— Садись, Машенька. Вот сюда. А ты, Петя, умойся пока. По веранде плыл сладковатый ванильный запах свежей выпечки. Маша с наслаждением втянула в себя воздух.
— Как пахнет! Чудо! Вы просто волшебница, Софья Николаевна.
— Станешь тут волшебницей, с таким-то мужем. Знаешь, сколько надо у плиты простоять, чтобы прокормить его?
— Я себе представляю.
— Не представляешь. Вот выйдешь замуж, тогда поймешь. А скоро ли?
— Замуж? Не думаю. Рано еще.
Софья Николаевна, прищурившись, всплеснула руками.
— Рано? Замуж никогда не рано и не поздно, если встретишь подходящего человека. Я вот за Петю в восемнадцать лет вышла. И с-тех пор ни разу не расставались.
— Ни разу?
— Ни одного. Вся жизнь как один день. — Она прикрыла глаза. На губах блуждала мечтательная улыбка. — Я, как ты, ничего не умела. Трудно было поначалу, да вот, видишь, научилась. Хочешь, и тебя готовить научу?
— Конечно, хочу. Но только я вся в маму, кулинарка аховая.
Тут вошел Петр Алексеевич. Чай был изумительный, приправленный дымком, ватрушки и того лучше. Самовар важно восседал на столе, поблескивая золотыми боками. Разговор тек неспешно. Тикали часы на стене.
Вот оно, истинное счастье, подумала, глядя на них, Маша. Вся жизнь как один день.
— Как твой помещик? — спросил Петр Алексеевич, прихлебывая чай.
— Строится. Я его самого не видела с того раза. Но работа кипит. Флигель уже готов. Начали фасад кирпичом выкладывать. Красиво.
— Уже? Вот это темпы! — удивился Петр Алексеевич. — Они что, и по ночам работают?
— Наверное. Петр Алексеевич, вы не забыли про мою просьбу?
— Не забыл и даже нашел кое-что. Негусто, но, как говорится, чем богаты.
Он скрылся в комнате и вскоре вернулся с небольшой коробкой в руках.
— Почитай на досуге. Тебе будет интересно. Когда мы с Сонечкой только-только сюда приехали, здесь старушка одна жила. Помнишь, Сонечка, Марфу Тихоновну?
— Еще бы! — отозвалась та. — Мы у нее комнату снимали. Замечательная была старушка, чистюля, умница, столько всего помнила. А лет ей тогда было уже за девяносто.
— То-то, что помнила, — проворчал Петр Алексеевич. — А я, молодой дурак, даром что учитель истории, слушал ее вполуха. Думал, что история это где-то там, далеко, а она тут ведь, под боком. Да и умерла она вскоре. Остались только эти письма. Она у Апрелевых в имении работала, в господском доме. Как они к ней попали, ума не приложу.
Маша заглянула в коробку. Стопка пожелтевших бумаг, исписанных выцветшими чернилами. Люди, которые писали это, давно уже истлели в могиле. О чем поведают ей эти письма, свидетели давних событий? Какие мысли и чувства доверяли бумаге их авторы? Ей вдруг захотелось поскорее уйти, унести их с собой и читать, читать, читать.
Петр Алексеевич будто угадал ее мысли.
— Что, не терпится? Забирай. Только поосторожнее с ними.
— Не беспокойтесь, Петр Алексеевич. Я их скоро верну.
— Не надо. Это мой тебе подарок. Сама все поймешь, как прочтешь. — Он задумчиво покачал головой. — Странные вещи происходят иногда в этой жизни.
Мышцы затрепетали, напряглись, вот-вот лопнут. Вадим в последний раз свел ручки тренажера и в изнеможении откинулся назад. По спине побежали струйки пота. Кровь забилась, запульсировала в висках. Еще один подход, и тренировку на сегодня можно считать законченной.
Он приезжал сюда каждое утро в те неповторимые часы, когда воздух еще чист и прозрачен и город только-только пробуждается в преддверии нового суматошного дня. В тренажерном зале отеля «Олимпик-Пента» он обыкновенно был один, и это ему нравилось. Ничто не отвлекало. Чистое единоборство с железом, сосредоточенное преодоление.
Вадим неторопливо подошел к зеркалу, вытирая полотенцем пот со лба и шеи. Мельком взглянул на свое отражение. Неплохо, неплохо. Почти сто килограммов тренированных мышц. Надо будет увеличить нагрузку. Потом душ, короткий заплыв в бассейне — и в банк.
Он уже не мог представить себе жизни без этих каждодневных часовых тренировок. Если что-то мешало, он весь день ходил сам не свой, чувствуя, как накапливается в нем негативная энергия, распирает, мечется в поисках выхода. Друзья подтрунивали над его увлечением, мол, лавры Шварценеггера покоя не дают. Он отшучивался.
Не станешь ведь объяснять всем и каждому, что нашел единственно возможный для себя способ выживания в этом сумасшедшем мире, где отстрел банкиров стал обыденным делом. Февральский банковский кризис до сих пор напоминает о себе противным холодком под ложечкой. Тогда все обошлось, но сколько их еще будет? Одному Богу известно.
Мелодичное журчание радиотелефона нарушило тишину спортзала. Вадим поднес трубку к уху.
— Северинов.
— Вадим?
Знакомый голос с придыханием на «а». Лиля. Странно, не ее время. Ночной зверек. Обычно открывает свои хорошенькие глазки не раньше одиннадцати.
— Да, Лиля, это я. Что-нибудь случилось?
— Ничего. А что могло случиться?
— Не знаю. Просто так спросил.
— Я хотела тебе напомнить кое о чем, пока ты в пределах досягаемости. А то потом ищи тебя по твоим офисам. Ты не забыл, что у Арсена сегодня день рождения? Он ждет нас вечером в «Паласе».
Арсен. Конечно. Очередная размашистая тусовка.
— Помню. Я уже послал ему поздравление.
— Зачем? Мы что, не идем?
— Нет, конечно. Мы же договорились ехать в Апрелево на весь уик-энд. Флигель уже готов. Надо посмотреть.
— Какое может быть Апрелево? — В голосе Лили послышалось раздражение. — К Арсену нельзя не пойти.
— Отчего же? Можно. У нас просто другие планы. Он поймет.
— Но я хочу пойти.
Он мысленно перенесся в ее спальню, которую покинул всего два часа назад. Лежит небось, свернувшись калачиком, на кремовых простынях. Кукольное личико в обрамлении белокурых волос. Пышные грудки, тоненькая талия, ленивая кошачья грация. Маленькая секс-бомбочка, украшение гарема. Женщина, созданная для любовных утех.
Она плавно перетекала от одного любовника к другому, от богатого к еще более богатому, пока не повстречалась с Вадимом. Ее невозможно было себе представить работающей, чистящей картошку или меняющей подгузники у орущего младенца.
Насколько Вадим знал, она вообще ни минуты в своей жизни не работала. Училась когда-то в университете, на филологическом. На третьем курсе бросила, вышла замуж за партнера своего отца, довольно преуспевающего бизнесмена. Их брак продержался чуть больше двух лет. По словам Лили, скука была смертная. Он все пытался уговорить ее завести ребенка и ревновал ко всему, что движется. Контролировал каждый ее шаг. Дни напролет она сидела дома в окружении дорогих вещей, отвечала на его бесконечные звонки и изнывала от безделья.
Ей казалось, что она попала в золотую клетку, откуда нет выхода. Жизнь проходила мимо, никак не затрагивая ее. Целыми днями она слонялась по квартире и чистила перышки перед зеркалом, достигнув в этом небывалого совершенства. Ей удалось создать из себя истинное произведение искусства. Беда в том, что некому было по достоинству оценить ее усилия.
От нечего делать она завела роман со своим шофером, по совместительству телохранителем. В буквальном смысле слова соблазнила его. Неизбежный финал, если запертыми в четырех стенах оказываются молодой, пышущий силой мужчина и скучающая красивая женщина. Муж, естественно, ни о чем не подозревал.
Имя этого мужчины безвозвратно затерялось в закоулках памяти, осталось только прозвище, которым она его наградила. Мой Бычок.
Забавно, но он действительно напоминал молодого бычка. Коренастый, широкоплечий, весь вздувшийся мощными буграми мышц. Короткий бобрик белобрысых волос над простодушным круглым лицом, вырастающим прямо из плеч.
Поначалу она воспринимала его как нечто почти неодушевленное, неизменный предмет меблировки, что ли. Он всегда был рядом, распахивал перед ней дверцу машины, подносил сумки с покупками, даже варил и сервировал кофе, ловко управляясь с хрупкими чашечками и блюдцами, что было необычно для человека его комплекции. Верная, преданная тень. И как всякую тень, Лиля не замечала его.
Однажды он долго возился с машиной и явился на ее зов весь перепачканный маслом, сконфуженный и озадаченный. На тот день никаких выездов не намечалось.
— Мы едем покупать мне новые туфли, — безапелляционно заявила Лиля. — И немедленно. Вчерашние никуда не годятся.
Он растерянно развел руками, сплошь покрытыми жирными коричневыми разводами.
— В ванную! — скомандовала Лиля и отправилась за полотенцем.
Когда она вернулась, он стоял перед зеркалом и стаскивал через голову футболку. При виде его могучего торса у нее что-то екнуло и заколотилось внутри. Перед глазами встала щуплая фигура мужа с отвислым животиком и тонкими волосатыми ногами. Вдруг безумно захотелось ощутить на себе тяжесть этого молодого налитого тела, упиться его мужественной силой и узнать наконец, что значит быть настоящей женщиной.
Он сдернул с себя футболку, выпрямился и тут только увидел ее. Их взгляды скрестились в глубине зеркала. Он сразу все понял, в глазах мелькнул испуг. Огромные ручищи затеребили смятую футболку, беспомощно прижали ее к груди, будто он хотел прикрыться от Лилиного горящего взгляда.
Сознание собственной власти над этим большим, сильным мужчиной опьянило ее. Она шагнула к нему, на ходу расстегивая пуговки платья, обхватила руками за талию, прижалась щекой к спине. Он стоял как изваяние.
— Не бойся, — шепнула она. — Он ни о чем не узнает.
Она нащупала язычок «молнии» и потянула. Под ее руками пульсировало что-то огромное, безумное, своевольное. Он попытался помешать ей, остановить, но лишь помог.
Лиля опустилась на колени, стягивая с себя и с него остатки одежды. Прямо перед ее лицом закачался гигантский, дымящийся от вожделения член. Лиля жадно припала к нему губами.
Он издал горлом странный клокочущий звук, и она поняла, что победила. Он набросился на нее, как дикий, изголодавшийся зверь, и аромат ее духов смешался с запахом машинного масла, чтобы навсегда стать для нее запахом страсти и неутолимого желания.
Она открыла в себе непреходящий вкус к сексу. Судорожные любовные упражнения, которые в любой момент могли быть прерваны неожиданным звонком или, того хуже, приездом мужа, перестали ее удовлетворять. Хотелось большего, полной свободы.
И она пришла с разводом. Лиля расцвела и с головой окунулась в светскую жизнь. В деньгах особого недостатка не было. Отец никогда не мог ни в чем ей отказать. Он только вздыхал, глядя на то, как она прожигает свою жизнь, и утешал себя тем, что она еще молода. Вот перебесится и будет как все.
Однако бурный период затягивался. Ей шел уже двадцать шестой год, и она впервые начала задумываться о будущем. Молодость пройдет, а что дальше? Вокруг было много мужчин, но ни один из них не соответствовал ее представлению о спутнике жизни. И тут появился Вадим.
Молодой, красивый, богатый, с роскошной фигурой атлета. Такое сочетание в ее кругу нечасто встретишь. Он сразу подкупил ее теплотой своей улыбки, легким чувством юмора и еще тем, что ни разу не сделал попытки прибрать ее к рукам. Он как-то сразу ее понял и принял такой, какая она есть. С ним она не чувствовала себя дорогой игрушкой. Вот только эта глупая затея с загородным домом…
— Алло! Вадим, ты слышишь меня? Я хочу туда пойти.
— Иди.
— А ты?
— Я поеду в Апрелево.
В наступившей тишине он слышал ее легкое дыхание. Сладкая, неуемная Лиля. Он хотел отвезти ее в деревню, показать свой строящийся дом, попытаться объяснить, почему он вдруг стал ему так дорог. Глупая фантазия. Лиля и деревня — две вещи несовместные. И отчего ему вдруг в голову взбрело, что она сможет разделить с ним его радость, понять его? Они слишком разные, и ничего с этим, видно, не поделаешь. Она не из тех, кто находит удовольствие в прогулках по саду при луне.
— Ты отпустишь меня одну?
— Почему бы и нет? Арсен будет рад тебя видеть.
— Даже слишком.
Он сразу понял, что она имеет в виду. Арсен, его давний друг, был влюблен в нее. А кто не был? Не так давно, когда они обедали вместе, Арсен, вытирая платком обширную не по годам лысину, вдруг спросил:
— Как у тебя с Лилей?
— Нормально. А что?
— Старик, тебе ведь не надо ничего объяснять, верно? Сам знаешь, как я к тебе отношусь. И как к ней. Ты собираешься на ней жениться?
— Не знаю. Мы еще не говорили об этом.
— Еще или вообще?
— Да говорю тебе, не знаю.
— Между прочим, это уже ответ.
Вадим задумался. А ведь он, пожалуй, прав.
— Об одном прошу, по старой дружбе, скажи мне первому, чтобы я знал, что мне делать дальше. Не хочу перебегать тебе дорогу.
Этот разговор накрепко засел у него в памяти. Арсен случайно облек в слова то, что подспудно бродило в нем. Настало время решать.
— Ты точно не поедешь со мной?
— Ты же знаешь, что я терпеть не могу деревню. Куда я там — на своих каблуках.
Это точно, усмехнулся про себя Вадим. Со шпильками она не расставалась, только что не спала в них. Компенсировала недостаток роста. Как будто это имеет какое-то значение.
— Значит, так тому и быть. Счастливо тебе повеселиться. Привет Арсену.
— Вадим!
Но он уже дал отбой.
Ступеньки тихо поскрипывали под ногами. Маша поднялась к себе в «скворечник», в уютную маленькую комнатку под крышей и, стараясь не шуметь, пододвинула стул к столу. Внизу свет уже погас. Значит, мама легла спать. Ее милая, усталая, красивая мама. В последнее время астма все больше мучила ее, она быстро уставала, задыхалась от малейшего резкого движения.
Это не всегда было так. Когда они еще жили в Можайске и отец был с ними, жизнь была совсем другая. Мама была весела, легка, все напевала что-то, как птичка. Лишь по весне, когда начиналось цветение деревьев, она слегка затуманивалась, подкашливала и подшучивала над собой. «Опять мой органчик завелся», — говорила она, прислушиваясь к тихим хрипам в груди. У мамы внутри органчик. Как необычно! Если послушать повнимательнее, можно услышать фугу Баха. Для Маши это было как занимательная игра.
Ее отец был художником. Писал картины для местного Дома культуры, оформлял демонстрации, рисовал плакаты. В заказах недостатка не было. Маша хорошо помнила его, высокого, красивого, всегда такого уверенного в себе.
Потом в стране грянули перемены. Как-то разом перестали заказывать портреты и плакаты, и он оказался не у дел. Было несколько предложений оформить ресторан или кафе, но он каждый раз гневно отказывался. Как это он, Павел Антонов, станет писать для питейного заведения? Неслыханная наглость!
Она до сих пор вспоминала их приглушенные разговоры на кухне, когда они думали, что она уже спит. Мама все уговаривала его согласиться, мол, ничего унизительного в этом нет. И его вдруг незнакомый, взлаивающий голос в ответ:
— Что ты, женщина, понимаешь в искусстве?
— Но, Паша, пойми, туда же люди будут приходить. Им хочется, чтобы было красиво.
— Дура, разве это люди?!
Он никогда раньше не разговаривал с мамой так. И Маша понимала, что он опять пьян. Он и прежде любил выпить, иногда помногу, но всегда со вкусом. Никогда не становился гадок и груб.
Теперь все изменилось. Будто черная волна накатывала. Лицо его становилось неузнаваемо, страшное, багровое, с ненавидящими мутными глазами. Сейчас, став постарше, Маша знала, как это называется. Отчаяние. А тогда лишь терялась в догадках, холодея от ужаса.
Он пытался писать, почему-то все время лошадей. Так же мутно и невразумительно, как и жил. Продолжал считать себя Художником, ни за что не желая взглянуть правде в глаза. А правда, она ведь неумолима, ее не обманешь и не купишь.
Она хорошо помнила ту страшную ночь, когда проснулась от оглушительного звона разбитого стекла и маминого приглушенного крика. Выскочила на кухню в чем была. Перекошенное, невидящее лицо отца. Разбитая бутылка в руке ощетинилась острыми краями. Белые, в голубизну, щеки мамы. Беспомощно вздрагивающее горло, дикий страх в глазах.
— Я — Ван Гог. Ван Гог. И никто меня не понимает. Маша бросилась между ними и застыла, раскинув руки, пытаясь закрыть собой маму, защитить, уберечь. Свободной рукой он схватил ее за плечо. Дернул что было силы, но она стояла твердо.
— Прочь с дороги, соплячка! Не доросла еще. На родного отца…
— Уходи! — От крика заломило уши. — Уходи! Не мучай нас больше.
Он вдруг как сдулся. Рухнул на стул, спрятал лицо в ладони.
— И ты, Машка, — бормотал он. — И ты как все. Предала меня.
— Почему ты не хочешь лечиться? Почему не хочешь жить?
— Лечиться? А я здоров. Здоров, так вас всех и разэтак. Речь его становилась все бессвязнее. Наконец он позволил отвести себя в постель.
Маша вернулась на кухню. Мама собирала осколки с пола. Обе молчали, не зная, что сказать друг другу. Маша первая собралась с силами.
— Мам… — Голос ее прозвучал тоненько и беспомощно, совсем по-детски. — Мам, мы не можем так больше жить. Ты же сама видишь.
Ей было безумно жалко отца. Страшно испытывать к отцу только жалость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15