трехстишия". Но из чтения ничего не получилось. Перед глазами стояло загорелое, морщинистое лицо Игнасио.
В какой-то момент буквы все же обрели четкость. Книга была раскрыта на одном из хокку Басе:
Бабочкой он никогда уже больше
не станет. Напрасно дрожит
червь на осеннем ветру.
Снаружи, за стенами тридцатиэтажного отеля, свистел ветер.
2
Дорога серпантином карабкалась в гору, по обе ее стороны заросли орешника чередовались с залитыми солнцем травянистыми склонами. Время от времени она ныряла в тень густых буковых рощ. Над деревьями плыли пестроцветные кабинки канатной дороги.
– Повезло вашему городу с этой горой, – заметил Лемхович. – Немногие столицы могут похвастаться такими прекрасными условиями для туризма.
– Если останется время, можно будет съездить на вершину, хотите? – предложила переводчица. – Оттуда виден весь город. Кстати, это можно сделать и вечером: море огней, фантастическое зрелище…
Еще один вираж, и автомобиль остановился у подножия телебашни. Ведущий передачи – кудрявый смуглый человек с тонкими висящими усами – встречал их у подъезда. Он пристально и чуть насмешливо наблюдал за тем, как они выбираются из машины. Это выражение его лица еще вчера вызвало у Лемховича раздражение. Журналист был одет в изысканный темный костюм, в широком галстуке (они снова вошли в моду) блестела золотая булавка. Он походил скорее на важного коммерсанта, следящего за выгрузкой дорогого товара. "Специалист по провокационным интервью, – подумал гость. – Любой ценой постарается оживить беседу рискованными вопросами. Посмотрим, посмотрим…"
Против ожидания, эта мысль не усилила раздражения, даже развеселила. Он давно перестал смущаться, беседуя с журналистами; а ведь некогда бормотал нечто нечленораздельное, сталкиваясь с их необузданным любопытством. Теперь же ему ничего не стоило справиться с любым из них. Если понадобится, поставит на место и этого молодого зазнайку. Лучше бы, однако, до конфронтации дела не доводить. Пока что наиболее подходящей будет нейтральная позиция: ученый с мировым именем благосклонно отвечает на вопросы журналиста, деликатно обходя молчанием неудобные темы. Для разнообразия же можно время от времени подбрасывать кое-какие парадоксальные оценки собственного вклада в науку. Лемховичу нравилось, играя на публику, расшатывать тот пьедестал, на который его водрузили.
Ведущий церемонно пожал ему руку и заговорил.
– Добро пожаловать в наш телецентр, профессор Лемхович, – перевела девушка. – К передаче все уже готово. Прошу в студию.
Журналист ни на миг не умолкал, пока они пересекали просторное фойе и поднимались по лестнице на второй этаж. В том, что он говорил, для гостя не было ничего нового. Тему передачи они обсудили еще вчера. Лемховичу предстояла беседа с группой телезрителей. Ни "инструктажа", ни, тем более, репетиции не будет: надо создать впечатление непосредственности, подлинности происходящего. Непосредственность и подлинность – конек телевизионщиков, хотя они редко умеют объяснить, что же имеется в виду под этими терминами.
Студия оказалась сравнительно небольшим помещением, затянутым меняющим цвет пластиком (так называемым "хамелеоном"). С потолка свешивались десятки пронумерованных прожекторов и миниатюрные камеры на гибких щупальцах-манипуляторах. Лемхович бросил сочувственный взгляд в сторону режиссера, сидевшего за пультом в отделенной стеклянной стеной аппаратной. Профессор по собственному опыту знал, как трудно управляться с обладающими неограниченной степенью свободы манипуляторами.
За круглым столом уже расположились семеро приглашенных зрителей. Ведущий их представил: крупного, широкоплечего механика по строительной технике; высокого тощего социолога с длинными руками, длинным носом и длинными, давно не видевшими гребня волосами; молодую домохозяйку, явно побывавшую сегодня в парикмахерской и надевшую свое лучшее платье (еще бы, ее же увидят все соседи!); писателя в кожаной куртке, одетого с продуманной небрежностью; чертежницу тридцати пяти лет, с вечно ищущим взором старой девы; стриженого школьника с вызывающим прищуром, облаченного в строгий черный костюм, явно навязанный родителями (впрочем, парень уже успел распустить узел галстука и расстегнуть верхнюю пуговку сорочки); и, наконец, невысокого полноватого мужчину с редкими седеющими волосами – научного сотрудника Национального исследовательского центра видеоники. "Ага, коллега, – подумал Лемхович. – Скромен, но втайне склонен к внешним эффектам. В противном случае на кой ему черт эти очки с толстенными стеклами? Давно мог бы прооперироваться".
Кивнув будущим собеседникам, он опустился на свое место, будто в кресло дантиста, прикрыл глаза и целиком предоставил инициативу телевизионной группе. Уже сейчас становилось жарко; софиты шпарили вовсю. Кто-то провел по его лицу пропитанной жидким гримом губкой (иначе кожа будет бликовать на экране), другой сотрудник прикрепил наушник для синхронного перевода.
– Все готовы? – раздался в динамиках голос режиссера.
– Готовы! – ответил ведущий.
– Внимание! Выходим в прямой эфир! Тишина в студии!
Передача началась.
3
Ведущий привычно откинулся на спинку кресла, будто желая увеличить расстояние между собеседниками и собой. Взгляд его приобрел профессиональную сосредоточенность. Теперь перед ним не живые люди, а объекты беседы, которую нужно направлять как можно более оригинально. Легко оперевшись на ладонь чуть склоненной вбок головою, он произнес, глядя в камеру:
– Добрый вечер, дорогие друзья. Начинаем телепередачу "Гость третьей программы". Позвольте прежде всего поблагодарить вас за те сотни писем, которые мы получили от вас на прошлой неделе. Темы для беседы вы предлагаете самые разные, но преобладающим оказалось желание обсудить новое искусство, вот уже несколько лет победоносно шествующее по миру. Вы уже догадались, что речь идет о видеонике.
Лемхович улыбнулся. Неплохое начало, хотя и не совсем искреннее. Вряд ли телевизионщики ждали плебисцита в письмах, состоявшегося на прошлой неделе, чтобы определить тему передачи. Его они, во всяком случае, пригласили еще месяц назад.
– Авторы самых интересных писем здесь, у нас в студии, – продолжал ведущий. – Это представители разных профессий (последовало быстрое перечисление). Теперь же я рад вам сообщить, что на наше приглашение любезно ответил согласием сам профессор Адам Лемхович, создатель видеона. Добро пожаловать в студию, профессор Лемхович. Позвольте заверить вас, что наша телевизионная аудитория с огромным интересом воспримет ваш рассказ.
Сделав короткую паузу, он чуть прищурился и нанес первый удар:
– Итак, давайте начнем с вопроса: кто же, в сущности, профессор Лемхович?
"Молодец, мой мальчик, – подумал гость. – Что ж, расшатаем слегка пьедестал, а там видно будет".
– Вижу, вам по душе сразу брать быка за рога, – сказал он с хорошо разыгранной наивностью. – Я думаю на ваш вопрос смогу ответить без лишних слов. Кто такой профессор Лемхович? Очень просто: самозванец и узурпатор.
– Вот так шутка!.. – растерянно проговорил ведущий. Ситуация вышла из-под контроля, нужно было выиграть несколько секунд, чтобы снова взять ее в руки.
– Отчего же… – Лемхович был сама святая простота. – Я понимаю: Нобелевская премия, которой я удостоен пятнадцать лет тому назад, действует на широкую публику… м-м-м… гипнотизирующе. Но немало известных ученых – людей, мною глубоко уважаемых – считают меня ни кем иным, как узурпатором открытия, витавшего, так сказать, в воздухе. Признаться, они весьма смущаются, когда при личной встрече я им сообщаю о полном своем согласии с их мнением.
К ведущему постепенно возвращалось самообладание.
– Значит, вы считаете, что это открытие мог сделать кто угодно, окажись он на вашем месте?
– Не только на моем. Позвольте заметить вам, что у нас в двадцать первом веке подлинные открытия – чрезвычайная редкость. Видеоника с этой точки зрения – вообще не открытие. Всерьез анализируя собственные заслуги, должен заявить, что я всего лишь собрал воедино необходимые элементы. Так действует, скажем, повар. Но не тогда, когда творит некий кулинарный шедевр, а когда готовит элементарный бульон.
Шедевр же, повторяю, обязан своим появлением не мне, а историческому развитию электронных средств коммуникации.
– И что же… часто вы делаете подобные мысли общественным достоянием? – ведущий осторожно прощупывал почву.
– При малейшей возможности, – Лемхович постепенно входил в раж, как и всякий раз, стоило зайти речи о его незаслуженной популярности. Понимая, что объяснения приняты не будут, он, тем не менее, предпринимал все новые и новые попытки. – Может быть, именно поэтому меня перестали приглашать на помпезные симпозиумы, которые проводятся на Западе. Я имею в виду не серьезные научные встречи, а те форумы, что созываются главным образом с рекламными целями, с чьих трибун произносятся трескучие речи. Для таких сборищ необходима, разумеется, фигура колосса, этакого супермена от науки, в крайнем случае – кто-нибудь вроде уэллсовского доктора Моро…
Писатель нетерпеливо заерзал в кресле. Вот непрактичный человек, явился в студию в пуловере и кожаной куртке. Он их, небось, с удовольствием скинул бы, ведь вон какая испарина на лбу выступила, да поздно теперь.
– Извините, у меня вопрос, – сказал он. – Можете на него не отвечать, если не хотите. Что ж вы не отказались от Нобелевской премии, при таких-то взглядах?
Лемхович медленно кивнул. В давние времена он этого вопроса боялся. Журналисты его неизменно задавали, а он старался уйти от ответа. Потом понял, что молчанием тут не отделаешься. Слава – будто огромная, висящая над головой лупа – выставляла его на всеобщее обозрение. У него оставался единственный выход – полная, абсолютная откровенность.
– Тут, видите ли, нет ничего удивительного, – задумчиво проговорил он. – Я, конечно, могу оправдаться тем, что отказ привел бы к скандалу, заявить, будто на меня оказала нажим научная общественность или что огромный успех вскружил мне голову. Но истина заключается в том, что мне просто не удалось победить собственное тщеславие. Такое ведь раз в жизни случается… и кто без греха, пусть первым бросит в меня камень.
Ему вспомнился тот счастливый вечер пятнадцать лет тому назад, когда, ликуя, он спешил домой с бутылкой шампанского. Наконец-то! Наконец-то! Марта бросилась ему на шею, расцеловала, Филипп восторженно вопил что-то из гостиной. Потом они поспешили к Игнасио, первый тост следовало поднять за него, ведь с него-то все и началось. Не смолкая, звонил телефон, родственники, коллеги и друзья поздравляли наперебой. Как быстро разнеслась весть, удивлялся он и сиял, грелся в лучах славы. Видный ученый, лауреат Нобелевской премии, гордость отечественной науки. Разве мог он подозревать, что все кончится вот так – досадой, усталостью, сожалением, что не подумал, как следует, прежде чем принимать незаслуженные почести.
И сейчас он испытывал одно-единственное желание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15