Она говорила «доктор медицины»с таким выражением, будто называла какой-то прекрасный цветок, а звание «судья муниципального суда» вызывало у нее восторженный вздох. Поэтому-то она и хотела, чтобы я выбрала колледж по одной из этих специальностей, хотя я вовсе не была склонна к серьезной науке. Впрочем, я об этом мало задумывалась — впереди была масса времени.
В начале октября погода наконец начала портиться. После трех безоблачных месяцев тепла и солнца ветер и дождь казались невыносимыми. Утром небо было тяжелым и серым, и я вдруг ощутила, что перемена погоды связана с моей жизнью. «Ты должна надеть сапоги и плащ, — сказала я себе, — и в этом наряде (естественно, без шапки — носить шапку у нас в школе считалось смертным грехом), возможно, станешь снова героиней любовной пьесы или некой новой неизвестной драмы.»
Однажды вечером под проливным дождем я отправилась к Вибике. Жила она недалеко, и я шла по мокрой дороге, засунув руки в карманы. Замечательно было чувствовать капли дождя на лице и волосах. Они напоминали слезы земли, которая прощалась с летней любовью. Я думала о кораблях в море — там должно быть бушевал шторм, и сильным мужчинам приходилось бороться со стихией за свою жизнь.
— Ага, — воскликнула Вибике, открывая мне дверь. — Кое-кто уже тут. Мы болтаем в моей комнате.
Здесь была Астрид со своей необъятной косметичкой. Она обалденно подрисовала себе брови — до самых висков. С ней был Прибен, парень из параллельного класса, который за ней ухаживал. Четвертого персонажа я не знала.
— Это Бенни, — представила его Вибике.
— Меня зовут Бент, — добавил он, протягивая руку, — но все зовут меня Бенни.
— Потому что он без ума от Бенни Гудмана, — пояснила Астрид.
— Он тоже играет, только не на кларнете, а на трубе.
— Ты музыкант? — переспросила я.
— Не совсем. Я играю, потому что мне нравится играть, вот и все.
Труба и сейчас была с ним, и он все время ласкал кнопки, будто хотел, чтобы они ни на минуту не утратили тепло и нежность. Движение было нервным и, видимо, бессознательным. Волосы у Бенни были пепельными, прямыми и длинными, глаза — очень глубоко посаженными. Его длинные сильные руки, как мне показалось, должны были принадлежат мужчине старше, хотя ему не могло быть больше восемнадцати. Как только я его увидела, во мне вдруг что-то дрогнуло. Это было предчувствие.
— О чем мы говорили? — спросила Астрид. — Ах да, о принуждении и запретах. Если бы взрослые не заставляли нас делать одно или не запрещали другое, мы бы доставляли им гораздо меньше волнений.
— И как бы ты себя вела, если бы у тебя была семнадцатилетняя дочь? — поинтересовался Прибен. — Неужели ты ни разу не сказала бы ей: «Прекрати. Я тебе это запрещаю.»?
— Наверняка такое желание бы возникало, — согласилась Астрид, — но я бы не стала ставить вопрос именно так. Я бы попыталась показать ей, объяснить, почему того или другого не следует делать.
— Мы говорили о Водил, — пояснила мне Вибике. — Она две ночи подряд не ночевала дома и сейчас сидит под домашним арестом. Ее запирают, как только она приходит из школы, и выпускают только утром.
— Бодил дура, — заметила я. — То она появляется в школе в бриджах, и ее посылают переодеваться, то прогуливает без конца.
— Бог с ней, — перебила меня Астрид. — Вопрос в принципе. Я хочу знать, почему нельзя делать то или другое. Почему нельзя приходить позже, чем тебя ждут родители?
— Но в этом нет никакой тайны, — заметил Прибен. — Если тебе говорят придти в час, а ты появляешься в половине второго, то не надо, наверное, объяснять, что ты нарушила обещание. Получаешь по шее, и знаешь, за что.
— А разве ты никогда…
— Конечно-конечно, но с девушками все совсем по-другому.
— Ха-ха, — заметила Вибике, — парням всегда позволяется больше только потому, что они носят брюки.
— Все это вопрос доверия, — заявила Астрид. — Доверие и взаимопонимание между поколениями больше не существуют. Я лучше проглочу язык, чем расскажу что-то родителям.
— Так было всегда, во все времена, — возразил Прибен. — Двадцать-тридцать лет назад с нашими родителями и два века назад с их предками.
— О, господи! — воскликнула Вибике. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— Нет, это очень важно, — вдруг заявил Бенни, вставая.
«Боже, какой он худющий, »— заметила я.
— Мы уверены, что мы такие умные, такие сообразительные. И еще мы считаем, что молодость искупает и извиняет все. Но это не так. Есть еще вопрос ответственности. А ответственность трудная штука, и почувствуй вы ее на своих плечах, как я, вы бы согнулись до земли. Мы вступили в новую эпоху, которую ни с чем нельзя сравнить, — это атомный век. И можете вы со всем этим справиться? Наука, общество пережили революцию, а общественное сознание никак не хочет этого не замечать. Может, мы делаем сейчас что-то, о чем через пятьдесят лет будут говорить: «Они совершили ошибку, а мы за нее расплачиваемся.» Или наоборот: «С них началась новая раса людей — они превратили Землю в рай.»А вы говорите о каких-то глупостях — кто во сколько пришел домой в субботу. От смеха можно сдохнуть. Отодвиньте горизонт! Все эти разговоры для детской о непонимании отцов и сыновей вышли из моды и устарели. Перед лицом атомной бомбы не имеет никакого значения, найдет Астрид общий язык с матерью или нет. Если мы сможем контролировать бомбу, то сумеем и все остальное. У нас есть шанс стать счастливыми, но есть и другой — гораздо более вероятный — превратиться в радиоактивные скелеты. В наших руках будущая жизнь. Жить или умереть? Вот вопрос. Быть или не быть! И я хочу жить. Быть! Боже мой, я хочу играть на трубе и познать счастье! Но я должен для этого потрудиться и потому буду бороться со всей дрянью.
Он снова сел. Его маленький монолог заставил меня затаить дыхание. Может, он говорил слишком резко, но в его словах был огонь — настоящий огонь! Все молчали. Никто не рискнул ни возразить, ни поддержать его.
— Ну и речуга, — протянул, наконец, Прибен.
— Ерунда, — смутился Бенни. — Ты послушай меня в среду на школьном совете. Это будет речь для передовицы газет.
— Сыграй нам, — попросила Вибике. — Продолжи монолог — поиграй на трубе.
— Нет. Я не в настроении, — отказал он мрачно.
Астрид начала рассказывать Вибике что-то о новом ночном креме, после которого кожа становилась похожей на персик. Я почти не раскрывала рта весь вечер.
Потом Бенни пошел проводить меня домой. Он нес трубу под мышкой, и она казалась частью его тела. Дождь перестал, но было довольно свежо, ветрено, и первые осенние листья слетали к нашим ногам. Вдруг на углу он остановился.
— Подожди. Я, кажется, поймал, — сказал он, а потом приставил трубу к губам и заиграл.
Я стояла, замерев от восторга. Я мало знала об игре на трубе, но музыка показалась мне замечательной. Мягкие нежные звуки возникали ниоткуда и терялись в садах. Мелодия должна была разбудить все окрестности, но кругом стояли только молчаливые спокойные деревья. Я смотрела на его напряженные губы и щеки, и боялась, что от напряжения последней октавы он рухнет замертво.
Он отнял от губ инструмент и глубоко вдохнул.
— Это кусочек из «Бейзин Стрит Блюз». Скажем так — серенада для тебя.
— Спасибо, — я была по-настоящему тронута. — Тебе надо быть осторожнее, — заметила я, — ты когда-нибудь сломаешься.
— Но ведь красиво, правда? Труба простейший инструмент, но в ней столько поэзии. Если тебе одиноко и ты слышишь вдалеке пение трубы, то кажется, что плачет зверь.
— Только когда тебе одиноко, редко услышишь трубу, — заметила я. — Да и когда весело — тоже.
— Какая ты приземленная. Беда с этими современными девушками — они никак не могут следовать за тобой в открытый космос.
Потом он сунул трубу под мышку и, не попрощавшись, повернулся и побежал по до роге, перепрыгивая лужи. Я немножко обиделась, что он не сказал мне ни слова, но, укладываясь спать, все время вспоминала его трубу и глаза.
Когда на следующий день я вышла из школы, то сразу увидела, что он ждет на другой стороне улицы.
— Привет, — сказал он. — Мы идем ко мне.
— Кто это мы? — удивилась я его самоуверенности. — С чего ты взял, что я пойду с тобой?
— Ну ты же хочешь. Пошли.
Он взял меня за руку и повел через парк и какие-то улицы к своему старомодному двухэтажному дому. За всю дорогу он не сказал ни слова, и наверное, мне надо было повернуться и уйти, но любопытство пересилило. Мы сразу поднялись на второй этаж.
В его комнате оказалось совершенно неприбранно: в углу валялись грязные рубашки, стол был завален книгами и бумагами. У одной стены стоял огромный проигрыватель и лежала гора пластинок, на другой висела гитара, а на кровати спала одинокая труба.
— Садись, — велел он.
Я села на краешек стула, решив, что через пару минут уйду. Вдруг внизу хлопнула дверь и его позвали.
— Бент! Ты помнишь, что у меня вечером гости — будь дома.
— Хорошо, — отозвался он, а мне пояснил:
— Это тетя. Она любит, когда я развлекаю ее гостей перед партией бриджа.
Потом он направился к проигрывателю и поставил пластинку.
— Бенни, послушай, мне надо домой.
— Подожди. Я хочу, чтобы ты кое-что услышала.
Сам он лег на кровать, закинув руки за голову. Заиграл джаз — соло трубы. Несколько раз он вскакивал и кричал:
— Вот! Вот! Слышишь!
Для меня мелодия не значила ничего, но я сидела тихо до самого конца пластинки.
— Чудесно, да? — спросил он.
— Да. Замечательно.
— Только представь — на свете есть кто-то, кто пишет такую удивительную музыку…
— Бенни…
— А басы! Какие басы! Ты заметила?
— Бенни, мне надо домой.
— Уже? Но ты же только что пришла.
— Но я же не знала, что ты меня встретишь. Мы уже договорились с Вибике, она придет делать уроки.
— Но я должен еще почитать тебе свою речь. — Он бросился к столу, нашел какой-то чисток и принялся быстро, но с выражением читать:
— Величайший враг современного человечества — одиночество. В наш сверхмеханизированный век, мы забыли, что…
Я встала и направилась к двери.
— Пока, Бенни. Увидимся.
— Ну послушай, ты не можешь вот так уйти!
— Но я должна.
— Тогда приходи вечером. Как только они сядут за бридж, я совершенно свободен.
— Хорошо. Я приду в девять.
— Дверь будет не заперта, поднимешься прямо сюда.
Он был похож на бурю, которая проносилась над твоей головой, и ты ничем не мог ее остановить. Казалось, он знал все на свете. Я решила узнать о нем всю правду, чего бы мне это ни стоило.
Глава 11
Когда я вернулась в тот вечер, то нашла его сидящим на полу. Он копался в большой банке с гусеницами и червяками. Только тут я заметила на окне большой аквариум с золотыми рыбками. Я поискала глазами трубу — она по-прежнему лежала на кровати. Он не сразу встал и только через несколько минут отставил банку, поздоровался со мной, потом достал носовой платок и взял трубу.
— Садись на стул, — велел он, как и в прошлый раз, не приглашая, а приказывая.
Я покорно села, мысленно изумляясь, почему я позволяю так с собой обращаться — это было на меня не похоже. Он долго вытирал до блеска трубу, потом дышал на нее и тер еще и еще, пробежал пальцами по клавишам, снова что-то вытер, как будто хотел заставить инструмент сиять, как само солнце. Потом Бенни встал в углу комнаты и приложил трубу к губам. Я не отрываясь следила за ним. Его длинные пальцы ласкали золотой инструмент, который поблескивал в полутьме. Он несколько минут настраивался, а потом звуки наполнили комнату. Он начал с нескольких низких арпеджио, которые становились с каждой нотой все выше и выше, как будто невидимые волны догоняли друг друга, накатывая на высокий берег. Я даже представить не могла, что на трубе можно играть так мягко, трепетно, с таким чувством.
А он все продолжал. Мне казалось, что он не сделал ни одной передышки, чтобы вздохнуть. Он не отрывал мундштук от губ, слившись со своей блестящей трубой.
— Это все для тебя, — наконец, сказал он, а потом без лишних слов подошел, стал передо мной на колени, поднял мое лицо двумя руками и поцеловал. Как долго длился этот поцелуй… Я почему-то не сопротивлялась. Потом он отпустил меня.
— Бенни, — прошептала я, но он уже встал и отвернулся.
— Как все это прекрасно! — воскликнул он. — Если бы я верил в бога, я только бы и делал что благодарил его. Ничто не мешает мне быть счастливым — полностью, совершенно счастливым. Все это мое, и ты тоже теперь моя.
— Что ты такое говоришь?!
— Да, ты моя. Моя любимая, мой друг, моя муза, моя жизнь. Выбирай любое из определений. Я приветствую тебя и благодарю!
— Эй, послушай. Кто сказал…
— Я сказал. Какое счастье! Разве ты не чувствуешь? Кажется, в этой комнате мало места, чтобы вместить мою радость! Здесь тесно! Мы можем танцевать, бежать по земле, взявшись за руки, мы можем любить друг друга, жить и чувствовать так, будто мы не двое — а один человек. Я большой и сильный. Ты маленькая и хрупкая, но я смогу защитить тебя. Мы будем целоваться и любить друг друга столько, сколько ты захочешь, сколько сможем. Петь, играть, любить снова и снова, вечно…. — Он кружился по комнате и не говорил, а кричал, даже пел.
— Перестань! — закричала я. — Ты сошел с ума.
— Будем играть или займемся любовью? И то и другое одинаково важно, но решать тебе.
— Я хочу тебе сказать кое-что. Так дело не пойдет. Я совершенно не уверена, что хочу быть… тем, что ты сказал.
Он снова подошел ко мне и снова поцеловал, как раз в ту минуту, когда я собиралась сказать нечто очень важное. И слова сами собой испарились. Да что это был за человек?! Неужели он всегда делал то, что хотел? Всегда добивался своего?
— Эй, послушай, — опять начала я. — Это надо обдумать. Ты очень славный, но…
Он снова заткнул мне рот поцелуем — таким отчаянным и страстным, что я задохнулась. Потом он взял мое лицо обеими руками, посмотрел в глаза и сказал:
— У тебя на зрачках есть маленькие коричневые пятнышки! Отлично! Рот у тебя — маленький, сладкий и теплый. Шея — длинная и белая. Замечательно. Все, как и должно быть.
Ну, это уж было слишком. Я встала.
— А у тебя растрепанные волосы, — заявила я. — Ты слишком худой. У тебя чересчур длинные руки. Губы у тебя слишком жесткие от игры на трубе, уши торчат, а ноги здоровенные. Единственное хорошее, что в тебе есть — пальцы.
— А что тебе еще нужно? — возразил он. — Отныне они твои.
— Так не пойдет, Бенни, — повторила я. — Если ты хочешь чего-то от женщины, то надо добиваться этого мягко, а не налетать, как бешеный мотоциклист. Похоже, ты можешь пройти сквозь стену.
— Так и есть, — ответил он. — Я могу выпрыгнуть из окна. Показать тебе, как я прыгаю со второго этажа?
Он подошел к окну, открыл его и взобрался на подоконник. Постояв там минутку, он шагнул и исчез. Я услышала стук. Боже, да он был настоящим сумасшедшим! Я в ужасе подбежала к окну.
— Бенни, Бенни! — позвала я. — Ты с ума сошел?
Он стоял на карнизе и опасно раскачивался взад-вперед.
— Прыгать? Только скажи, и я прыгну.
— Возвращайся назад, слышишь?
— Ты будешь вести себя, как я сказал?
— О, господи! Ты же убьешься!
— Ты будешь нежной, ласковой, любящей и все такое?
— Да, да!
— Ладно. Тогда отложим прыжок до другого раза.
Он вернулся в комнату. А я снова села на стул.
— Значит, ты сумасшедший, — пробормотала я. — Никаких сомнений. Ты безумен.
— Только с тобой, Хелен, — ответил он, подходя ближе.
— Да я чуть не умерла от страха.
— Поиграть тебе еще? Или почитать вслух? Я почти плакала.
— Нет. Ради всего святого, ничего не делай. Просто сядь спокойно и посиди хоть пару минут.
— Невозможно.
— Прошу тебя, а то я уйду.
Он схватил меня за руку и заставил встать. Я все еще была так испугана, что непроизвольно прижалась к нему и опустила голову ему на плечо.
— Ты дрожишь, — заметил он, обнимая меня за талию. — Ты и правда дрожишь.
Я закрыла глаза, а руки сами обвились вокруг его шеи.
— О, Бенни, я…
Он поднял мое лицо за подбородок. Я плакала. Он поцеловал мокрую щеку, потом губы. В эту минуту мне действительно была нужна его защита.
— Пойдем, полежи немного.
Он медленно отвел меня к кровати. Мы легли рядом. И вдруг мне показалось, что где-то в комнате тихо играет труба, хотя он был рядом, и я могла потрогать его рукой. Он был спокоен, спокоен, но опасен. Его рука уже была у меня на бедре, потом он прижался ко мне, а пальцы пробрались под юбку. Я знала, что надо встать, но не могла, да и было уже поздно. Мне стало тепло и невероятно приятно, мне казалось, что я пою… пою ту мелодию, которую он играл мне.
— Бенни, ты не должен…
— Должен. Милая маленькая Хелен…
— Нам надо быть осторожными, очень осторожными, — прошептала я.
— Да. Да.
Теперь его длинные руки играли музыку на моем теле. И я ответила ему, поддалась, как поддавалась блестящая труба. Я дотронулась до него так, как только один раз в жизни касалась мужчины. Френсиса. Я чувствовала его возбуждение, он тоже ласкал меня, заставляя гореть от страсти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10