Я просто помогаю ей поглядеть фактам в лицо, чтобы она смогла все оценить беспристрастно.
– Может, слишком больно смотреть фактам в лицо, – тихо произнесла Канда.
– Может, в раю тоже имеются свои огорчения, – подключилась к разговору Дени с понимающей улыбкой. – Может, Энн просто не готова признаться в этом из-за того, что не знает, как с этим справиться.
Стиви испытала внезапный прилив гнева. Хотя Дени выразила именно то, что думала она сама, Стиви возмутилась ее прозорливости; у нее появилось чувство, будто Дени как-то узурпировала нечто, входившее в полномочия Стиви.
– Если Энн не готова сказать нам правду, то что скажете вы? Почему бы вам не занять вместо нее это горячее место? – сказала Стиви, стараясь не обнаруживать металла в голосе. – Мы достаточно много говорили о ваших отношениях с отцом, но мне сдается, что есть еще многое, о чем вы умолчали.
– Я не понимаю, на что вы намекаете, – пожала плечами Дени. – Я уже призналась в моих… сексуальных предпочтениях. Вся моя остальная жизнь – открытая книга. И вообще, – протянула она, – если взять журнал «Пипл», его прошлые номера, там можно найти обо мне все, что вы хотите знать… даже размер моего лифчика.
Ливи насмешливо фыркнула.
– Ну и ну, Дени, ты что, принимаешь нас за… кучку девочек-поклонниц? Или ты действительно думаешь…
Стиви вмешалась, чтобы предотвратить еще одну стычку:
– Ответь мне на один вопрос, Дени. Если бы ты могла сказать своему отцу одну фразу прямо сейчас, как бы она прозвучала? Быстро, ответь мне прямо сейчас!
– Прости меня, – выпалила Дени, а после этого обмякла на своем стуле, словно эти два слова обессилили ее.
– Хорошо… так за что ты просишь прощения? Дени молчала. Она и без того сказала слишком много, слишком многое открыла. Она дала себе торжественную клятву унести секрет той темной ночи в Греции с собой в могилу, и будь она проклята, если позволит Стиви Найт извлечь его из нее. Она закурила еще одну сигарету и сильно затянулась.
– Обычные вещи, – ответила она беззаботно, – не была достаточно заботливой, не говорила ласковых слов…
– Я не верю тебе.
Дени пожала плечами, отказываясь клюнуть на наживку.
– Ты тут хозяйка, – сказала она с горловым смехом.
– Нет, – ответила Стиви, – я просто некто вроде гида. Ответь мне следующее, Дени. Если у тебя не осталось незаконченных дел с твоим отцом, тогда почему у тебя не получаются нормальные отношения ни с одним мужчиной? Почему ты должна портить все хорошее, что попадает к тебе? Почему?.. – Стиви говорила и говорила, не в силах остановиться. По заинтересованным и удивленным взглядам остальных женщин она видела, что зашла слишком далеко и слишком поспешно, но когда старалась взять себя в руки, у нее вырвался сам собой последний вопрос: – Почему, Дени, когда у тебя есть мужчина, любящий тебя, ты так целенаправленно разрушаешь самые замечательные отношения, какие ты только могла получить?
Хотя Дени и оставалась спокойной, почти чопорной во время напора Стиви, теперь она наклонилась вперед и облизнула губы, тем же самым бессознательным движением, какое сделала, когда намеревалась воткнуть шпильку в какую-нибудь несчастную знаменитость в ее собственном варианте горячего стула.
– Знаешь что, Стиви, – сказала она, – я тоже могла бы задать тебе некоторые из тех же вопросов… если ты дашь мне такую возможность.
Стиви не смогла разглядеть ловушку.
– Ладно, – ответила она. – Давай.
– Ну, – начала Дени неторопливо и с преувеличенной вежливостью. – Я уверена, что ты простишь мне, если я не права, но сдается мне, что ты не выполняешь сама то, что проповедуешь, Стиви. Если ты считаешь, что я нахожусь в такой плохой форме из-за того, что не могу нормально общаться с мужчинами, то как получилось, что ты одна? Почему ты считаешь себя такой умудренной в вопросах брака и отношениях между людьми, если ты все время одна? Или ты считаешь, что вышла замуж за Оазис… – продолжала она с улыбкой.
Стиви почувствовала себя так, словно получила пощечину.
– Мы собрались сюда не для того, чтобы обсуждать мою жизнь, Дени, – вяло возразила она.
– Почему бы и нет? – настаивала Дени. – Мы тут должны говорить то, что думаем. Ты ведь не просто бездушный автомат, правда, Стиви? Или это не так?
– Хватит, – вмешалась Ливи, и ее личная неприязнь к Дени вылилась наружу. – Тут тебе не одно из твоих дешевых интервью, сейчас ты говоришь с моей подругой. Если бы ты знала Стиви так, как я, ты бы не стала задавать такой вопрос. Любви в ее сердце хватит на весь мир.
Дени подняла кверху руки с торжествующим смехом:
– Вот-вот, я об этом и говорю. Люди, которые любят весь мир, находят это занятие гораздо более простым, чем любить одного отдельного человека.
Стиви сидела на своем стуле, и ей хотелось лишь одного – убежать и спрятаться. Уже давно не испытывала она сама то, чему подвергала других каждый день, но теперь она очень отчетливо поняла, что такое горячий стул. Все они ждали, что она заговорит, произнесет ту голую правду, на которую делала всегда такую ставку. Но как могла она сделать это прямо сейчас, когда сама еще не понимала, что к чему? Воспоминания об упреках Бена нахлынули на нее, а еще намять о Ли. А над всем этим нависала длинная, темная тень Адмирала.
– Что, проглотила свой язык? – издевалась на дней Дени. – Ты ведь никогда не позволяешь другим уходить отмолчавшись.
– Я знаю, – спокойно признала Стиви, чувствуя стыд за свою растерянность. – Я просто не знаю, что сказать.
– Отговорки! – неодобрительно заявила Френси. – Паршивые отговорки!
Да, подумала Стиви, именно это я и делаю. И все же она чувствовала, что другого выбора у нее нет. Как сможет она сейчас объяснить, почему она до сих пор одна, не упоминая о Ли, не признавшись, как отчаянно скучала без него… или не признавшись, почему не может быть с ним вместе?
КНИГА ПЯТАЯ
1
Медицинский центр в Бельвю. Зима 1972 года
Бывает ли на свете что-нибудь хуже, чем это? Ты связана, как животное, тебя кормят против твоей воли, ты ничего не слышишь, кроме звуков смятения и отчаяния час за часом. Стиви возненавидела наркотики, которые ей постоянно вводили как успокоительное средство. Странно, думала она в моменты прояснения; если прежде она продавала свое тело ради этих путешествий в забвение, то теперь ей ничего так не хотелось, как возможности думать, прикидывать, как бы ей, ради всех святых, освободиться.
Я ошибалась, сказала она себе, слушая чей-то бессвязный лепет, произносивший алфавит на фоне приступов маниакального смеха. Я-то думала, что моя жизнь была очень плохой, но ведь здесь хуже, гораздо хуже. Пол бессовестно использовал ее, позволял катиться в пропасть, и она разрешала ему это, пока он снабжал ее наркотиками и спиртным, которые давали ей возможность не встречаться лицом к лицу с некой персоной, от которой она не могла убежать, – со Стиви Найт. И теперь она тосковала по всем тем вещам, которые прежде отбрасывала либо принимала как должное, – свободе двигаться, выбирать, что есть, или же, когда просыпалась, четко мыслить и, самое важное, быть хозяйкой своей жизни. Возможно, в тюрьме было бы лучше, думала она; по крайней мере, в тюрьме ты все-таки можешь свободно пользоваться мозгом, А тут они старались отобрать у нее свободу, вместе с режущими предметами, шнурками от ботинок и всем остальным, что могло способствовать побегу, пусть даже недалеко. И как это случилось со мной? – спрашивала она себя. Как волшебный, невероятный мир Милой Стиви Найт превратился в кошмар, от которого не было пробуждения?
– Ты можешь вспомнить, как ты себя ранила? – спросил молодой психиатр, занимавшийся ее делом, – одним из шестидесяти в его ящике. – Можешь ты мне рассказать, что было у тебя на уме, когда ты ударила кулаками по зеркалу?
– А ты можешь мне сказать, как выбраться отсюда? – резко спросила Стиви, чувствуя себя пленной. – Мне не нужен лекарь. Все, что мне требуется, – это свобода.
– Стиви, – мягко взывал к ней доктор, и его голос был хрипловатым от усталости. – Ты только вредишь себе своей враждебностью. Мы хотим тебе помочь исправиться.
– Я не сумасшедшая, – упрямилась она. – Мне здесь не место.
– Никто и не считает тебя сумасшедшей, – мягко сказал он. – Но что ты устроила – сама порезалась, набрасывалась на людей, пытавшихся остановить тебя, – ты ведь не всегда себя так ведешь, правда?
Стиви хмыкнула:
– Мое обычное поведение, как ты его называешь, было изрядно диким, так что не нужно судить по нему…
Психиатр уставился на Стиви, молча приглашая ее продолжать. Но что еще могла она сказать? Как еще могла она убедить этого незнакомца, что не пыталась убить себя, когда сама почти не могла вспомнить – не говоря уж о том, чтобы объяснить, – что она делала?
– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.
Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.
– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…
Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.
Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.
Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).
Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.
Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».
Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.
Какое ужасное происшествие так искалечило ее? – гадала Стиви. Что унесло прочь ее волю говорить или даже передвигать собственное тело? Какая личность скрывалась когда-то за этими пустыми голубыми глазами, куда она делась? Стиви заметила, что психиатр даже не утруждает себя разговорами с Кейт, когда делает обход, а просто регистрирует у нее признаки жизни и царапает несколько слов в свой блокнот.
Как-то раз, когда доктор уже собрался уходить, Стиви вдруг спросила:
– Что с ней произошло? Почему она такая? Она понимала, что ведет себя нестандартно, но уж больно мучил ее этот вопрос.
Психиатр неопределенно, с некоторой досадой, покачал головой. В конце концов, неуместно было обсуждать одного пациента с другим. Но потом, отвернувшись, взглянул на стопку историй болезни, которые держал в руке, и остановился.
– Видишь ли, Стиви, – ответил он, – Кейт прибыла почти одновременно с тобой. Она находилась в коме… напичканная столькими химикалиями, что мы даже не сумели сделать точный анализ картины отравления. Мы и не ожидали, что она выживет, но она все-таки не умерла. К несчастью, – тихо добавил он, слегка кивнув в сторону Кейт, – и это, кажется, все, на что мы можем надеяться, лучше ей не станет.
– Нет, – заспорила Стиви, – не может этого быть. Ведь должно же быть что-то, что вы можете сделать…
– Все уже сделано, Стиви. Когда поврежден механизм вот тут, – сказал он, постучав по голове, – иногда он бывает способен починить сам себя… а иногда ущерб уже необратим. – Заметив печаль на лице у Стиви, он добавил: – Единственная причина, почему я говорю тебе это, чтобы ты знала, как тебе повезло. Ты получила второй шанс, детка. Используй его, потому что больше ты его уже не получишь.
Повторный шанс, подумала Стиви, когда доктор ушел. Даже в своих самых страстных поисках надежды она не могла считать Бельвю повторным шансом. И все же… она была жива, ее мозг был цел. В отличие от Кейт она могла надеяться на будущее подальше от этого места, хоть и не имела представления, каким оно будет. Впервые за много месяцев она подумала о себе как о везунчике – по крайней мере, по сравнению с Кейт.
Сознание того, что эта женщина скорее всего никогда больше не испытает самых простых удовольствий жизни и свободы, заставило Стиви еще больше заботиться о ней.
– Эй! – закричала она на санитарку, которая столкнула Кейт с кровати, после того как та намочила простыни. – Нельзя так грубо с ней обращаться, черт побери! Ты не имеешь права обращаться с ней так!
В ответ санитарка бросила в нее грязное белье и доложила врачам, что она скандалит.
Заступничество Стиви заработало ей дозу стелазина; она подчинилась спокойно, не желая рисковать снова вернуться в палату буйных. Много часов она чувствовала себя словно зомби. Руки и ноги казались ватными, во рту пересохло, глаза налились кровью, что хуже всего, она не могла сосредоточиться ни на чем, огромные усилия требовались на то, чтобы поставить одну ногу впереди другой или поднести ложку ко рту, не пролив ее на себя.
Но Стиви не жалела, что попыталась помочь Кейт, пусть даже результатом оказалась черная отметка в ее карточке поведения. Она записала себе в блокнот: «Здесь что-то ужасно неправильно. Не знаю, что именно, но ведь невероятно, что люди, которые должны тебе помогать, используют всю свою силу, чтобы сделать тебе больно».
Часы посещений приносили один и тот же усталый парад родственников, нацепивших на лица маску фальшивого веселья или исполненной долгом решимости, они оставляли писчую бумагу и одежду, книги и журналы. Однако редко доводилось Стиви услышать какую-то настоящую беседу. Ей казалось, будто люди с воли приняли как аксиому, что обитатели больницы были чуждыми им созданиями, пугающими и в чем-то даже неприятными.
Она сказала себе, что ей нечего и надеяться, что кто-то из Забегаловки придет в это ужасное место, чтобы навестить ее; все они следовали утверждению Самсона, что лишь удовольствие стоит чего-то в жизни. Но чтобы как-то утолить обиду от сознания того, что ее забросили, она сказала себе, что и сама не хочет, чтобы ее увидели в таком месте.
Как-то раз субботним утром, когда Стиви гуляла с Кейт по холлу, она заметила, как в глазах Кейт что-то промелькнуло, а голова слегка повернулась к телевизору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– Может, слишком больно смотреть фактам в лицо, – тихо произнесла Канда.
– Может, в раю тоже имеются свои огорчения, – подключилась к разговору Дени с понимающей улыбкой. – Может, Энн просто не готова признаться в этом из-за того, что не знает, как с этим справиться.
Стиви испытала внезапный прилив гнева. Хотя Дени выразила именно то, что думала она сама, Стиви возмутилась ее прозорливости; у нее появилось чувство, будто Дени как-то узурпировала нечто, входившее в полномочия Стиви.
– Если Энн не готова сказать нам правду, то что скажете вы? Почему бы вам не занять вместо нее это горячее место? – сказала Стиви, стараясь не обнаруживать металла в голосе. – Мы достаточно много говорили о ваших отношениях с отцом, но мне сдается, что есть еще многое, о чем вы умолчали.
– Я не понимаю, на что вы намекаете, – пожала плечами Дени. – Я уже призналась в моих… сексуальных предпочтениях. Вся моя остальная жизнь – открытая книга. И вообще, – протянула она, – если взять журнал «Пипл», его прошлые номера, там можно найти обо мне все, что вы хотите знать… даже размер моего лифчика.
Ливи насмешливо фыркнула.
– Ну и ну, Дени, ты что, принимаешь нас за… кучку девочек-поклонниц? Или ты действительно думаешь…
Стиви вмешалась, чтобы предотвратить еще одну стычку:
– Ответь мне на один вопрос, Дени. Если бы ты могла сказать своему отцу одну фразу прямо сейчас, как бы она прозвучала? Быстро, ответь мне прямо сейчас!
– Прости меня, – выпалила Дени, а после этого обмякла на своем стуле, словно эти два слова обессилили ее.
– Хорошо… так за что ты просишь прощения? Дени молчала. Она и без того сказала слишком много, слишком многое открыла. Она дала себе торжественную клятву унести секрет той темной ночи в Греции с собой в могилу, и будь она проклята, если позволит Стиви Найт извлечь его из нее. Она закурила еще одну сигарету и сильно затянулась.
– Обычные вещи, – ответила она беззаботно, – не была достаточно заботливой, не говорила ласковых слов…
– Я не верю тебе.
Дени пожала плечами, отказываясь клюнуть на наживку.
– Ты тут хозяйка, – сказала она с горловым смехом.
– Нет, – ответила Стиви, – я просто некто вроде гида. Ответь мне следующее, Дени. Если у тебя не осталось незаконченных дел с твоим отцом, тогда почему у тебя не получаются нормальные отношения ни с одним мужчиной? Почему ты должна портить все хорошее, что попадает к тебе? Почему?.. – Стиви говорила и говорила, не в силах остановиться. По заинтересованным и удивленным взглядам остальных женщин она видела, что зашла слишком далеко и слишком поспешно, но когда старалась взять себя в руки, у нее вырвался сам собой последний вопрос: – Почему, Дени, когда у тебя есть мужчина, любящий тебя, ты так целенаправленно разрушаешь самые замечательные отношения, какие ты только могла получить?
Хотя Дени и оставалась спокойной, почти чопорной во время напора Стиви, теперь она наклонилась вперед и облизнула губы, тем же самым бессознательным движением, какое сделала, когда намеревалась воткнуть шпильку в какую-нибудь несчастную знаменитость в ее собственном варианте горячего стула.
– Знаешь что, Стиви, – сказала она, – я тоже могла бы задать тебе некоторые из тех же вопросов… если ты дашь мне такую возможность.
Стиви не смогла разглядеть ловушку.
– Ладно, – ответила она. – Давай.
– Ну, – начала Дени неторопливо и с преувеличенной вежливостью. – Я уверена, что ты простишь мне, если я не права, но сдается мне, что ты не выполняешь сама то, что проповедуешь, Стиви. Если ты считаешь, что я нахожусь в такой плохой форме из-за того, что не могу нормально общаться с мужчинами, то как получилось, что ты одна? Почему ты считаешь себя такой умудренной в вопросах брака и отношениях между людьми, если ты все время одна? Или ты считаешь, что вышла замуж за Оазис… – продолжала она с улыбкой.
Стиви почувствовала себя так, словно получила пощечину.
– Мы собрались сюда не для того, чтобы обсуждать мою жизнь, Дени, – вяло возразила она.
– Почему бы и нет? – настаивала Дени. – Мы тут должны говорить то, что думаем. Ты ведь не просто бездушный автомат, правда, Стиви? Или это не так?
– Хватит, – вмешалась Ливи, и ее личная неприязнь к Дени вылилась наружу. – Тут тебе не одно из твоих дешевых интервью, сейчас ты говоришь с моей подругой. Если бы ты знала Стиви так, как я, ты бы не стала задавать такой вопрос. Любви в ее сердце хватит на весь мир.
Дени подняла кверху руки с торжествующим смехом:
– Вот-вот, я об этом и говорю. Люди, которые любят весь мир, находят это занятие гораздо более простым, чем любить одного отдельного человека.
Стиви сидела на своем стуле, и ей хотелось лишь одного – убежать и спрятаться. Уже давно не испытывала она сама то, чему подвергала других каждый день, но теперь она очень отчетливо поняла, что такое горячий стул. Все они ждали, что она заговорит, произнесет ту голую правду, на которую делала всегда такую ставку. Но как могла она сделать это прямо сейчас, когда сама еще не понимала, что к чему? Воспоминания об упреках Бена нахлынули на нее, а еще намять о Ли. А над всем этим нависала длинная, темная тень Адмирала.
– Что, проглотила свой язык? – издевалась на дней Дени. – Ты ведь никогда не позволяешь другим уходить отмолчавшись.
– Я знаю, – спокойно признала Стиви, чувствуя стыд за свою растерянность. – Я просто не знаю, что сказать.
– Отговорки! – неодобрительно заявила Френси. – Паршивые отговорки!
Да, подумала Стиви, именно это я и делаю. И все же она чувствовала, что другого выбора у нее нет. Как сможет она сейчас объяснить, почему она до сих пор одна, не упоминая о Ли, не признавшись, как отчаянно скучала без него… или не признавшись, почему не может быть с ним вместе?
КНИГА ПЯТАЯ
1
Медицинский центр в Бельвю. Зима 1972 года
Бывает ли на свете что-нибудь хуже, чем это? Ты связана, как животное, тебя кормят против твоей воли, ты ничего не слышишь, кроме звуков смятения и отчаяния час за часом. Стиви возненавидела наркотики, которые ей постоянно вводили как успокоительное средство. Странно, думала она в моменты прояснения; если прежде она продавала свое тело ради этих путешествий в забвение, то теперь ей ничего так не хотелось, как возможности думать, прикидывать, как бы ей, ради всех святых, освободиться.
Я ошибалась, сказала она себе, слушая чей-то бессвязный лепет, произносивший алфавит на фоне приступов маниакального смеха. Я-то думала, что моя жизнь была очень плохой, но ведь здесь хуже, гораздо хуже. Пол бессовестно использовал ее, позволял катиться в пропасть, и она разрешала ему это, пока он снабжал ее наркотиками и спиртным, которые давали ей возможность не встречаться лицом к лицу с некой персоной, от которой она не могла убежать, – со Стиви Найт. И теперь она тосковала по всем тем вещам, которые прежде отбрасывала либо принимала как должное, – свободе двигаться, выбирать, что есть, или же, когда просыпалась, четко мыслить и, самое важное, быть хозяйкой своей жизни. Возможно, в тюрьме было бы лучше, думала она; по крайней мере, в тюрьме ты все-таки можешь свободно пользоваться мозгом, А тут они старались отобрать у нее свободу, вместе с режущими предметами, шнурками от ботинок и всем остальным, что могло способствовать побегу, пусть даже недалеко. И как это случилось со мной? – спрашивала она себя. Как волшебный, невероятный мир Милой Стиви Найт превратился в кошмар, от которого не было пробуждения?
– Ты можешь вспомнить, как ты себя ранила? – спросил молодой психиатр, занимавшийся ее делом, – одним из шестидесяти в его ящике. – Можешь ты мне рассказать, что было у тебя на уме, когда ты ударила кулаками по зеркалу?
– А ты можешь мне сказать, как выбраться отсюда? – резко спросила Стиви, чувствуя себя пленной. – Мне не нужен лекарь. Все, что мне требуется, – это свобода.
– Стиви, – мягко взывал к ней доктор, и его голос был хрипловатым от усталости. – Ты только вредишь себе своей враждебностью. Мы хотим тебе помочь исправиться.
– Я не сумасшедшая, – упрямилась она. – Мне здесь не место.
– Никто и не считает тебя сумасшедшей, – мягко сказал он. – Но что ты устроила – сама порезалась, набрасывалась на людей, пытавшихся остановить тебя, – ты ведь не всегда себя так ведешь, правда?
Стиви хмыкнула:
– Мое обычное поведение, как ты его называешь, было изрядно диким, так что не нужно судить по нему…
Психиатр уставился на Стиви, молча приглашая ее продолжать. Но что еще могла она сказать? Как еще могла она убедить этого незнакомца, что не пыталась убить себя, когда сама почти не могла вспомнить – не говоря уж о том, чтобы объяснить, – что она делала?
– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.
Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.
– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…
Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.
Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.
Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).
Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.
Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».
Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.
Какое ужасное происшествие так искалечило ее? – гадала Стиви. Что унесло прочь ее волю говорить или даже передвигать собственное тело? Какая личность скрывалась когда-то за этими пустыми голубыми глазами, куда она делась? Стиви заметила, что психиатр даже не утруждает себя разговорами с Кейт, когда делает обход, а просто регистрирует у нее признаки жизни и царапает несколько слов в свой блокнот.
Как-то раз, когда доктор уже собрался уходить, Стиви вдруг спросила:
– Что с ней произошло? Почему она такая? Она понимала, что ведет себя нестандартно, но уж больно мучил ее этот вопрос.
Психиатр неопределенно, с некоторой досадой, покачал головой. В конце концов, неуместно было обсуждать одного пациента с другим. Но потом, отвернувшись, взглянул на стопку историй болезни, которые держал в руке, и остановился.
– Видишь ли, Стиви, – ответил он, – Кейт прибыла почти одновременно с тобой. Она находилась в коме… напичканная столькими химикалиями, что мы даже не сумели сделать точный анализ картины отравления. Мы и не ожидали, что она выживет, но она все-таки не умерла. К несчастью, – тихо добавил он, слегка кивнув в сторону Кейт, – и это, кажется, все, на что мы можем надеяться, лучше ей не станет.
– Нет, – заспорила Стиви, – не может этого быть. Ведь должно же быть что-то, что вы можете сделать…
– Все уже сделано, Стиви. Когда поврежден механизм вот тут, – сказал он, постучав по голове, – иногда он бывает способен починить сам себя… а иногда ущерб уже необратим. – Заметив печаль на лице у Стиви, он добавил: – Единственная причина, почему я говорю тебе это, чтобы ты знала, как тебе повезло. Ты получила второй шанс, детка. Используй его, потому что больше ты его уже не получишь.
Повторный шанс, подумала Стиви, когда доктор ушел. Даже в своих самых страстных поисках надежды она не могла считать Бельвю повторным шансом. И все же… она была жива, ее мозг был цел. В отличие от Кейт она могла надеяться на будущее подальше от этого места, хоть и не имела представления, каким оно будет. Впервые за много месяцев она подумала о себе как о везунчике – по крайней мере, по сравнению с Кейт.
Сознание того, что эта женщина скорее всего никогда больше не испытает самых простых удовольствий жизни и свободы, заставило Стиви еще больше заботиться о ней.
– Эй! – закричала она на санитарку, которая столкнула Кейт с кровати, после того как та намочила простыни. – Нельзя так грубо с ней обращаться, черт побери! Ты не имеешь права обращаться с ней так!
В ответ санитарка бросила в нее грязное белье и доложила врачам, что она скандалит.
Заступничество Стиви заработало ей дозу стелазина; она подчинилась спокойно, не желая рисковать снова вернуться в палату буйных. Много часов она чувствовала себя словно зомби. Руки и ноги казались ватными, во рту пересохло, глаза налились кровью, что хуже всего, она не могла сосредоточиться ни на чем, огромные усилия требовались на то, чтобы поставить одну ногу впереди другой или поднести ложку ко рту, не пролив ее на себя.
Но Стиви не жалела, что попыталась помочь Кейт, пусть даже результатом оказалась черная отметка в ее карточке поведения. Она записала себе в блокнот: «Здесь что-то ужасно неправильно. Не знаю, что именно, но ведь невероятно, что люди, которые должны тебе помогать, используют всю свою силу, чтобы сделать тебе больно».
Часы посещений приносили один и тот же усталый парад родственников, нацепивших на лица маску фальшивого веселья или исполненной долгом решимости, они оставляли писчую бумагу и одежду, книги и журналы. Однако редко доводилось Стиви услышать какую-то настоящую беседу. Ей казалось, будто люди с воли приняли как аксиому, что обитатели больницы были чуждыми им созданиями, пугающими и в чем-то даже неприятными.
Она сказала себе, что ей нечего и надеяться, что кто-то из Забегаловки придет в это ужасное место, чтобы навестить ее; все они следовали утверждению Самсона, что лишь удовольствие стоит чего-то в жизни. Но чтобы как-то утолить обиду от сознания того, что ее забросили, она сказала себе, что и сама не хочет, чтобы ее увидели в таком месте.
Как-то раз субботним утром, когда Стиви гуляла с Кейт по холлу, она заметила, как в глазах Кейт что-то промелькнуло, а голова слегка повернулась к телевизору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55