Объяснить это можно только тем, что я – бог Каэдхонн, а богу не положено падать, умирать или гибнуть каким бы то ни было человеческим способом, тем более в ледяном море, которое от холода лишь еле шевелилось где-то внизу, – от нас до него было метров сорок пять (а от нас до вершины еще метров 855). Сорок пять метров – это немало, если оценивать это расстояние, глядя сверху вниз. Пятиэтажный жилой дом имеет в высоту метров двадцать. Думаю, что столь удачное совпадение такого количества в общем-то благоприятных обстоятельств в нашем восхождении нельзя объяснить ничем, кроме того, что я – бог. Моих спутников, если воспользоваться старинным выражением, судьба наверняка свела со мной именно для того, чтобы я не погиб, потому что мне, как богу, в данном случае без помощи людей никак не удалось бы избежать гибели, вследствие чего их судьба была тоже тесно связана с моей. Ни они без меня, ни я без них не уцелеем.
Туман рассеялся.
– Будет шторм, – пробормотал барон. – Будем надеяться, что сил у него хватит, чтобы донести нас до ближайшей суши.
В те дни, когда был туман, у нас были относительно светлые часы: светло-серые, бело-серые. Теперь же, когда туман исчез, море приобрело цвет фекалий, горизонт стал сернисто-желтым, а небо – черным. Далеко на юге (хотя возможно, что юг здесь на самом деле север), на фоне черного неба обрисовались грязно-оранжевые трубы: стоя вертикально, они медленно покачивались. Их было семь или восемь, трудно было сосчитать.
– Это шторм, – сказал Придудек.
– К счастью, здесь, в этой холодной местности, все наступает медленнее, даже шторм, – отозвался фон Харков.
– И как же мы должны к нему готовиться, если позволите спросить? – поинтересовался Придудек.
Тут барон впервые не нашелся, что ответить.
Однако бога, как уже говорилось, ветром не сдует. Благоприятные обстоятельства не заставили себя ждать.
– До ближайшей суши, наверное, километров тысяча, – произнес Придудек. – Вы и в самом деле думаете, что шторм может отнести нас так далеко?
На это барон, вновь обретший уверенность в себе, ответил:
– Кому везет, тот и стоя покакать сумеет. Это старинная прибалтийская поговорка.
Придудек засмеялся, подняв голову и открыв рот (не знаю, смеялся ли он над поговоркой или над самим бароном), и тут очередной камешек, которые довольно часто скатывались со скалы нам навстречу, прыгнул Придудеку прямо в рот. Он поперхнулся, раздавил его зубами, пожевал и проглотил.
– Эту скалу можно есть, – сообщил он.
Я отломил от скалы кусочек, барон тоже. Мы попробовали. И в самом деле.
– Как же мы раньше-то не заметили, – пожалел барон. По консистенции камень напоминал сильно затвердевший хлеб.
– В Латвии, – начал фон Харков, – наши земгальские крестьяне пекут такой хлеб. Ну, я вам скажу! Однажды, это было давно, нас, детей, само собой, вместе с матерью, отвезли в замок к одному знакомому графу, он даже приходился нам каким-то родственником – как его звали, в данном случае не имеет значения («дурень старый, наверное, он просто забыл, как его звали», – подумал я), и мы устроили пикник на смотровой площадке башни. О, эти прибалтийские пикники! Вы бывали когда-нибудь на настоящем прибалтийском пикнике? Нет? Значит, самое замечательное событие в жизни у вас еще впереди – если вам повезет, конечно. Короче, сидим мы на смотровой площадке одной из башен графского замка вместе с графом. И там подавали эти знаменитые земгальские хлебцы. Их пекут один раз в четыре года. То есть только по високосным годам. Таких лентяев, как там, свет не видел, скажу я вам, и еще я вам скажу, что не только голь перекатная бывает хитра на выдумки, но и лень тоже. Эта ленивая земгальская деревенщина изобрела такой рецепт хлеба, что тот не только не плесневеет за четыре года, но со временем становится даже вкуснее. Хотя, разумеется, и тверже. Этот свой хлеб, то бишь хлебцы, земгальцы называют «свильпе» или «кокле». Он такой твердый, что… Короче, когда моя мать хотела разломить один такой свильп или кокле, – а их пекут в виде длинных батонов или, лучше сказать, даже батогов, бывает, что и до метра длиной, или даже длиннее…
– Ну уж! – усомнился Придудек.
– Parole d'honneur! Господин тромбонарь, я видел это собственными глазами, тогда еще юными! Итак, когда моя мать захотела отломить себе кусочек этого батога, у нее ничего не получилось. Она нажала изо всей силы – опять не вышло. Свильп был слишком твердым. Мы потом пытались все по очереди – безрезультатно. Тогда граф, наш добрый знакомый и дальний родственник, фамилия его была Кейзерлинг («вспомнил наконец», – подумал я), изо всей силы шваркнул его о зубец крепостной стены, огораживавшей нашу площадку. И что же вы думаете?! Зубец сломался и упал вниз, прямо в крепостной ров, придавив четырех брехливых собак Кейзерлинга.
– А свильпе уцелел? – поинтересовался Придудек.
– Так оно и есть, – подтвердил фон Харков, – или, точнее, так оно все и было. Может быть, вы мне не верите?
– Верю, верю, – поспешно подтвердил Придудек. – Только один вопрос: как же вы его потом разделили?
– Дисковой пилой.
К счастью, скала оказалась не такой твердой, как латвийско-земгальские хлебцы, хотя на вкус, по словам барона, она была похожа на них, то есть вообще безвкусна. Однако мы не только питались ею, но и выели себе в скале небольшую пещеру, которая потом спасла нас от шторма, по-прежнему грязно-оранжевого и наконец достигшего нас, и бушевавшего так, что я начал было опасаться, как бы не унесло весь остров.
Мы продолжали вгрызаться зубами в гору. Правда, тут возникла одна проблема: чем больше мы ели, тем больше толстели, а чем больше мы толстели, тем больше нам приходилось есть, чтобы устроить себе побольше места.
Так мы сидели и ели, ели, ели (и пили тоже или, лучше сказать, слизывали капавшую сверху воду), а борода барона все росла и росла.
То, что я есть, доказывается тем фактом, что я должен быть.
Не понятно?
Начнем сначала (как же часто мне, богу Кхаутону, или Каадону, приходилось начинать все сначала!): когда-то не было ничего, и было это, как высчитано (я ничего не придумал и сам не высчитывал), пятнадцать миллиардов лет назад, или, возможно, всего лишь двенадцать миллиардов, а потом вдруг возникло что-то. Теперь ясно?
Сам факт, что между ничем и чем-то есть разница, служит всякому здравомыслящему человеку доказательством, что я существую. Думаю, что надо будет дальше писать о Себе с большой буквы.
Этой темы касаться не совсем удобно, однако Придудек сказал, что было бы невежливо по отношению к читателю оставлять его, то есть читателя, по этому поводу в неведении, тем более что читатель наверняка давно сам задает себе этот вопрос. Как ни странно, но все, что связано с пищеварением, обычно сильно волнует людей.
Тем не менее барон предупредил меня, чтобы я писал об этом возможно более деликатно, не нарушая приличий. (Кто бы мог подумать, что об этом заговорит именно барон, сам же недавно цитировавший якобы старинную прибалтийскую поговорку, где не постеснялся выразиться достаточно прямо.) Хотя, конечно, скрывать тут особо нечего. Читатель и сам мог догадаться: пока мы ползли вверх по стене, эта проблема не возникала по причине недостаточности нашего питания. Сейчас, когда еды стало вдоволь, мало того, когда у нас не осталось иного выхода, кроме как проедать себе сквозь гору путь на ту сторону, эта проблема, конечно, возникла; однако на этой стороне, на уже знакомой нам стороне отвесной стены высотой в девятьсот или тысячу метров, да еще со слегка нависающим козырьком наверху (через который мы бы никогда не перебрались, как нам теперь стало ясно, да, впрочем, и раньше тоже было ясно), у нас все равно оставался выход из нашей первой пещеры, куда мы спрятались от шторма.
Пещера… Шторм тогда налетел все-таки скорее, чем мы ожидали. К тому времени мы изголодались так, что налегали на еду, как молотобойцы, то есть, честно говоря, попросту обжирались. Но хотя мы ели столько, «сколько брюхо выдержит» («прибалтийский барон, – добавил барон к этому, – тут кому хочешь сто очков вперед даст»), пещера была все еще слишком мелкой, когда налетел шторм. Нас будто гигантским кулаком вдавило в стену. Настал самый страшный час.
Хотя что значит час? Насколько мы могли судить по бороде барона (замерять ее было больше нечем, так как штангенциркуль сгинул безвозвратно вместе с г-ном Божидаром), шторм бушевал целых три недели.
– Ну, началось! – прокричал Придудек. Мы его почти не слышали из-за воя ветра и волн, хотя он кричал нам прямо в уши: – Все в пещеру, ужмитесь как следует, спиной к стене! – Сам он повис на нас, волей-неволей обрекая на гнев стихий свою спину и, главное, неназываемую часть тела. Ветер дул не с одной стороны, а часто менял направление, сотрясая эту драгоценную часть г-на Придудека так, что нам едва хватало сил его удерживать.
От отчаяния нас спасала лишь мысль о том, что сталось бы с нами, если бы мы вовремя не выели себе это убежище, да еще возможность в моменты относительного затишья ветра въедаться в гору дальше, постепенно углубляя пещеру. Когда ветер выл не так громко, барон фон Харков развлекал нас анекдотами и байками родной Прибалтики. Они бывали грубоваты, как, например, история про желтые ботинки, и часто оказывались смешными лишь после долгих разъяснений, то есть были вообще не смешными. Однако в такой ситуации трудно быть разборчивым насчет развлечений.
Мы не знали, какой толщины гора и как долго нам придется ее прогрызать. Когда у тромбонаря заболел зуб, наш туннель был длиной уже метров двести. Барон изредка прикладывал ухо к стене, чтобы проверить, не слышится ли с той стороны шум моря, но ничего не было слышно. Чтобы не свалиться на той стороне с обрыва, мы вели туннель слегка под уклон – так, чтобы, по расчетам фон Харкова («Ох, сойдется ли у него этот расчет?» – усомнился Придудек, когда барон в одиночестве удалился к выходу), выйти к самому уровню моря. Работать становилось все труднее, ибо воздух в этом туннеле или шахте застаивался, и нам иногда было просто нечем дышать, тем более что мы и так безобразно растолстели и разжирели: Поэтому мы решили прогрызть еще одну шахту, вентиляционную, выведя ее назад и немножко вверх.
И тут у Придудека заболел зуб. Он катался по земле, крича от боли.
– Этого нам только не хватало, – заметил барон. – Если бы у меня был с собой мой швейцарский армейский нож…
– Почему же у вас его нет? – возмутился тромбонарь.
– Он утонул вместе с «Гефионой», – любезно разъяснил барон, причем настолько любезно, что это прозвучало, как издевка, отчего тромбонарь Придудек из Мудабурга заорал еще громче:
– Так почему же вы не положили его к себе в карман?
– Как вы, вероятно, помните, – ответил барон столь же любезно, – кораблекрушение произошло внезапно. Ничего не опасаясь, мы сидели в тепле и уюте посреди этого ледяного ада, пока вдруг что-то не грохнуло со страшной силой, так что все угодили либо в море, где их незамедлительно ожидал летальный исход, либо, как я, вы и наш уважаемый общий друг (вежливый кивок в мою сторону), а также еще несколько человек, на эту проклятую островину, которую в данных обстоятельствах можно назвать скорее благословенной.
Он так и сказал: островина, – возможно, потому что был барон и прибалт.
– Почему же, – возопил тромбонарь, – вы не удержали этот свой треклятый швейцарский армейский нож, когда грохнуло? Неужели это было так трудно? Вы бы отлично долетели сюда что с ножом, что без ножа!
– Без сомнения, – согласился фон Харков, – я бы прихватил свой швейцарский армейский нож с собой и даже удержал его в полете, если бы он был у меня в руке. Однако в тот момент, когда я, если можно так выразиться, отправился в полет, причем не по своей воле, нож лежал на столе рядом с моей тарелкой.
– Но почему… – начал было Придудек.
– Потому! – прервал его барон, повышая голос. – Даже если бы я в сумбуре этого никем не предусмотренного полета или, лучше сказать, швырка, или еще лучше: будучи вышвырнут под наверняка еще не забытый вами безумный грохот, когда «Гефиона» врезалась боком в острые береговые камни, мог предположить, что швейцарский армейский нож может понадобиться мне в том числе и затем, чтобы вырвать вам зуб, милейший господин тромбонарь, то я бы при эдакой невообразимой, молниеносной внезапности старта все равно никак не успел бы схватить его.
– Но зачем, черт побери, вы выложили нож на стол? Почему в карман не спрятали? – просипел тромбонарь. Кричать у него, по-видимому, уже не было сил.
– Я был занят тем, что вырезал из того серо-белого… гм… молочного продукта, совершенно незаслуженно возведенного в ранг аппенцельского сыра, который подали нам во время последнего ужина, небольшую статуэтку. Венеру. И как раз отложил нож, чтобы получше рассмотреть свое, если можно так выразиться, творение.
– Он вырезает из сыра всяких Венер, а я тут умирай от зубной боли! – проревел тромбонарь, снова обретя голос.
– Статуэтку, – вздохнул барон, – мне тоже не удалось спасти, хотя ее-то я как раз держал в руке, когда меня вышвырнуло. Она выскользнула в полете.
– Прибалт чертов, – процедил тромбонарь сквозь зубы. В ответ на это барон стукнул его кулаком по голове. Покачавшись немного из стороны в сторону, Придудек произнес:
– Спасибо. – И упал навзничь.
Камень становился все слаще.
– Это что-нибудь да значит, – сказал барон.
– Что-нибудь – неплохо сказано, – отозвался тромбонарь. – Что-нибудь – это вовсе ничего. Если вам нечего сказать, то лучше вообще ничего не говорите.
– Я буду говорить, что и когда захочу! – заявил барон.
– Только не в моем присутствии!
– В вашем присутствии или в вашем отсутствии, я буду говорить все, что захочу, и сколько захочу!
– Поостерегитесь, господин барон!
– И так громко, как захочу!
– Поостерегитесь!
– И чего же я должен остерегаться? – ехидно осведомился барон.
– Как это?
– Так ведь остерегаться можно только чего-то. Требовать остерегаться просто так, непонятно чего, невозможно, это бессмысленное сотрясение воздуха. Всегда надо указывать, чего тебе нужно остерегаться. Например, пощечины.
Тон обоих мне очень не понравился.
– Пощечины?
– Да, например, пощечины, – повторил барон, приняв вызывающую позу.
– Тогда пусть все поостерегутся пощечины от руки уроженца Мудабурга! Господин фон Харков!
– От руки можно только писать, эта ваша тирада – литературный ублюдок.
– Это вы меня, тромбонаря из Мудабурга, назвали ублюдком?
– Не вас, а…
Я хотел осторожно вмешаться, потому что их перепалка становилась все резче и ядовитее, однако Придудек, опередив меня, размахнулся и попытался достать барона кулаком, но тот пригнулся, так что кулак пролетел мимо и врезался в стену с такой силой, что рука тромбонаря вошла в нее до самого плеча.
Все замерли.
Барон с отсутствующим видом пробормотал окончание своей фразы:
– …а только ваше выражение «от руки».
Придудек зашевелился, сосредоточенно глядя куда-то внутрь себя, и стал медленно, осторожно вытаскивать руку, что удалось ему без особого труда.
– Там ничего нет, – сказал он наконец.
– Как это?
– Похоже, что там пустота.
Мир голубизны. Текучие, но застывшие формы всех оттенков голубого и синего. Пещеры, колонны, сталактиты и сталагмиты величиной с церковь, анфилады пещер, где синева постепенно переходит в черноту. Проблески белого. В самом низу – замерзшее озеро. Собор из чистого льда.
– Вот почему, – сказал фон Харков.
– «Вот почему» – что?
– Вот почему камень стал слаще. Правда, я не понимаю как, но я чувствовал, что это должно что-нибудь значить.
Мы нашли пять шезлонгов, один из которых был сломан и уже ни на что не годился, коробку с наконечниками для клистира, одну шпагу и две запасные гарды к ней, четыре свечных огарка, каждый величиной около полутора сантиметров, один экземпляр книги «Тысяча радостей Девы Марии» в кожаном (сильно подгнившем) переплете, автор Инноценц-Мария Полудудек, один человеческий череп, географическую карту Истрии и обветшавшее знамя императорско-королевского военно-морского флота. (Последнее определил барон фон Харков. Он же сказал, что такие знамена были в ходу, если он правильно помнит, где-то между 1820 и 1840 годами.)
* * *
Как бог Кадон, я был свидетелем Большого взрыва. Вы спросите, кто его устроил?
Я сижу на левом роге моего острова, острова Св. Гефионы, по-английски: Guefion-Island. Море внизу успокоилось и приобрело приятный бутылочно-зеленый оттенок. Недавно мимо острова проплыл айсберг, двигаясь очень медленно, почти незаметно. Айсберг в форме лежащей и глядящей в небо головы фавна, белый, как мрамор, то есть как белый мрамор. С боков он отливал голубым, сверкающим, переливающимся голубым цветом – картина восхитительная, хотя и хрупкая. Если бы он столкнулся с моим островом, то тоже раскололся бы на куски. Хотя он держал путь в теплые воды, где ему рано или поздно все равно придется растаять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11