— Ну чего ты сопротивляешься, дурочка, — бормотал он. — Вот увидишь, тебе понравится. Все равно я тебя заполучу, когда твой хозяин отдаст мне портрет.Он прижал меня к стене, высвободил мою грудь из-под блузки и впился в нее губами.— Таннеке! — отчаянно закричала я, напрасно надеясь, что она уже вернулась из булочной.— Чего это вы делаете? — раздался голос Корнелии, которая смотрела на нас из дверей. Вот уж никогда не думала, что буду рада ее видеть.Ван Рейвен поднял голову и отступил от меня.— Мы играем, детка, — с улыбкой ответил он. — Это такая игра. Ты тоже будешь в нее играть, когда подрастешь.Он поправил свой плащ и прошел мимо нее в дом.Мне было стыдно посмотреть на Корнелию. Дрожащими руками я поправила блузку и одернула платье. Когда я наконец подняла глаза, ее уже не было в дверях.
В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще. Я обнаружила, что мне не хочется долго смотреть на картину с концертом или пытаться понять, что думают изображенные на ней люди.Интересно, за какую картину он возьмется теперь.Спустившись вниз, я поставила котел с водой на огонь и спросила Таннеке, что купить у мясника. Она в это время подметала крыльцо и выложенные перед ним плитки.— Купи кусок вырезки, — сказала она. — Почему бы не приготовить что-нибудь вкусное? — Она потерла поясницу и простонала. — Может, это отвлечет меня от моих болячек.— Опять спина разболелась?Я старалась изобразить сочувствие, но у Таннеке всегда болела спина. У служанки всегда болит спина. Такой уж ее удел.Мартхе пошла со мной в мясной ряд, и я была этому рада. После того вечера в темном переулке я стеснялась оставаться наедине с Питером-младшим. Я не была уверена, как он себя поведет. А если со мной будет Мартхе, ему придется соблюдать осторожность.Питера-младшего в палатке не было — только Питер-старший, который приветствовал меня широкой улыбкой.— А, именинница, — воскликнул он. — Сегодня у тебя важный день.Мартхе с удивлением поглядела на меня. Я никому в доме не сказала, что у меня день рождения, — зачем им это знать?— И ничего в нем нет важного, — отрезала я.— А мой сын думает иначе. Он отправился поговорить с одним человеком. — Питер-старший мне подвигнул. Он на что-то явно намекал.— Кусок вырезки, и получше, — сказала я, решив не задумываться над его словами.— Празднуем?Питер-старший, раз начав розыгрыш, никогда не умел вовремя остановиться.Я не ответила. Просто дождалась, когда он отвесит мясо, положила его в корзину и ушла.— У тебя сегодня действительно день рождения, Грета? — прошептала Мартхе на выходе из мясного ряда.— Да.— И сколько тебе исполнилось лет?— Восемнадцать.— И что в этом важного?— Ничего. Не слушай его — он вечно несет чепуху.Эти слова как будто не убедили Мартхе. Да и меня тоже. Почему-то у меня защемило на душе.Все утро я кипятила и полоскала белье. Когда я присела на минуту, дожидаясь, пока вода в корыте немного остынет, мне в голову полезли разные мысли. Где сейчас Франс? Знают ли наши родители, что он уехал из Делфта? Что имел в виду Питер-старший и к кому отправился Питер-младший? Я вспомнила тот вечер в переулке. Я думала о своем портрете: когда он будет закончен и что со мной тогда станется? И при этом у меня все время — стоило мне повернуть голову — дергало ухо.Потом за мной пришла Мария Тинс.— Хватит стирать, девушка, — сказала она у меня за спиной. — Он зовет тебя наверх.Она стояла в дверях, потряхивая что-то в кулаке. Я вскочила, захваченная врасплох.— Сейчас, сударыня?— Да, сейчас. И не надо морочить мне голову. Ты отлично знаешь, зачем он тебя зовет. Катарина ушла из дому, а она сейчас не часто это делает — до родов осталось недалеко. Давай руку.Я вытерла руку о фартук и протянула ее Марии Тинс. Та положила мне на ладонь жемчужные серьги.— Бери и иди наверх. Да поторопись.Я застыла на месте. В руке у меня были две жемчужины размером с орех, которым была придана форма капель воды. Даже на солнце они были серебристо-серого цвета. Мне уже приходилось их трогать — когда я приносила жемчуга в мастерскую для жены Ван Рейвена и помогала ей надевать ожерелье. Или клала их на стол. Но раньше они никогда не были предназначены для меня.— Ну иди же! — поторопила меня Мария Тинс. — Катарина может вернуться раньше, чем обещала.На подгибающихся ногах я вышла в прихожую, оставив белье невыжатым, и пошла вверх по лестнице на глазах Таннеке, которая принесла воду с канала, и Алейдис и Корнелии, которые катали в коридоре стеклянные шарики. Все они уставились на меня.— Куда ты идешь? — с любопытством спросила Алейдис.— На чердак, — тихо ответила я.— Можно нам с тобой? — вызывающе спросила Корнелия.— Нет.— Девочки, вы загораживаете мне дорогу. — Таннеке с мрачным видом протиснулась мимо них.Дверь мастерской была открыта. Я прошла внутрь, крепко сжав губы. У меня вдруг скрутило в животе. Потом закрыла за собой дверь.Он ждал меня. Я протянула ему руку и положила жемчужины ему в горсть.Он улыбнулся:— Поди замотай голову.Я сменила головной убор в кладовке. Он не пришел посмотреть на мои волосы. Вернувшись, я глянула на картину «Сводня». Мужчина улыбался девушке с таким видом, точно сжимал на рынке грушу, чтобы убедиться, что она спелая. Хозяин поднял сережку. На солнечном свете в ней вспыхнул крошечный ярко-белый огонек.— Надевай, Грета, — сказал он, протягивая мне сережку.— Грета! Грета! К тебе пришли! — крикнула снизу Мартхе.Я подошла к окну. Хозин встал рядом со мной, и мы оба посмотрели на улицу.Там, скрестив руки, стоял Питер-младший. Он поднял глаза и увидел нас обоих в окне.— Спустись ко мне, Грета! — крикнул он. — Мне надо тебе кое-что сказать.У него был такой вид, словно он никогда не сдвинется с этого места.Я отступила от окна.— Извините, сударь, — тихо сказала я. — Я сейчас вернусь.Я поспешила в кладовку, стащила с головы свою повязку и надела капор. Когда я прошла через мастерскую к двери, он все еще стоял у окна спиной ко мне.Девочки рядком сидели на скамейке, глядя на Питера, а он вызывающе глядел на них.— Давай завернем за угол, — прошептала я ему и шагнула в направлении Моленпорта. Питер, однако, стоял, сложив на груди руки, и не двинулся с места.— Что у тебя было на голове? — спросил он. Я остановилась и повернулась к нему:— Мой капор.— Нет. Это было что-то сине-желтое.На нас были устремлены пять пар глаз — девочек на скамейке и хозяина у окна. Когда в дверях появилась Таннеке, их стало шесть.— Пожалуйста, Питер, — прошипела я. — Давай немного отойдем.— То, что я хочу тебе сказать, можно говорить при всех. Мне скрывать нечего, — сказал он, вызывающе дернув головой и разметав светлые кудри.Я поняла, что заставить его замолчать мне не удастся. Он все равно скажет то, чего я боялась, и все это услышат.Питер не повысил голоса, но отчетливо проговорил:— Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом, и он согласен, чтобы мы поженились. Тебе уже восемнадцать лет. Ты можешь уйти отсюда и переехать ко мне. Прямо сегодня.У меня вспыхнуло лицо — не то от гнева, не то от стыда. Все ждали, что я отвечу.Я собралась с духом.— Здесь не место об этом разговаривать, — сурово сказала я. — О таких вещах не говорят на улице. Тебе не следовало сюда приходить.Не дожидаясь ответа, я повернулась и пошла к двери.— Грета! — воскликнул он убитым голосом.Я протиснулась в дверь мимо Таннеке, которая прошипела мне в ухо:— Шлюха!Я взбежала по лестнице в мастерскую. Он все еще стоял у окна.— Извините, сударь, — сказала я. — Я сейчас переоденусь.Хозяин сказал, не поворачиваясь ко мне:— Он все еще здесь.Вернувшись, я подошла к окну, но не настолько близко, чтобы Питер опять увидел у меня на голове сине-желтую повязку.Хозяин уже поднял глаза и смотрел вдаль, на шпиль Новой церкви. Я осторожно глянула вниз. Питер ушел.Я села на стул с львиными головами и стала ждать. Когда он наконец повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали. Прочесть его мысли было еще труднее, чем всегда.— Значит, ты скоро от нас уйдешь, — сказал он.— Не знаю, сударь. Не обращайте внимания на слова, мимоходом сказанные на улице.— Ты выйдешь за него замуж?— Пожалуйста, не спрашивайте меня о нем.— Ладно, не буду. Ну, давай начнем.Он взял с комода сережку и протянул ее мне.— Пожалуйста, наденьте ее сами.Я даже не представляла себе, что могу быть такой дерзкой.Видимо, такого не представлял и он. Он поднял брови, открыл рот, но ничего не сказал.Хозяин подошел к моему стулу. Я стиснула зубы, но сумела прямо держать голову. Он тихонько коснулся пальцами мочки моего уха.У меня вырвался вздох, словно я долго сдерживала дыхание под водой.Он потер распухшую мочку большим и указательным пальцами, потом туго ее натянул. Другой рукой он продел в отверстие проволочку от сережки. Меня пронзила боль, и на глазах выступили слезы.Он не убрал руки, но провел пальцами по шее и щеке, словно ощупывая контур моего лица. Затем вытер большим пальцем слезы с моих глаз. И спустил его к моим губам. Я лизнула палец — он был соленый.Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?Наконец он опять потянулся к комоду.— Надо надеть и вторую сережку, — объявил он и протянул мне серьгу.На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.— Зачем? — наконец проговорила я. — Ее же не видно на картине.— Надень обе серьги, — настаивал он. — Кто же носит одну? Это какой-то фарс.— Но у меня не проколото второе ухо, — запинаясь, сказала я.— Тогда проколи.Он все еще протягивал мне руку с сережкой.Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.— Теперь все, — сказал он приглушенным голосом.Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.— Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, — добавил он.Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.
Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.Корнелии не было видно.Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:— Ты куда идешь?Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.В эту минуту я поняла, что сейчас случится — с ней, с ним и со мной.Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.Подо мной подломились ноги. Мария Тинс увидела меня, но ничего не сказала. Она в растерянности смотрела наверх. Потом скрип лестницы прекратился, и мы услышали, как тяжелые шаги Катарины приближаются к двери в мастерскую. Мария Тинс побежала вверх по лестнице. Я же осталась стоять на коленях, не имея сил подняться. Таннеке стояла в дверях, загораживая свет. Она смотрела на меня без всякого выражения, скрестив руки на груди.И тут сверху раздался вопль ярости. Затем я услышала громкие голоса, которые вскоре понизились. Корнелия спустилась по лестнице.— Мама хочет, чтобы папа вернулся домой, — объявила она Таннеке.Таннеке, попятившись, вышла на улицу и повернулась к скамейке.— Мартхе, сходи за отцом. Он пошел в Гильдию, — приказала она. — Скажи, чтобы шел поскорей. Его требует жена.Корнелия оглянулась. Увидев меня, она с торжеством улыбнулась. Я встала с колен и побрела обратно во двор. Мне ничего не оставалось, как развесить белье и ждать.Когда он пришел, у меня мелькнула надежда, что он найдет меня во дворе среди развешанных простынь. Но он не пришел. Я слышала, как он поднимался по лестнице — и больше ничего.Я прислонилась к теплой кирпичной стене и подняла глаза к небу. День был солнечный, на небе совсем не было облаков, и оно, словно в издевку, ярко синело.Это был день, когда дети с криками бегают по улицам, когда молодые пары выходят через городские ворота и гуляют вдоль каналов и мимо мельниц, когда старухи сидят на солнышке, закрыв глаза. Мой отец тоже, наверное, сидит на скамейке возле нашего дома, повернув лицо туда, откуда льется теплый солнечный свет. Ночью вдруг может ударить мороз, но сегодня было по-весеннему тепло.За мной прислали Корнелию. Когда она вынырнула из-под простынь и злорадно посмотрела на меня, мне захотелось дать ей пощечину, как в тот первый день. Но я этого не сделала. Я просто сидела, ссутулившись и уронив руки на колени, и смотрела на ее торжествующее лицо. Под лучами солнца в ее рыжих волосах вспыхивали золотые икры — наследие ее матери.— Тебя зовут наверх, — сухо сказала она. — Им нужно с тобой поговорить.Я наклонилась и смахнула с башмака пылинку. Потом встала, оправила юбку, разгладила фартук, натянула поглубже капор и проверила, не выбились ли из-под него волосы. Потом облизала губы, плотно их сжала, набрала в грудь воздуху и последовала за Корнелией.Мне сразу стало ясно, что Катарина недавно плакала — у нее покраснел нос и припухли глаза. Она сидела на стуле, который хозяин обычно приставлял к мольберту. Сейчас он стоял у комода, в котором хранил краски и нож для палитры. Когда я вошла, она с усилием поднялась и выпрямилась во весь рост — огромная и толстая. Она сверлила меня гневным взглядом, но ничего не говорила. Потом прижала руки к животу и вздрогнула.Мария Тинс стояла рядом с мольбертом со строгим и одновременно раздраженным видом — словно у нее были гораздо более важные дела, чем разбирать склоки между мужем и женой.Он стоял рядом с Катариной. Его лицо ничего не выражало, руки были опущены, глаза прикованы к портрету. Он словно ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил — Катарина, Мария Тинс или я.Я остановилась в дверях. Корнелия осталась позади меня. С того места, где я стояла, мне не было видно портрета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще. Я обнаружила, что мне не хочется долго смотреть на картину с концертом или пытаться понять, что думают изображенные на ней люди.Интересно, за какую картину он возьмется теперь.Спустившись вниз, я поставила котел с водой на огонь и спросила Таннеке, что купить у мясника. Она в это время подметала крыльцо и выложенные перед ним плитки.— Купи кусок вырезки, — сказала она. — Почему бы не приготовить что-нибудь вкусное? — Она потерла поясницу и простонала. — Может, это отвлечет меня от моих болячек.— Опять спина разболелась?Я старалась изобразить сочувствие, но у Таннеке всегда болела спина. У служанки всегда болит спина. Такой уж ее удел.Мартхе пошла со мной в мясной ряд, и я была этому рада. После того вечера в темном переулке я стеснялась оставаться наедине с Питером-младшим. Я не была уверена, как он себя поведет. А если со мной будет Мартхе, ему придется соблюдать осторожность.Питера-младшего в палатке не было — только Питер-старший, который приветствовал меня широкой улыбкой.— А, именинница, — воскликнул он. — Сегодня у тебя важный день.Мартхе с удивлением поглядела на меня. Я никому в доме не сказала, что у меня день рождения, — зачем им это знать?— И ничего в нем нет важного, — отрезала я.— А мой сын думает иначе. Он отправился поговорить с одним человеком. — Питер-старший мне подвигнул. Он на что-то явно намекал.— Кусок вырезки, и получше, — сказала я, решив не задумываться над его словами.— Празднуем?Питер-старший, раз начав розыгрыш, никогда не умел вовремя остановиться.Я не ответила. Просто дождалась, когда он отвесит мясо, положила его в корзину и ушла.— У тебя сегодня действительно день рождения, Грета? — прошептала Мартхе на выходе из мясного ряда.— Да.— И сколько тебе исполнилось лет?— Восемнадцать.— И что в этом важного?— Ничего. Не слушай его — он вечно несет чепуху.Эти слова как будто не убедили Мартхе. Да и меня тоже. Почему-то у меня защемило на душе.Все утро я кипятила и полоскала белье. Когда я присела на минуту, дожидаясь, пока вода в корыте немного остынет, мне в голову полезли разные мысли. Где сейчас Франс? Знают ли наши родители, что он уехал из Делфта? Что имел в виду Питер-старший и к кому отправился Питер-младший? Я вспомнила тот вечер в переулке. Я думала о своем портрете: когда он будет закончен и что со мной тогда станется? И при этом у меня все время — стоило мне повернуть голову — дергало ухо.Потом за мной пришла Мария Тинс.— Хватит стирать, девушка, — сказала она у меня за спиной. — Он зовет тебя наверх.Она стояла в дверях, потряхивая что-то в кулаке. Я вскочила, захваченная врасплох.— Сейчас, сударыня?— Да, сейчас. И не надо морочить мне голову. Ты отлично знаешь, зачем он тебя зовет. Катарина ушла из дому, а она сейчас не часто это делает — до родов осталось недалеко. Давай руку.Я вытерла руку о фартук и протянула ее Марии Тинс. Та положила мне на ладонь жемчужные серьги.— Бери и иди наверх. Да поторопись.Я застыла на месте. В руке у меня были две жемчужины размером с орех, которым была придана форма капель воды. Даже на солнце они были серебристо-серого цвета. Мне уже приходилось их трогать — когда я приносила жемчуга в мастерскую для жены Ван Рейвена и помогала ей надевать ожерелье. Или клала их на стол. Но раньше они никогда не были предназначены для меня.— Ну иди же! — поторопила меня Мария Тинс. — Катарина может вернуться раньше, чем обещала.На подгибающихся ногах я вышла в прихожую, оставив белье невыжатым, и пошла вверх по лестнице на глазах Таннеке, которая принесла воду с канала, и Алейдис и Корнелии, которые катали в коридоре стеклянные шарики. Все они уставились на меня.— Куда ты идешь? — с любопытством спросила Алейдис.— На чердак, — тихо ответила я.— Можно нам с тобой? — вызывающе спросила Корнелия.— Нет.— Девочки, вы загораживаете мне дорогу. — Таннеке с мрачным видом протиснулась мимо них.Дверь мастерской была открыта. Я прошла внутрь, крепко сжав губы. У меня вдруг скрутило в животе. Потом закрыла за собой дверь.Он ждал меня. Я протянула ему руку и положила жемчужины ему в горсть.Он улыбнулся:— Поди замотай голову.Я сменила головной убор в кладовке. Он не пришел посмотреть на мои волосы. Вернувшись, я глянула на картину «Сводня». Мужчина улыбался девушке с таким видом, точно сжимал на рынке грушу, чтобы убедиться, что она спелая. Хозяин поднял сережку. На солнечном свете в ней вспыхнул крошечный ярко-белый огонек.— Надевай, Грета, — сказал он, протягивая мне сережку.— Грета! Грета! К тебе пришли! — крикнула снизу Мартхе.Я подошла к окну. Хозин встал рядом со мной, и мы оба посмотрели на улицу.Там, скрестив руки, стоял Питер-младший. Он поднял глаза и увидел нас обоих в окне.— Спустись ко мне, Грета! — крикнул он. — Мне надо тебе кое-что сказать.У него был такой вид, словно он никогда не сдвинется с этого места.Я отступила от окна.— Извините, сударь, — тихо сказала я. — Я сейчас вернусь.Я поспешила в кладовку, стащила с головы свою повязку и надела капор. Когда я прошла через мастерскую к двери, он все еще стоял у окна спиной ко мне.Девочки рядком сидели на скамейке, глядя на Питера, а он вызывающе глядел на них.— Давай завернем за угол, — прошептала я ему и шагнула в направлении Моленпорта. Питер, однако, стоял, сложив на груди руки, и не двинулся с места.— Что у тебя было на голове? — спросил он. Я остановилась и повернулась к нему:— Мой капор.— Нет. Это было что-то сине-желтое.На нас были устремлены пять пар глаз — девочек на скамейке и хозяина у окна. Когда в дверях появилась Таннеке, их стало шесть.— Пожалуйста, Питер, — прошипела я. — Давай немного отойдем.— То, что я хочу тебе сказать, можно говорить при всех. Мне скрывать нечего, — сказал он, вызывающе дернув головой и разметав светлые кудри.Я поняла, что заставить его замолчать мне не удастся. Он все равно скажет то, чего я боялась, и все это услышат.Питер не повысил голоса, но отчетливо проговорил:— Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом, и он согласен, чтобы мы поженились. Тебе уже восемнадцать лет. Ты можешь уйти отсюда и переехать ко мне. Прямо сегодня.У меня вспыхнуло лицо — не то от гнева, не то от стыда. Все ждали, что я отвечу.Я собралась с духом.— Здесь не место об этом разговаривать, — сурово сказала я. — О таких вещах не говорят на улице. Тебе не следовало сюда приходить.Не дожидаясь ответа, я повернулась и пошла к двери.— Грета! — воскликнул он убитым голосом.Я протиснулась в дверь мимо Таннеке, которая прошипела мне в ухо:— Шлюха!Я взбежала по лестнице в мастерскую. Он все еще стоял у окна.— Извините, сударь, — сказала я. — Я сейчас переоденусь.Хозяин сказал, не поворачиваясь ко мне:— Он все еще здесь.Вернувшись, я подошла к окну, но не настолько близко, чтобы Питер опять увидел у меня на голове сине-желтую повязку.Хозяин уже поднял глаза и смотрел вдаль, на шпиль Новой церкви. Я осторожно глянула вниз. Питер ушел.Я села на стул с львиными головами и стала ждать. Когда он наконец повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали. Прочесть его мысли было еще труднее, чем всегда.— Значит, ты скоро от нас уйдешь, — сказал он.— Не знаю, сударь. Не обращайте внимания на слова, мимоходом сказанные на улице.— Ты выйдешь за него замуж?— Пожалуйста, не спрашивайте меня о нем.— Ладно, не буду. Ну, давай начнем.Он взял с комода сережку и протянул ее мне.— Пожалуйста, наденьте ее сами.Я даже не представляла себе, что могу быть такой дерзкой.Видимо, такого не представлял и он. Он поднял брови, открыл рот, но ничего не сказал.Хозяин подошел к моему стулу. Я стиснула зубы, но сумела прямо держать голову. Он тихонько коснулся пальцами мочки моего уха.У меня вырвался вздох, словно я долго сдерживала дыхание под водой.Он потер распухшую мочку большим и указательным пальцами, потом туго ее натянул. Другой рукой он продел в отверстие проволочку от сережки. Меня пронзила боль, и на глазах выступили слезы.Он не убрал руки, но провел пальцами по шее и щеке, словно ощупывая контур моего лица. Затем вытер большим пальцем слезы с моих глаз. И спустил его к моим губам. Я лизнула палец — он был соленый.Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?Наконец он опять потянулся к комоду.— Надо надеть и вторую сережку, — объявил он и протянул мне серьгу.На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.— Зачем? — наконец проговорила я. — Ее же не видно на картине.— Надень обе серьги, — настаивал он. — Кто же носит одну? Это какой-то фарс.— Но у меня не проколото второе ухо, — запинаясь, сказала я.— Тогда проколи.Он все еще протягивал мне руку с сережкой.Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.— Теперь все, — сказал он приглушенным голосом.Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.— Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, — добавил он.Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.
Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.Корнелии не было видно.Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:— Ты куда идешь?Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.В эту минуту я поняла, что сейчас случится — с ней, с ним и со мной.Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.Подо мной подломились ноги. Мария Тинс увидела меня, но ничего не сказала. Она в растерянности смотрела наверх. Потом скрип лестницы прекратился, и мы услышали, как тяжелые шаги Катарины приближаются к двери в мастерскую. Мария Тинс побежала вверх по лестнице. Я же осталась стоять на коленях, не имея сил подняться. Таннеке стояла в дверях, загораживая свет. Она смотрела на меня без всякого выражения, скрестив руки на груди.И тут сверху раздался вопль ярости. Затем я услышала громкие голоса, которые вскоре понизились. Корнелия спустилась по лестнице.— Мама хочет, чтобы папа вернулся домой, — объявила она Таннеке.Таннеке, попятившись, вышла на улицу и повернулась к скамейке.— Мартхе, сходи за отцом. Он пошел в Гильдию, — приказала она. — Скажи, чтобы шел поскорей. Его требует жена.Корнелия оглянулась. Увидев меня, она с торжеством улыбнулась. Я встала с колен и побрела обратно во двор. Мне ничего не оставалось, как развесить белье и ждать.Когда он пришел, у меня мелькнула надежда, что он найдет меня во дворе среди развешанных простынь. Но он не пришел. Я слышала, как он поднимался по лестнице — и больше ничего.Я прислонилась к теплой кирпичной стене и подняла глаза к небу. День был солнечный, на небе совсем не было облаков, и оно, словно в издевку, ярко синело.Это был день, когда дети с криками бегают по улицам, когда молодые пары выходят через городские ворота и гуляют вдоль каналов и мимо мельниц, когда старухи сидят на солнышке, закрыв глаза. Мой отец тоже, наверное, сидит на скамейке возле нашего дома, повернув лицо туда, откуда льется теплый солнечный свет. Ночью вдруг может ударить мороз, но сегодня было по-весеннему тепло.За мной прислали Корнелию. Когда она вынырнула из-под простынь и злорадно посмотрела на меня, мне захотелось дать ей пощечину, как в тот первый день. Но я этого не сделала. Я просто сидела, ссутулившись и уронив руки на колени, и смотрела на ее торжествующее лицо. Под лучами солнца в ее рыжих волосах вспыхивали золотые икры — наследие ее матери.— Тебя зовут наверх, — сухо сказала она. — Им нужно с тобой поговорить.Я наклонилась и смахнула с башмака пылинку. Потом встала, оправила юбку, разгладила фартук, натянула поглубже капор и проверила, не выбились ли из-под него волосы. Потом облизала губы, плотно их сжала, набрала в грудь воздуху и последовала за Корнелией.Мне сразу стало ясно, что Катарина недавно плакала — у нее покраснел нос и припухли глаза. Она сидела на стуле, который хозяин обычно приставлял к мольберту. Сейчас он стоял у комода, в котором хранил краски и нож для палитры. Когда я вошла, она с усилием поднялась и выпрямилась во весь рост — огромная и толстая. Она сверлила меня гневным взглядом, но ничего не говорила. Потом прижала руки к животу и вздрогнула.Мария Тинс стояла рядом с мольбертом со строгим и одновременно раздраженным видом — словно у нее были гораздо более важные дела, чем разбирать склоки между мужем и женой.Он стоял рядом с Катариной. Его лицо ничего не выражало, руки были опущены, глаза прикованы к портрету. Он словно ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил — Катарина, Мария Тинс или я.Я остановилась в дверях. Корнелия осталась позади меня. С того места, где я стояла, мне не было видно портрета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22