жуешь, облизываешь, пускаешь слюни на кусок мяса и два яйца, да при этом улыбаешься, как пьяная шлюха. Но мы все это имитировали. Оральный секс тогда еще не вязался со свободной любовью. Мы понимали, есть что-то такое, но не знали, что именно. Разумеется, просветила меня Кэрол.
Так или иначе, в тот день в «Рулз» устрицам досталось немало моей слюны. Я думаю, само заведение и название, предполагавшие корректность поведения, только добавляли мне эротичности. Я видела: Френсис находит меня очень сексуальной, ему с огромным трудом удавалось поддерживать нормальный разговор. Мне же его компания доставляла огромное удовольствие, я радовалась тому, что, пусть и на короткое время, стала центром его мира. Возможно, что после ленча он подумал, как в случае с гравюрой и рамой, что за меня тоже уплачено…
Нет, нет… это слишком цинично, слишком несправедливо. Я просто оглядываюсь назад, чтобы найти мотивы, причины, оправдывающие то, что случилось позже. Но позволила всему этому случиться Выпотрошенная женщина – не Френсис. В определенном смысле да, он меня купил, но выбор делала я. Он был не таким. Только не Френсис. Он был… как бы мне сказать… ну, представьте себе разницу между Мартином Лютером Кингом и Кассиусом Клеем. Оба – хорошие люди, оба – динамичные люди, но одного чтят за его убеждения, а второго – за его достижения. Френсис был хорошим, добрым, честным – но он никого бы не ударил в нос даже ради того, чтобы достичь звезд. Я даже не думаю, чтобы он мечтал о чем-то особенном, кроме домашнего уюта, счастья в семейной жизни и профессиональной карьере. Честь стояла на первом месте среди требований, которые он выставлял себе и всему миру, и даже на мгновение сойдя с выбранной тропы, чего практически никогда не случалось, он тут же возвращался на нее, искренне раскаиваясь.
Когда он попросил меня выйти за него замуж, мы находились в Хенли, где в те годы также полагалось бывать бизнесменам. Хенлейская регата считалась одним из обязательных мероприятий летнего сезона, и корпорации зачастую снимали для своих сотрудников целые отели. Мы стояли под тенью ивы, наблюдали за яростной борьбой на воде, когда он протянул мне бокал шампанского, заглянул в глаза, поднял свой бокал со словами:
– За следующую миссис Холмс?
Такой решительности я от Френсиса, честно говоря, и не ожидала. Помню, как смотрела на мощные бедра гребцов и думала о… Френсис еще спросил:
– О чем думаешь?
Но я не хотела, чтобы он догадался, что я задавалась вопросом, а каково это – лежать под одним из таких вот атлетов, и поспешила ответить на его первый вопрос:
– Да.
– Я так счастлив, – услышала я, когда отвернулась от работающих, как машины, тел и посмотрела на него.
– Я тоже, – твердо заявила я. Голос не дрожал от желания, о котором я полностью забыла, пока, не так уж и давно, оно не напомнило, что игнорировать его нельзя.
Родившись в мире, не имеющем ничего общего с миром Френсиса, я с интересом наблюдала, как живут представители правящего класса, и хотя у меня не возникло желания прикинуться, что я из их круга (если б попыталась, бабушка Смарт сказала бы: «Лучше от этого она не стала»), меня совершенно покорили элегантность и уверенность в будущем, свойственные этому миру и все сопутствующие им ловушки. В любом случае в демократических шестидесятых рабочее происхождение считалось скорее плюсом, а не минусом. То было наше время молодость и революция преодолевали все барьеры. Если бы я набирала по фунту каждого благородного джентльмена, который обрел ливерпульский акцент с 1962-го («Она любит тебя») до 1970-го (чертова Оно) то раздалась бы до размеров Хэмптон-Корта. Социальная демократия воцарилась навсегда. Мы в это верили. Представить себе не могли, что она просуществует лишь десять лет. Я вот сколького добилась, не смотря на то что выросла в двух полутемных комнатенках всякий день гадая, а будет ли завтра какая-нибудь еда. Так что ухаживая за мной, Френсис позволил мне протянуть руки к тому, что можно купить за деньги, показал что уже есть у людей с деньгами. Качество и элегантность. Абсолютные качество и элегантность, которые всегда идут рука об руку с богатством. Туфельки на высоком каблуке из искусственной кожи под крокодила, купленные за двадцать девять шиллингов в «Долчис», но из шкуры настоящей зверюги, пойманной в джунглях Амазонки, сработанные вручную и продающиеся на Бонд-стрит по цене, в три раза превосходящей цену аналогичной обуви в «Расселл и Бром», в комплекте с сумочкой. Я пристально наблюдала, как что делается в этом мире, и прилежно училась. Так что к тому моменту, когда меня повезли знакомиться со свекром и свекровью в их особняк в Западном Суссексе, я уже могла сойти за воспитанную даму (обойтись без этого было никак нельзя, поскольку их поколения социальная революция не коснулась), пусть мое фамильное древо оставляло желать лучшего.
Мой акцент, умение держаться в обществе, внешность и работа говорили, что с происхождением у меня все в порядке. Когда моя будущая свекровь спросила, чем занимался мой отец, Френсис тут же пришел на помощь, ввернув: «Армия». Что соответствовало действительности. Он, правда, не добавил, что в армию отца забрали рядовым, к концу войны он дослужился до лейтенанта, а еще через несколько лет его разжаловали, уличив в мелком воровстве. Не упомянул о том, что моя мать до сих пор работала на фабрике. И о том, что отец был двоеженцем, ушел к первой жене, оставив мать с двумя маленькими детьми. И о том, что она с детства познала бедность, так как бабушку тоже бросил муж, только детей у нее было десять. Бабушка жила по поговорке «Трудолюбие еще никого не убивало» и прибиралась во многих комнатах «Грейс инн», на Сити-роуд и соседних улицах. Ирония судьбы, но, похоже, она работала уборщицей и в том административном здании, где Френсис арендовал свой первый кабинет. Это обстоятельство мы оба находили странным, но по совершенно разным причинам.
Френсис ко всему этому относился легко. Когда я привела его домой, чтобы познакомить с матерью, и ему пришлось практически перелезать через послевоенную мебель, занимавшую едва ли не все внутреннее пространство дома (после смерти бабушки Смарт весь дом принадлежал матери), он ничего не сказал ни насчет оставшегося включенным телевизора, пусть мать и приглушила звук, и с благодарностью принял стакан сладкого хереса. Когда она встретила его привычными ей словами: «Работы много?» – спокойно ответил: «Да, слава Богу», – вместо того чтобы озадачиться, о чем, собственно, речь. Он прекрасно понимал, что для тех, кто рос в годы депрессии, работа означала жизнь в прямом смысле этого слова. Он повел себя очень правильно, начав называть ее по имени, Нелл, не испросив на то согласия. Потом, на кухне, я, правда, осведомилась, не возражает ли она. «Разумеется, нет, – ответила мать. – Это логично». Как будто я спросила, не возражает ли она, чтобы королева называла ее Нелл. Абсурд. Но с другой стороны, во Френсисе чувствовалась порода. К тому же он был блондином.
Моей матери он, конечно, понравился. Она всегда питала слабость, потом она мне об этом сказала, к блондинам. Ее первый муж, точнее, ее единственный муж, поскольку мой отец женился на ней, будучи женатым на другой, погиб в начале войны. Не успев зачать ребенка. Он был блондином. Я видела его фотографии. С годами моя мать все чаще жаловалась на судьбу и за то, что она отняла у нее Фреда, и за то, что на своих раздвоенных копытах подвела к моему отцу. Будь Фред жив, она бы и не посмотрела на этого наглого мерзавца, каким оказался мой отец. Он бы не очаровал ее хорошим произношением, золотисто-русыми волосами и синими глазами. Единственная его черно-белая фотография, в день их свадьбы, лежала на одной из полок комода. Но я знала цвет его волос, потому что он передался мне. Бабушке Смарт, которая всегда привечала Вирджинию за то, что она – Смарт до мозга костей, не нравилось, что внешностью я пошла в отца. Только благодаря моей матери она не относилась ко мне предвзято, потому что люто ненавидела и его самого, и память о нем. «Если тебе встретится хороший мужчина, держись за него», – говорила она мне, напирая на слово «хороший». Я же была бы счастлива любому мужчине, ухватилась бы за него крепко-крепко. В семнадцать с половиной лет я начала думать, что никому не нужна, списана в тираж.
В девятнадцать, до того как встретила Френсиса, уже нисколько в этом не сомневалась.
Мы поженились через шесть месяцев после первой встречи, через четыре – после его предложения, в церкви Святого Мартина, в Холборне. А если его родственники могли счесть, что мои не соответствовали их стандартам, нас это не волновало. На дворе царила демократия, даже его родители это почувствовали и, пусть и с неохотой, приняли меня в семью. Я помню, как мать Френсиса спросила:
– Почему только через шесть месяцев? – и подозрительно посмотрела на меня.
– Потому что дольше я ждать не мог, – ответил он. Ее, конечно, шокировало столь откровенное проявление чувств, но она лишь указала, что нам едва хватит времени, чтобы передать список гостей в «Питер Джонс» и «Арми энд нейви»… Я уже понимала, зачем это делается.
Меня поразили свадебные подарки, действительно поразили. Мы получили комплект серебряных столовых приборов на двенадцать персон, льняное постельное белье, серебряные ведерки для шампанского, хрустальные бокалы, и на этом фоне полотенца моей матери из «Ко-оп» и подарки тетушек и дядюшек – салатница из тика от Коры, ваза от Артура и Элайзы – смотрелись очень уж дешево.
Френсис не кривил душой, когда сказал, что больше не может ждать. Ожидание сводило его с ума. Да и меня тоже. По какой-то идиотской причине он предложил, а я согласилась воздерживаться от секса до нашей брачной ночи. И если в идее и было что-то очень чистое, то в последствиях – нет. В ресторанах я дразнила его спаржей, по улицам ходила с ним в мини-юбках, едва скрывающих признаки пола, при расставании дарила ему долгий, страстный поцелуй. Да, эти месяцы мы несколько раз вплотную подходили к опасной черте, после чего я долго была сама не своя, не в силах думать ни о чем другом.
На свадьбе моя мать держалась с достоинством и хорошо смотрелась в синем костюме с маленькой, элегантной брошкой, которую я помогла ей выбрать. В выборе одежды у нее оказался отменный вкус, о чем я даже не подозревала. А старшая сестра Френсиса, Джулия, предложила небольшую шляпку. Многие женщины, не привыкшие носить шляпы, частенько попадали с ними впросак, резонно указала она. Напряжение, которое испытывала мать в окружении моей новой семьи, проявлялось лишь в слишком, уж оттопыренном мизинце в момент, когда она подносила к губам бокал вина. Да однажды она буквально подпрыгнула, когда церемониймейстер ударил лопаточкой по столу. А в остальном никаких претензий я предъявить ей не могла. И она очень радовалась за меня. Да и за себя. Удачно выйдя замуж, ее дочь могла присмотреть за ней в старости. А если в душе она и чувствовала неуверенность, то внешне последняя никак не проявлялась: она – мать невесты и, следовательно, в этот день вправе рассчитывать на почтение.
Но с Вирджинией, моей сестрой, все вышло иначе. Должно быть, вожжа попала ей под хвост, и ее понесло Она не находила себе места от зависти. Завидовала и моей работе, и моему удачному (как в материальном аспекте, так и духовном) выбору мужа. Чуть раньше она вышла замуж за милого парня, которого звали Брюс. Он работал в строительной фирме отца, венчали их в местной церкви, и на церемонии я выступала в роли свидетельницы. Вирджинии это явно не нравилось, но бабушка Смарт заявила ей, что по-другому и быть не может: свадьба в семье – это свадьба в семье, а сестра – это сестра. Она же по-прежнему видела во мне назойливое насекомое. И мою свадьбу, более роскошную, более богатую, с большим числом гостей, Вирджиния восприняла как плевок в душу. Тем более что ни она, ни моя семья не могли вмешиваться, поскольку ничего не платили. Такие расходы были им не по карману. Объявление о нашей свадьбе даже появилось в «Тайме». Когда Вирджиния услышала об этом, сразу же позвонила мне, чтобы сказать, что это зазнайство. Я с ней согласилась, но отметила, что на этом настояли родители Френсиса.
Злило Вирджинию и еще одно обстоятельство: она не могла принять активного участия в церемонии, потому что до расчетного срока родов оставалось две недели. Вмешалась даже моя мать, что случалось крайне редко, и сказала Вирджинии, что не собирается кипятить воду и принимать роды в такой толпе. Я думаю, Вирджиния сама поняла, что зашла слишком далеко, когда предложила нам перенести дату свадьбы. Мой будущий муж воззрился на нее, гадая, не шутка ли это. А потом сказал:
– Мы должны помнить, что это день Дилис, Джинни.
Ей, конечно, это не понравилось, но что она могла сделать?
Но, если уж Вирджиния не могла идти по центральному проходу церкви рядом со мной, она решила показать миру, что ничуть не хуже других. Когда я сказала ей, что никто в этом и не сомневается, она развернулась ко мне лицом и заорала, что я опять взялась за старое, учить ее жизни, – в этом она всегда любила меня обвинять.
– Ты смогла убедить мать надеть эту шляпку, – кричала она, – но мне ты ничего диктовать не будешь!
Так что насчет головного убора Вирджиния решала все сама. Надела огромную, похожую на колесо телеги шляпу, с полями, утыканными множеством цветов, в которой выглядела как женщина, предпочитающая носить корзинку для покупок на голове. Но делающая это крайне неловко. Поля шляпы то и дело лезли в чьи-то лица. В какой-то момент ее муж, отличающийся очень спокойным характером, подумал, что кто-то врезал ему в челюсть, и уже вскинул кулак, прежде чем увидел, что Вирджиния таращится на него, как беременная креветка. За столом она сидела с прямой, как доска, спиной и изо всех сил старалась показать, что удивить ее чем-либо совершенно невозможно. Епископ, сидевший рядом с ней, подливал ей вина, тогда беременным пить не запрещалось, а с другой стороны семнадцатилетний кузен Френсиса занимал ее разговорами, вполне доброжелательными, о прелестях охоты. Вирджиния мне этого так и не простила. И не потому, что состояла в рядах защитников лисиц. Просто она поняла, что это совершенно недостижимый для нее мир, куда она не попадет ни при каких обстоятельствах. В нашей семье Вирджиния не отличалась сдержанностью в отношении к ближним. Я попыталась как-то загладить ситуацию, объясняя, что ему всего лишь семнадцать и он еще не умеет вести себя в обществе, она же, в очередной раз заявив, что я учу ее жизни, несколько последующих лет разговаривала со мной крайне редко и сквозь зубы, пока у матери не обнаружили рак. В общем, стандартная ситуация для свадеб в нашей семье. Обычно дело кончалось смертельными обидами.
Медовый месяц мы провели на острове Корфу, на вилле, принадлежащей одному из друзей Френсиса. Все это время Френсис давал выход подавляемой ранее страсти, а меня удивляла и возбуждала та власть, которую давал мне над ним секс, учитывая, что мне хотелось трахаться ничуть не меньше, чем ему. Я понятия не имела, что потребность эта станет основой нашей любовной жизни. И конечно, порадовалась, когда мы наконец-то слились воедино. «Что ж, дело сделано, и я рада, что с этим стало все ясно», – могла бы я повторить за машинисткой Т.С. Элиота. Впрочем, поначалу возбуждение, накопленное за четыре месяца воздержания, туманом застилало глаза. К тому времени, когда мы сошли с самолета и шофер высадил нас на вилле, нам просто не терпелось наброситься друг на друга. Тем более что никаких препятствий уже не осталось.
Как только мы оказались на огромной кровати (за окном стрекотали цикады и волны мерно накатывали на берег), он проявил себя энергичным английским любовником: много мощи, но не шарма. Впрочем, ручаться за это не могу. Мы оба не были девственниками, но стали ими друг для друга, и в нашу первую ночь Френсиса настолько переполнили страх, желание и, как я предполагаю, вечное чувство вины, свойственное англичанам и тем, у кого все есть, что в три часа ночи мы оказались на террасе, играя в скраббл. Все, конечно, выправилось. В Лондон мы возвратились полностью притеревшимися друг к другу, и Френсис с того дня не уставал радоваться нашей любовной жизни. Клянусь, он страшно гордился собой, спускаясь по трапу в Гэтуике. Я тоже была всем удовлетворена и довольна, хотя и не придавала этому такое значение, как Френсис. Ему это нравилось, и за все годы, проведенные нами вместе, он и не пытался скрывать, что никогда не откажется от лишнего раза. Конечно, со временем страсть поугасла, но не сошла на нет. Во всяком случае, для него.
Скажу честно, сравнивать эту любовь мне было не с чем. Достаточно продолжительное время я встречалась лишь с одним девятнадцатилетним художником и поэтом, который курил так много марихуаны, что кончал – если кончал, – едва начав, а я уж точно ничего не получала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31