Все, кроме меня, ходят, вцепившись в карты города.
После всего этого метро кажется чуть ли не раем: пихаясь локтями и коленями, я завершаю свою поездку расплющенный в искореженном вагоне и с некоторой не лишенной юмора отрешенностью думаю, неужели же эти люди – такие же, как я (вас всех так много! Что с вами станется? Как будете вы жить дальше?). Ухоженное преддверие Мэйфера, где бродят коренастые, приземистые американцы, дорогие женщины, а на окнах висят бархатные шторы, внушают некоторую уверенность, и, чувствуя прилив бодрости, я покупаю свой тюльпан и прогулочным шагом прохожу по Альбемарль-стрит на Беркли-сквер. Там расположена галерея Одетты и Джейсона Стайлз, где я работаю.
– Грегори! Как пишется «метаморфозы»?
Дорогие мои бедняги – как только вы тут продержались без меня? Сев за стол и стараясь подавить неподотчетную смешливость, я думаю о том, как они вообще смогли начать без меня.
– М, е, т, а… – с трудом удается мне выговорить.
Знаете ли вы, что они успели за все то время, пока я валялся со своим гриппом? Только заказать, получить и развесить невероятно уродливую, отвратительную…
– Грегори! Как пишется «эвтаназия»?
– Э, в, т… – отвечаю я, переводя дух.
…персональную выставку декоратора по интерьеру с Бонд-стрит! Я захожу полюбоваться разгулом вандализма на стенах, увешанных абстрактными полотнами одного из тех живописцев, которых я называю «вынужденцами» («Я пишу абстрактные композиции вынужденно, чтобы никто, даже я сам, не смог бы сказать, что я не умею писать»), ужасающей, сверхмодной, калейдоскопической мазней в коричневых и охряных тонах с примесью чего-то…
– Грегори! Как пишется «внеземной»?
– В, н, е… – стенаю я.
…вроде бесхитростного восточного мотива, что заставляет внимательного зрителя вглядываться в него вплоть до желудочного спазма, приступа экзистенциальной тошноты, – оскорбление всех…
– Грегори! Как пишется «эмбриональный»?
– Э, м, б… – умоляю я.
…самых сокровенных надежд и мечтаний. Пробираясь через галерею в направлении зловонной пещерки Стайлзов, я вижу самого Творца, Автора, обеспокоенно ссутулившегося над каталогом; мамаша Стайлз в насупленном ожидании застыла перед ним, пока Джейсон неумело возится с кофейными чашками. Было очевидно, что этот мелкий мошенник в большой тревоге по поводу каталога, отчасти потому, что он не мог придумать ни единого «названия» продолговатым, однородно-бредовым композициям, красовавшимся на стенах галереи.
– Только ничего особо заумного, – говорит он. – Как насчет «Чувственности»? Для этой подойдет? А может быть, для той или для той?
Я доползаю до стола в мучительном предчувствии услышать рев мадам Стайлз…
– Грегори! Как пишется «шизофрения»?
– Ну, это вам придется посмотреть в словаре, – устало отвечаю я.
Выставка, разумеется, с треском провалилась. За всю следующую неделю в галерее – ни одного посетителя, кроме подозрительного япошки с безумными глазами, в котором полотна, похоже, на мгновение всколыхнули мучительное племенное начало. Одетта и Джейсон – в глубокой депрессии. Экспозиция вышла куда убыточней обычного. Целыми днями они сидят в своей берлоге, откуда до меня доносятся их гнусные перешептывания. Декоратор по интерьерам заходит теперь реже; при его появлении никто не старается делать жизнерадостный вид.
Но неделя тянется медленно. Заняться мне нечем. Пока я сижу за своим столом со стеклянной столешницей, день за окном потягивается и зевает, а к тому времени, когда я добираюсь до дома, я чувствую себя таким усталым и разбитым, что уже никуда не выхожу. Сны неотвязно мучают меня. Однажды, вздрогнув, я проснулся и обнаружил, что сижу в галерее, которая казалась до смерти надоевшей и пустынной, как сон во сне. Так и сижу здесь с горячечным привкусом ржавчины во рту, чувствуя, что заболеваю снова, что с каждой минутой превращаюсь в собственную тень, – пока неделя не кончается.
6: Июнь
I
Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.
Терри
Осталось двадцать четыре часа. Дайте подумать.
Грегори не хочет разговаривать об Урсуле. Я его не виню. Будь она моей сестрой, я бы тоже не захотел о ней разговаривать. Боюсь, но, кажется, она понемногу сходит с ума. И она это знает так же, как всегда знала моя сестра.
Конечно, в его семье всегда было много подобного. (Думаю, что и в моей семье должно было быть что-то такое, но я к этому совершенно непричастен и многого сказать по этому поводу не могу.) Отец Грега, например, с точки зрения любого нормального человека, тронутый – хотя и целиком на свой, добродушный и комический, лад (он, я бы сказал, страдает маниакально-депрессивным психозом, при этом никогда не впадая в депрессию. Даже его периодические сердечные приступы все воспринимают с легким сердцем. Я люблю его: он всегда очень старался, чтобы все у меня шло хорошо). Мать Грега, на мой взгляд, тоже вполне помешанная – но только попробуйте сказать об этом ей (у нее, по-моему, легкая паранойя со склонностью скорее к мании величия, чем к мании преследования. Я недолюбливаю ее: она всегда заботилась обо мне и была корректна со мной, но не более). А теперь вот сходит с ума сестра Грега, Урсула: она «умудрилась» подцепить шизофрению на манер того, как другие умудряются подцепить сенную лихорадку, умудряются мгновенно разбогатеть или вляпаться в какое-нибудь дерьмо. Я люблю ее (и она, мне кажется, меня любит, хотя это уже притязание на своего рода уникальность), но совершенно не представляю, что с ней делать.
Сам Грегори всегда держался в этом отношении рыцарственно, предпочитая игриво трещать костями скелетов в шкафу, а не запирать их в семейном склепе. Он всегда с наслаждением живописал подвиги своих безбашенных предков, особенно прадеда, который, помимо прочих идиосинкразии, обожал спать в конюшне, а однажды разворотил две комнаты в доме и перекопал значительную часть сада в поисках стеклянного шарика для детской игры, который куда-то запропастился, но потом был обнаружен у него же в башмаке. Блеск. Я даже подозреваю, что Грегори считает сумасшествие чем-то крутым, вроде подагры или инцеста. Если ты достаточно защищен происхождением и деньгами (гласит бесспорная истина), ты вполне можешь быть сумасшедшим, пока все, что ты делаешь, никак не затрагивает обывателя. Но, мой мальчик, теперь все по-другому. Мир меняется. Ты лишился защиты, твой отец больше не богат, а твои поступки неожиданно приобрели значение. В наши дни с психами не очень-то считаются.
Время идет. Осталось двадцать три часа. Видимо, мне придется на собственной шкуре испытать, что такое безумие, если то, что я задумал, завтра не сработает. Кажется, обо всем уже договорено, все заметано. Держите за меня пальцы скрещенными.
Мой названый брат выздоровел, хотя все еще держится на ногах не совсем твердо. Сегодня, когда я увидел его, перед тем как идти на работу, он выглядел самодовольно несчастным, стал, как всегда, кричать, чтобы я не раздергивал занавески, и дрожащей рукой потянулся за чашкой кофе, который я с таким трудом и так заботливо приготовил. И что же я увидел, когда вернулся домой вечером? Грегори, бледный и разряженный в пух и прах, слабыми шагами мерил комнату. Я выразил удивление, что его только раздражило, а затем, запинаясь, спросил, как он себя чувствует. Грег ответил, что чувствует себя плохо, но ему так надоело болеть, что он решил пресечь болезнь волевым усилием. Потом добавил что-то насчет того, что в галерее «не могут без него обойтись», и пояснил, что собирается выйти на работу завтра. Вид у него был совершенно замудоханный, и подозреваю, мистер и миссис Стайлз (чьи матери, судя по всему, сосут хуй в аду – не самая, в общем, сладкая супружеская парочка) пытаются силком заставить его вернуться. Сегодня вечером я поднялся к Грегу и, нервно повиляв хвостом, заискивающе спросил, остается ли наш план в силе. Какой план? – спросил он. Я повторил свою мечту о том, что завтра он задержится по крайней мере часов до двенадцати. И прошу тебя, не заходи ко мне, когда вернешься. Он снова утвердительно закивал, изумленно на меня таращась. Боже, ну и пидорский у него видок, но времени осталось уже совсем ничего, и я почти наверняка уверен, что он сдержит данное мне слово.
Все заметано.
Начиная с эпохального вечера, когда воспоминание о Рози исторгло у меня слезы, мы с Джен часто, весело и непринужденно болтали в офисе о нашей «отвальной», «попойке», нашей «пирушке». Будут дорогие напитки, крутой ужин – «черт побери, мы даже можем заказать персональное шоу», – прокаркал стажер-Теренс в ответ на ироничное воркование Джен. Потом однажды в пабе я набрался духу и сказал: «Уверен, что Грегори не будет дома, так что мы сможем распоряжаться квартирой как захотим…» И тогда, вместо того чтобы возмущенно выйти из паба, вместо того чтобы влепить мне увесистую пощечину, вместо того чтобы крикнуть: «А ты в этом уверен? С чего это ты взял, толстяк, что я с тобой пойду?» – вместо этого она наклонилась ко мне и шепнула: «А я договорилась со стариками, что останусь ночевать у подружки в Челси, так что не придется гнаться за последней электричкой». Скажу вам начистоту, я был потрясен. Возможно, Грегори и был прав, возможно, она трахается с кем ни попадя. Возможно, всего-то и нужно – попросить ее. («Дашь?» – «Ну».) Или, быть может, она действительно любит меня. Думаете, такое возможно?
Осталось двадцать два часа. На данный момент меня больше всего волнует проблема чистоты. Мне надо хорошенько, по-марафонски отмокнуть – и я даже забавляюсь мыслью о том, чтобы проспать ночь в ванне. Мы с Джен выходим прямо после работы (собираясь для начала выпить по паре коктейлей в Роял-баре – серьезный удар по бумажнику, но мне говорили, что это чертовски сексуальное место), так что времени на педантичные, придирчивые омовения непосредственно перед не останется. Возможно, я прихвачу с собой на работу какую-нибудь сумку и попытаюсь проделать часть процедур в нашем жутком туалете (а туалеты у нас действительно жуткие. Две кабинки разделены переборкой не выше распашных дверей ковбойского салуна, так что вам не только чрезвычайно высококачественно слышны все ужасные хлюпанья, хлопки и урчания вашего соиспражнителя, а ему – ваши, но и вполне вероятно, что, уходя, вы станете натягивать его брюки вместо своих. Дело обстоит еще кошмарнее, если вы знаете, кто сидит по соседству. Уорку там всегда особенно не везло). Кстати сказать, боевой дух моего петушка, который сегодня утром продемонстрировал (не без помощи мочевого пузыря) плавную эрекцию, на удивление высок, учитывая, что все последние дни он лежал в лежку. Во всех смыслах я широким жестом предоставил ему полную свободу действий, надеясь, что доверие, которое я на него возлагаю, побудит его этой ночью к большим свершениям. И никакой мелочной опеки: ты говоришь, салага, что свое дело знаешь, – ну так вперед и за дело. Думаю, петушок мой того, хитрит. (Говорю это, понизив голос, так чтобы он наконец взялся за ум. Так или иначе, ответные реакции обнадеживают. Во всяком случае, ему предоставляется престижнейший шанс выказать свою прыть сегодня ночью.) Комната моя – в образцовом порядке, с тех пор как я вышвырнул мусорную корзину. Теперь даже заметно, что у меня двуспальная кровать.
С половины девятого до девяти я провел в ванной – это было благодарное времяпрепровождение, после которого щеки мои приятно пощипывало, – а потом выскользнул на улицу (наверху все было тихо) прогуляться, может быть, чтобы перекусить или найти кого-нибудь – влюбиться, на тот случай, если дела пойдут плохо. Освещенные натриевыми фонарями пассажи Квинсуэя кишели горлодерами-чужаками, которым явно доставляло удовольствие находиться здесь, а может, они уже и жили здесь в грязных, в любую минуту готовых вспыхнуть жилищах, чьи скудно освещенные верхние этажи образовывали тошнотворные мезонины над магазинными витринами (когда-то это была улица и на ней стояли дома). Цветная женщина в зеленой сборчатой тенниске, с самыми огромными грудями, которые я когда-нибудь у кого-нибудь видел, проходит рядом со своей побродяжного вида беременной подружкой с массивным животом. Через улицу какая-то пара вяло танцует под слабое бренчание расположившегося на панели гитариста. Проходя мимо ближайшей порнографической лавки – хозяин, жадный грек, держит ее открытой практически круглые сутки, – я замечаю дряхлую старуху, умиротворенно стоящую между выставленными напоказ образцами: на какой-то момент она оказывается причудливо вписанной в рамку, смонтированную из выпяченных грудей и услужливых задниц. Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.
По зрелом размышлении отвергнув гамбургер, равно как и пасту, пиццу, спагетти и выпечку – иными словами, все предназначенное для домашнего употребления, – я оказался в «Бесстрашном лисе», довольно страхолюдном пабе на Москоу-роуд, где торгуют «Пивком». «Пивко» – крепкое домашнее пиво, столь излюбленное моими вездесущими современниками, стоящими на грани алкоголизма, на вкус отдает мылом, валит с ног и напрочь сшибает крышу, едва вы успеете его пригубить (уверен, что когда правда об этом «Пивке» выплывет на свет, когда все мы узнаем, чем нас на самом деле поят, такие вещи, как талидомидная трагедия, покажутся по сравнению с этим сущей ерундой). К десяти часам в «Бесстрашном лисе» либо дерутся, либо танцуют, либо плачут, либо проделывают все это вместе – таковы смехотворные образцы опьянения, вызываемого этим пивом. «В моем пабе всегда все тихо, – долетают до меня слова держателя заведения с перепачканными кетчупом щеками, после чего он добавляет самодовольным нисходящим глиссандо: – Кроме как если с «Пивком», конечно».
Я решил было выпить кружку, просто чтобы согреться. Так я и сделал, и, надо сказать, напиток оказался весьма бодрящим.
Пока хозяин жизнерадостно нацеживал мне вторую порцию, я подумал: успех. Мое предприятие обязательно увенчается успехом. Быть может, мой петушок в последние дни не совсем в форме, но – о Господи – ведь мы с Джен любим друг друга! Благодарю, что Ты даровал нам взаимность. Прости, но нас не очень интересует быстротечный, физкультурный секс в духе семидесятых. Только не нас, мой друг, о нет. Даже если я опозорюсь, даже если мой петушок спрячется между чресел и не захочет отзываться, вечер так или иначе окажется успешным!
Пока хозяин заботливо нацеживал мне третью, я подумал…я подумал о богатейших залежах нежности, сокрытых в мире, о том, что дырявые карманы ежедневного доброжелательства и желания однажды наполнятся, о том, как это благородно и как больно – расти, сознавая, что молодость никогда не вернется. Я подумал о пугающей красоте облаков, о пушистых котятах, о маленьких девочках с большими глазами.
Пока хозяин, лицо которого я уже различал достаточно смутно, нацеживал мне четвертую (и первая вечерняя слеза тяжело шлепнулась на стойку рядом с кружкой), я подумал: о боже, почему это так тяжело? Почему все обязательно должно быть так тяжело? У этого несчастного замудоханного хиппи никогда не было возможности стать кем-нибудь еще. Это может случиться, когда вы молоды, это может случиться прямо сейчас или в какой-то момент в будущем. Кто нас мудохает? Кто сбивает с нас гонор?
Пока хозяин, неторопливо орудуя своими старческими, привыкшими к насилию руками, открывал пятую, я подумал: да вот такие говнюки, как ты, парень, с вашими жуткими, неулыбчивыми повадками. Только посмотрите на этих членососов, подумал я, которые околачиваются у стойки, с отвращением поглядывая на людей, тесно сидящих возле меня кругами и рядами, пьющих, курящих, разговаривающих. Чувствовал ли ты хоть что-то когда-нибудь, чем ты занимаешься, чем была твоя жизнь, как не вечной жаждой удовольствий? Посмотрите на этого безмозглого засранца с двумя девицами – да, на тебя, на тебя, мешок дерьма, – какого черта они… кто они… что они…
Когда хозяин, после интерлюдии шумных препирательств, наконец согласился продать мне шестую, я подумал: мне будет плохо. Очень плохо и очень скоро. Тяжело нависнув над моей жидкостью для мытья посуды на базе высокооктановых соединений, я превратился в мишень уничижительных замечаний, доносившихся с обеих сторон стойки. Вот дрянь. Я никак не мог прикончить свое пойло. Катись отсюда, сказал кто-то, скатертью дорога, пока я, пошатываясь, выходил в полную событий ночь, снова превратившись в Терри-бродягу.
Было, наверное, половина двенадцатого, когда я, по стенкам, добрался до квартиры. Порывисто захлопнув за собой дверь, я, опасно кренясь, направился к лестнице. Сейчас я его поколочу, разрыдаюсь у него на плече, вздрючу его (пидор чертов), и это будет хорошо, все будет хорошо.
Все так же от стенки к стенке я добрался по коридору до своей комнаты, не раздеваясь, от души приложился к бутылке с виски, свалил перед собой кипу порножурналов – рядом предусмотрительно лежал рулон туалетной бумаги, подушки расположились наподобие буквы «Г» (одна в качестве опоры, другая – аналоя) – и устроил форменную битву со своим петушком, который, во-первых, не выказывал ни малейшего намерения приподыматься и вообще скучал и проявлял к моей затее полное равнодушие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
После всего этого метро кажется чуть ли не раем: пихаясь локтями и коленями, я завершаю свою поездку расплющенный в искореженном вагоне и с некоторой не лишенной юмора отрешенностью думаю, неужели же эти люди – такие же, как я (вас всех так много! Что с вами станется? Как будете вы жить дальше?). Ухоженное преддверие Мэйфера, где бродят коренастые, приземистые американцы, дорогие женщины, а на окнах висят бархатные шторы, внушают некоторую уверенность, и, чувствуя прилив бодрости, я покупаю свой тюльпан и прогулочным шагом прохожу по Альбемарль-стрит на Беркли-сквер. Там расположена галерея Одетты и Джейсона Стайлз, где я работаю.
– Грегори! Как пишется «метаморфозы»?
Дорогие мои бедняги – как только вы тут продержались без меня? Сев за стол и стараясь подавить неподотчетную смешливость, я думаю о том, как они вообще смогли начать без меня.
– М, е, т, а… – с трудом удается мне выговорить.
Знаете ли вы, что они успели за все то время, пока я валялся со своим гриппом? Только заказать, получить и развесить невероятно уродливую, отвратительную…
– Грегори! Как пишется «эвтаназия»?
– Э, в, т… – отвечаю я, переводя дух.
…персональную выставку декоратора по интерьеру с Бонд-стрит! Я захожу полюбоваться разгулом вандализма на стенах, увешанных абстрактными полотнами одного из тех живописцев, которых я называю «вынужденцами» («Я пишу абстрактные композиции вынужденно, чтобы никто, даже я сам, не смог бы сказать, что я не умею писать»), ужасающей, сверхмодной, калейдоскопической мазней в коричневых и охряных тонах с примесью чего-то…
– Грегори! Как пишется «внеземной»?
– В, н, е… – стенаю я.
…вроде бесхитростного восточного мотива, что заставляет внимательного зрителя вглядываться в него вплоть до желудочного спазма, приступа экзистенциальной тошноты, – оскорбление всех…
– Грегори! Как пишется «эмбриональный»?
– Э, м, б… – умоляю я.
…самых сокровенных надежд и мечтаний. Пробираясь через галерею в направлении зловонной пещерки Стайлзов, я вижу самого Творца, Автора, обеспокоенно ссутулившегося над каталогом; мамаша Стайлз в насупленном ожидании застыла перед ним, пока Джейсон неумело возится с кофейными чашками. Было очевидно, что этот мелкий мошенник в большой тревоге по поводу каталога, отчасти потому, что он не мог придумать ни единого «названия» продолговатым, однородно-бредовым композициям, красовавшимся на стенах галереи.
– Только ничего особо заумного, – говорит он. – Как насчет «Чувственности»? Для этой подойдет? А может быть, для той или для той?
Я доползаю до стола в мучительном предчувствии услышать рев мадам Стайлз…
– Грегори! Как пишется «шизофрения»?
– Ну, это вам придется посмотреть в словаре, – устало отвечаю я.
Выставка, разумеется, с треском провалилась. За всю следующую неделю в галерее – ни одного посетителя, кроме подозрительного япошки с безумными глазами, в котором полотна, похоже, на мгновение всколыхнули мучительное племенное начало. Одетта и Джейсон – в глубокой депрессии. Экспозиция вышла куда убыточней обычного. Целыми днями они сидят в своей берлоге, откуда до меня доносятся их гнусные перешептывания. Декоратор по интерьерам заходит теперь реже; при его появлении никто не старается делать жизнерадостный вид.
Но неделя тянется медленно. Заняться мне нечем. Пока я сижу за своим столом со стеклянной столешницей, день за окном потягивается и зевает, а к тому времени, когда я добираюсь до дома, я чувствую себя таким усталым и разбитым, что уже никуда не выхожу. Сны неотвязно мучают меня. Однажды, вздрогнув, я проснулся и обнаружил, что сижу в галерее, которая казалась до смерти надоевшей и пустынной, как сон во сне. Так и сижу здесь с горячечным привкусом ржавчины во рту, чувствуя, что заболеваю снова, что с каждой минутой превращаюсь в собственную тень, – пока неделя не кончается.
6: Июнь
I
Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.
Терри
Осталось двадцать четыре часа. Дайте подумать.
Грегори не хочет разговаривать об Урсуле. Я его не виню. Будь она моей сестрой, я бы тоже не захотел о ней разговаривать. Боюсь, но, кажется, она понемногу сходит с ума. И она это знает так же, как всегда знала моя сестра.
Конечно, в его семье всегда было много подобного. (Думаю, что и в моей семье должно было быть что-то такое, но я к этому совершенно непричастен и многого сказать по этому поводу не могу.) Отец Грега, например, с точки зрения любого нормального человека, тронутый – хотя и целиком на свой, добродушный и комический, лад (он, я бы сказал, страдает маниакально-депрессивным психозом, при этом никогда не впадая в депрессию. Даже его периодические сердечные приступы все воспринимают с легким сердцем. Я люблю его: он всегда очень старался, чтобы все у меня шло хорошо). Мать Грега, на мой взгляд, тоже вполне помешанная – но только попробуйте сказать об этом ей (у нее, по-моему, легкая паранойя со склонностью скорее к мании величия, чем к мании преследования. Я недолюбливаю ее: она всегда заботилась обо мне и была корректна со мной, но не более). А теперь вот сходит с ума сестра Грега, Урсула: она «умудрилась» подцепить шизофрению на манер того, как другие умудряются подцепить сенную лихорадку, умудряются мгновенно разбогатеть или вляпаться в какое-нибудь дерьмо. Я люблю ее (и она, мне кажется, меня любит, хотя это уже притязание на своего рода уникальность), но совершенно не представляю, что с ней делать.
Сам Грегори всегда держался в этом отношении рыцарственно, предпочитая игриво трещать костями скелетов в шкафу, а не запирать их в семейном склепе. Он всегда с наслаждением живописал подвиги своих безбашенных предков, особенно прадеда, который, помимо прочих идиосинкразии, обожал спать в конюшне, а однажды разворотил две комнаты в доме и перекопал значительную часть сада в поисках стеклянного шарика для детской игры, который куда-то запропастился, но потом был обнаружен у него же в башмаке. Блеск. Я даже подозреваю, что Грегори считает сумасшествие чем-то крутым, вроде подагры или инцеста. Если ты достаточно защищен происхождением и деньгами (гласит бесспорная истина), ты вполне можешь быть сумасшедшим, пока все, что ты делаешь, никак не затрагивает обывателя. Но, мой мальчик, теперь все по-другому. Мир меняется. Ты лишился защиты, твой отец больше не богат, а твои поступки неожиданно приобрели значение. В наши дни с психами не очень-то считаются.
Время идет. Осталось двадцать три часа. Видимо, мне придется на собственной шкуре испытать, что такое безумие, если то, что я задумал, завтра не сработает. Кажется, обо всем уже договорено, все заметано. Держите за меня пальцы скрещенными.
Мой названый брат выздоровел, хотя все еще держится на ногах не совсем твердо. Сегодня, когда я увидел его, перед тем как идти на работу, он выглядел самодовольно несчастным, стал, как всегда, кричать, чтобы я не раздергивал занавески, и дрожащей рукой потянулся за чашкой кофе, который я с таким трудом и так заботливо приготовил. И что же я увидел, когда вернулся домой вечером? Грегори, бледный и разряженный в пух и прах, слабыми шагами мерил комнату. Я выразил удивление, что его только раздражило, а затем, запинаясь, спросил, как он себя чувствует. Грег ответил, что чувствует себя плохо, но ему так надоело болеть, что он решил пресечь болезнь волевым усилием. Потом добавил что-то насчет того, что в галерее «не могут без него обойтись», и пояснил, что собирается выйти на работу завтра. Вид у него был совершенно замудоханный, и подозреваю, мистер и миссис Стайлз (чьи матери, судя по всему, сосут хуй в аду – не самая, в общем, сладкая супружеская парочка) пытаются силком заставить его вернуться. Сегодня вечером я поднялся к Грегу и, нервно повиляв хвостом, заискивающе спросил, остается ли наш план в силе. Какой план? – спросил он. Я повторил свою мечту о том, что завтра он задержится по крайней мере часов до двенадцати. И прошу тебя, не заходи ко мне, когда вернешься. Он снова утвердительно закивал, изумленно на меня таращась. Боже, ну и пидорский у него видок, но времени осталось уже совсем ничего, и я почти наверняка уверен, что он сдержит данное мне слово.
Все заметано.
Начиная с эпохального вечера, когда воспоминание о Рози исторгло у меня слезы, мы с Джен часто, весело и непринужденно болтали в офисе о нашей «отвальной», «попойке», нашей «пирушке». Будут дорогие напитки, крутой ужин – «черт побери, мы даже можем заказать персональное шоу», – прокаркал стажер-Теренс в ответ на ироничное воркование Джен. Потом однажды в пабе я набрался духу и сказал: «Уверен, что Грегори не будет дома, так что мы сможем распоряжаться квартирой как захотим…» И тогда, вместо того чтобы возмущенно выйти из паба, вместо того чтобы влепить мне увесистую пощечину, вместо того чтобы крикнуть: «А ты в этом уверен? С чего это ты взял, толстяк, что я с тобой пойду?» – вместо этого она наклонилась ко мне и шепнула: «А я договорилась со стариками, что останусь ночевать у подружки в Челси, так что не придется гнаться за последней электричкой». Скажу вам начистоту, я был потрясен. Возможно, Грегори и был прав, возможно, она трахается с кем ни попадя. Возможно, всего-то и нужно – попросить ее. («Дашь?» – «Ну».) Или, быть может, она действительно любит меня. Думаете, такое возможно?
Осталось двадцать два часа. На данный момент меня больше всего волнует проблема чистоты. Мне надо хорошенько, по-марафонски отмокнуть – и я даже забавляюсь мыслью о том, чтобы проспать ночь в ванне. Мы с Джен выходим прямо после работы (собираясь для начала выпить по паре коктейлей в Роял-баре – серьезный удар по бумажнику, но мне говорили, что это чертовски сексуальное место), так что времени на педантичные, придирчивые омовения непосредственно перед не останется. Возможно, я прихвачу с собой на работу какую-нибудь сумку и попытаюсь проделать часть процедур в нашем жутком туалете (а туалеты у нас действительно жуткие. Две кабинки разделены переборкой не выше распашных дверей ковбойского салуна, так что вам не только чрезвычайно высококачественно слышны все ужасные хлюпанья, хлопки и урчания вашего соиспражнителя, а ему – ваши, но и вполне вероятно, что, уходя, вы станете натягивать его брюки вместо своих. Дело обстоит еще кошмарнее, если вы знаете, кто сидит по соседству. Уорку там всегда особенно не везло). Кстати сказать, боевой дух моего петушка, который сегодня утром продемонстрировал (не без помощи мочевого пузыря) плавную эрекцию, на удивление высок, учитывая, что все последние дни он лежал в лежку. Во всех смыслах я широким жестом предоставил ему полную свободу действий, надеясь, что доверие, которое я на него возлагаю, побудит его этой ночью к большим свершениям. И никакой мелочной опеки: ты говоришь, салага, что свое дело знаешь, – ну так вперед и за дело. Думаю, петушок мой того, хитрит. (Говорю это, понизив голос, так чтобы он наконец взялся за ум. Так или иначе, ответные реакции обнадеживают. Во всяком случае, ему предоставляется престижнейший шанс выказать свою прыть сегодня ночью.) Комната моя – в образцовом порядке, с тех пор как я вышвырнул мусорную корзину. Теперь даже заметно, что у меня двуспальная кровать.
С половины девятого до девяти я провел в ванной – это было благодарное времяпрепровождение, после которого щеки мои приятно пощипывало, – а потом выскользнул на улицу (наверху все было тихо) прогуляться, может быть, чтобы перекусить или найти кого-нибудь – влюбиться, на тот случай, если дела пойдут плохо. Освещенные натриевыми фонарями пассажи Квинсуэя кишели горлодерами-чужаками, которым явно доставляло удовольствие находиться здесь, а может, они уже и жили здесь в грязных, в любую минуту готовых вспыхнуть жилищах, чьи скудно освещенные верхние этажи образовывали тошнотворные мезонины над магазинными витринами (когда-то это была улица и на ней стояли дома). Цветная женщина в зеленой сборчатой тенниске, с самыми огромными грудями, которые я когда-нибудь у кого-нибудь видел, проходит рядом со своей побродяжного вида беременной подружкой с массивным животом. Через улицу какая-то пара вяло танцует под слабое бренчание расположившегося на панели гитариста. Проходя мимо ближайшей порнографической лавки – хозяин, жадный грек, держит ее открытой практически круглые сутки, – я замечаю дряхлую старуху, умиротворенно стоящую между выставленными напоказ образцами: на какой-то момент она оказывается причудливо вписанной в рамку, смонтированную из выпяченных грудей и услужливых задниц. Дела, дела, дела. Не знаю, зачем я затеял всю эту кутерьму.
По зрелом размышлении отвергнув гамбургер, равно как и пасту, пиццу, спагетти и выпечку – иными словами, все предназначенное для домашнего употребления, – я оказался в «Бесстрашном лисе», довольно страхолюдном пабе на Москоу-роуд, где торгуют «Пивком». «Пивко» – крепкое домашнее пиво, столь излюбленное моими вездесущими современниками, стоящими на грани алкоголизма, на вкус отдает мылом, валит с ног и напрочь сшибает крышу, едва вы успеете его пригубить (уверен, что когда правда об этом «Пивке» выплывет на свет, когда все мы узнаем, чем нас на самом деле поят, такие вещи, как талидомидная трагедия, покажутся по сравнению с этим сущей ерундой). К десяти часам в «Бесстрашном лисе» либо дерутся, либо танцуют, либо плачут, либо проделывают все это вместе – таковы смехотворные образцы опьянения, вызываемого этим пивом. «В моем пабе всегда все тихо, – долетают до меня слова держателя заведения с перепачканными кетчупом щеками, после чего он добавляет самодовольным нисходящим глиссандо: – Кроме как если с «Пивком», конечно».
Я решил было выпить кружку, просто чтобы согреться. Так я и сделал, и, надо сказать, напиток оказался весьма бодрящим.
Пока хозяин жизнерадостно нацеживал мне вторую порцию, я подумал: успех. Мое предприятие обязательно увенчается успехом. Быть может, мой петушок в последние дни не совсем в форме, но – о Господи – ведь мы с Джен любим друг друга! Благодарю, что Ты даровал нам взаимность. Прости, но нас не очень интересует быстротечный, физкультурный секс в духе семидесятых. Только не нас, мой друг, о нет. Даже если я опозорюсь, даже если мой петушок спрячется между чресел и не захочет отзываться, вечер так или иначе окажется успешным!
Пока хозяин заботливо нацеживал мне третью, я подумал…я подумал о богатейших залежах нежности, сокрытых в мире, о том, что дырявые карманы ежедневного доброжелательства и желания однажды наполнятся, о том, как это благородно и как больно – расти, сознавая, что молодость никогда не вернется. Я подумал о пугающей красоте облаков, о пушистых котятах, о маленьких девочках с большими глазами.
Пока хозяин, лицо которого я уже различал достаточно смутно, нацеживал мне четвертую (и первая вечерняя слеза тяжело шлепнулась на стойку рядом с кружкой), я подумал: о боже, почему это так тяжело? Почему все обязательно должно быть так тяжело? У этого несчастного замудоханного хиппи никогда не было возможности стать кем-нибудь еще. Это может случиться, когда вы молоды, это может случиться прямо сейчас или в какой-то момент в будущем. Кто нас мудохает? Кто сбивает с нас гонор?
Пока хозяин, неторопливо орудуя своими старческими, привыкшими к насилию руками, открывал пятую, я подумал: да вот такие говнюки, как ты, парень, с вашими жуткими, неулыбчивыми повадками. Только посмотрите на этих членососов, подумал я, которые околачиваются у стойки, с отвращением поглядывая на людей, тесно сидящих возле меня кругами и рядами, пьющих, курящих, разговаривающих. Чувствовал ли ты хоть что-то когда-нибудь, чем ты занимаешься, чем была твоя жизнь, как не вечной жаждой удовольствий? Посмотрите на этого безмозглого засранца с двумя девицами – да, на тебя, на тебя, мешок дерьма, – какого черта они… кто они… что они…
Когда хозяин, после интерлюдии шумных препирательств, наконец согласился продать мне шестую, я подумал: мне будет плохо. Очень плохо и очень скоро. Тяжело нависнув над моей жидкостью для мытья посуды на базе высокооктановых соединений, я превратился в мишень уничижительных замечаний, доносившихся с обеих сторон стойки. Вот дрянь. Я никак не мог прикончить свое пойло. Катись отсюда, сказал кто-то, скатертью дорога, пока я, пошатываясь, выходил в полную событий ночь, снова превратившись в Терри-бродягу.
Было, наверное, половина двенадцатого, когда я, по стенкам, добрался до квартиры. Порывисто захлопнув за собой дверь, я, опасно кренясь, направился к лестнице. Сейчас я его поколочу, разрыдаюсь у него на плече, вздрючу его (пидор чертов), и это будет хорошо, все будет хорошо.
Все так же от стенки к стенке я добрался по коридору до своей комнаты, не раздеваясь, от души приложился к бутылке с виски, свалил перед собой кипу порножурналов – рядом предусмотрительно лежал рулон туалетной бумаги, подушки расположились наподобие буквы «Г» (одна в качестве опоры, другая – аналоя) – и устроил форменную битву со своим петушком, который, во-первых, не выказывал ни малейшего намерения приподыматься и вообще скучал и проявлял к моей затее полное равнодушие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27